***
Вове даже пить не хотелось. Он только что на виду у Лёши скинул пистолеты под запасное колесо в багажнике, снова посмотрел виновато на лейтенанта и потёр ладони друг об друга растерянно. Солнце только садилось, небо окрашивалось в какой-то бледно-фиолетовый. Кокарда поблёскивала на фуражке на голове Вовы, отражала темнеющее небо и последние лучи. Вся эта картина с каким-то провинившимся ребёнком с серьёзной фуражкой на голове немного забавляла. — Может у тебя ещё какие-то секреты есть? — Губанов складывает руки на груди, плетётся за Вовой и пинает какой-то маленький камушек, который в итоге врезается в стену и отскакивает в ноги лейтенанта. — скажи сразу, чтобы я потом не разочаровался в тебе. — А сейчас будто не разочаруешься, — фыркает Вова, стараясь держать невозмутимость. — даже если бы я чем-то и занимался кроме коллекционирования стволов, я бы тебе всё равно не сказал. — Отвратительно, — вздыхает мужчина. — врёшь как дышишь. Ты убиваешь? У Вовы сердце в пятки ушло. Он провернул один раз ключ в скважине, а затем, качнув отрицательно головой, заходит в квартиру. «Я не животное, чтобы таким заниматься», — отвечает он коротко. Пойман за руку как дешёвка уже во второй раз за день. Вова, конечно, мастер скрывать секреты. Лейтенант только что то ли угадал, то ли догадался до правды. Слышать её от лейтенанта было не то чтобы неудобно, немного стыдно. Вове совсем не нравится, когда его секреты раскрывают. Случайно ли, специально. Неважно, итог один. — Если бы убивал, — в своей манере отвечает Вова снова и стягивает с плеч плащ, — то убил бы и тебя в первый же день. Подумай об этом. — Может ты затягиваешь с этим делом? Откуда мне знать? — Параноик, — фыркает Вова. — не в таких ситуациях нужно думать о смерти и о предательстве. О смерти нужно думать, когда есть серьёзная угроза, а о предательстве, когда оно случилось. Понимаешь? Губанов промолчал, однако где-то в глубине души стоял на своём, на том, что всё нужно просчитывать. Обо всём наперёд думать. А Вова в свою очередь достаёт кассету из ящика, достаёт из другого бутылку и думает о том, что он сам предатель, и Денис прав. Шевцов вовремя спохватился, не забил хуй, а вот Братишкин забил огромный болт. Но сейчас не об этом. — Тебя хоть раз предавали? — Семенюк устремляет свой до сих пор смущённый взгляд на лейтенанта, на его спину, укрытую голубой расстёгнутой рубашкой. Он стягивает галстук с шеи, разминая её, и оборачивается через плечо. Голубые глаза в жёлтом свете лампочки блеснули, странным взглядом обводя развалившегося парня. Хочется ответить «да», чтобы честно, но он сомневается пару секунд, мотаясь меж двух берегов, а затем мотает отрицательно головой. — Только если когда я был очень молодой, лет шестнадцать. Пионером бегал, шалил постоянно, а на меня потом свои же и настучали, с кем я яблоки из садов пиздил, — усмехается добро лейтенант. Он не считал случаи из детства предательством. Так, шалости, которые были обиднее всего на свете. Мелкие и глупые, что с них взять. — Ведь тоже предательство в какой-то мере? — голубые льдинки глаз внимательно наблюдали за тем, как Губанов застёгивает пуговицы хлопковой рубашки, стоя спиной к магнитофону, к Вове и бутылке на гостином столике. Фуражку со своей головы он так и не снял. Видно, понравилась слишком. — Предательство, — фыркает лейтенант. — скажешь тоже. Сам дурачком мелким был, — он вальяжно вышагивает до дивана, склоняется немного над ним и стаскивает с тёмной макушки фуражку, подцепляя её тонкими и отогревшимися пальцами. — а то, что они так сделали, даже верно. Если бы не выговор потом от вожатых, навряд ли стал бы вот таким, — он натягивает фуражку на голову, снова немного портя причёску, и направляется не задумываясь к магнитофону, вставляя в него кассету и нажимая на неприметную кнопку на торце. Кассета начинает крутить плёнку не с самого начала. С середины третьей песни. Губанов не рассматривал название кассеты, потому что в музыке современной особо не разбирался, а вот Вова немного задумался, услышав знакомые строчки, которые ему включала Марина. Что-то про меха, про руку выше бедра. Текст Семенюк не особо помнит, а вот замысел песни в голове отложился. — А тебя предавали? — Не счесть, — отвечает честно Вова. Продолжать не хотелось. Все эти предательства выставляют Вову в ужасном свете: либо глупым и неопытным, либо подло обманутым ради чьей-то выгоды. Вова смотрит зачарованно на лейтенанта, на то, как он, расправив плечи, поправляет на голове свою фуражку, изредка краем глаза поглядывая на сержанта. До музыки ему дела никакого нет, ему неинтересно, о чём говорят исполнители, ему неинтересны рифмы и инструментал. Главное, что не тишина. Ну и немного некомфортно, ибо это всё-таки не группа Кино. Парень немного флиртует, улыбается в ответ на устало-игривый взгляд лейтенанта, и засыпает, пока плёнка кассеты шуршит, доигрывая последние аккорды. Он выскочил из квартиры словно ошпаренный, услыхав, что Губанов проснулся. Тот лениво шаркал ступнями по паркету, а сержант потуже затягивал шнурки у порога. Делиться тем, куда он собрался — немного будет глупо. Не скажешь же лейтенанту, что игральная карта-улика в него в бардачке и он едет узнавать у третьих лиц, чья это и откуда такая красивая появилась в кармане трупа. — Я тасовал такие недавно, — хмурится Джоин. Он заядлый игрок в карты, он знает все игры, связанные с ними, знает кто какими играет и какие карты в крови. — дорогие, дворовые такими не играют. В ларьке таких нет. Скорее узкий круг влиятельных людей, — он исподлобья глядит на заинтересованного шефа, на его приоткрытые губы, на хмурые брови. — Где тасовал? Семенюк отказался от предложения пройти в квартиру. Он стоял в коридоре, чуть приподнимаясь на носках. Вытянул шею, поднял нос и глядел вниз внимательно, стараясь вслушиваться в речь Стародубцева. — Да мне как-то не до этого было, — пожал плечами он. — я даже не помню как туда попал и сколько проебал. — Плохо, — комментирует Вова и забирает пакетик из рук. — Плохо, что не помню или что проебал? — с усмешкой спрашивает Джоин. — Всё плохо, — фыркает шеф, прячет улику в карман и выходит за дверь. Никаких плодов это не дало. Даже намёка на умную мысль нет. Может он и прав, что это просто карта, а не какая-нибудь улика. Вова стоит в ледяном подъезде противной пятиэтажки и затягивается сигаретой. В его голове как-то пусто. Изредка вспоминается обнажённое тело жертвы, покрытое гематомами, с ножевым в боку. Изредка вспоминается внимательный взгляд лейтенанта на нём. Вова не знает, какие выводы сделал Лёша в момент внимательного разглядывания изувеченного тела девушки, но уверен, что у лейтенанта дельных мыслей побольше будет. Семенюк только как хвост за ним ходит, и, наверное, мешает частенько. От себя же противно.***
Прошлая ночь их крепче связала. Денис сегодня не отпускал ни на шаг темноволосого, ну, а тот особо против не был. Не пить же одному, когда есть отличная компания в виде Шевцова, верно? Пешков придерживается этой мысли, стараясь не отходить от светловолосого. Они пьют осторожно: не берут пиво из чужих рук, только то, что открыли сами. Только в меру. Однако, Серёжа никогда не знал меры. Пил и пил. И плевать ему через час уже было. Денис, видя это, равнодушно отвернулся и чуть отошёл. Хотелось, конечно, проверить, спохватится ли Серёжа или нет. И его завлекло. Весь оставшийся вечер и полночи он игрался с потерянным Пешковым, усмехался и злился. Испытал весь спектр эмоций. И заново влюбился в него, и тут же разлюбил, когда тот начинал болтать с какой-то девушкой и подмигивать. Под конец стало плевать совершенно. Пешков спустился вниз лишь когда весь сброд начали разгонять из-за угроз вызвать милицию. И Пешков на пьяную голову начал бубнить на ухо Денису про то, что сейчас приедет Вова, они поедут домой, а по пути он будет упрекать во всём шефа. Нёс полный и несвязный бред. Денис закатывал глаза и уходил от глупых вопросов как мог. — Дыши глубже, а то не трезвеешь никак, — фыркает Дрейк, доставая пачку. — Когда ты курить начал? — Пешков сложил руки на груди, искоса смотрел на Дениса и жаждал ответа. — ты же даже вдохнуть не сможешь без кашля. Бледный как хуй знает что, — Серёжа прислонил свою горячую ладонь ко лбу, путая чёлку и немного царапая кожу перстнем. Светловолосый закурил. Блики от фонарей мелькали в линзах его очков, отражались от циферблата наручных часов. Они раздражали головную боль. Раздражали душу Шевцова. Оттого он и бледен, что на душе неспокойно. Он прячет пачку поглубже в карман, еле укладывая, потому что что-то мешало на дне кармана. Что-то такое, что он точно не клал в карман. Он редко вообще что-то туда кидает. Но не проверяет. Наркота — хорошо. Впарит кому-нибудь. Если забылся и кинул туда крышку из-под пива — ещё лучше, пойдёт в маленькую коллекцию редких крышечек. Вдыхает под внимательный взгляд Пешкова, не закашливаясь, и тут же выдыхает уголком губ, усмехаясь одновременно удивлённому и раздражённому обманом лицу. И почему Шевцов не говорил, что имеет опыт в курении обычных сигарет? Почему закашлялся тогда на балконе? — Потому что там тяжёлые самокрутки. Ну ты сравнил вот это и плотный косяк травы, — усмехается Денис, всё-таки сунув руку в карман. Пачка в секунду легла на дно кармана, когда из него показалась зажатая меж двух пальцев карта. Обычная игральная, но удивительно красивая. Надорванная. Уголки испорчены, бумага потрепалась. — Ты чё её спиздил? — хмурится Серёжа, еле устояв на ногах. Он переминается с ноги на ногу, греет руки в карманах куртки и косыми, тёмными глазами наблюдает за ладонью Дениса, за ним самим. — Я не играл, нахуй она мне такая нужна? — признаётся светловолосый. — Попизди, — отмахивается Серёжа и чуть отходит, потягиваясь и подтягивая штаны, ремень на которых только для красоты. — Иди нахуй, — рычит Денис. — Да чё ты отнекиваешься, — усмехается Серёжа, наваливаясь на руку Шевцова. — наебал людей, спрятав валета. На-ёб-щик, — по слогам произнёс тёмноволосый и расслабился на чужом плече. Денис проигнорировал. Всё-таки нужно уходить, пока соседи не перешли с угроз на действия, пока не приехала милиция. Денис обнял чужие плечи, выкинул бычок и, спотыкаясь об собственные ноги, заплетаясь в них, вышел на Кирочную. Они достаточно далеко от своих домов, и Денис в ту сторону даже смотреть не думал. Толку идти туда мало, можно дождаться утра и поехать на метро к себе в холодную кровать. А сейчас они, сначала улыбаясь друг другу криво, а потом утягивая в смазанный поцелуй, сидят где-то в чужой, холодной парадной. От того она противнее не становится. Наоборот немного бодрит и придаёт странное ощущение одиночества. Почему странное? Не может же оно возникать, когда тебя целуют и давят к стене, однако, Денис, приоткрывая глаза между делом, уводит глаза вправо и оглядывает сырые скудные колонны. Это чувство есть. Будто он забыт здесь. Будто такая парадная его и проводит до гроба. Денис измотался. Он уложил голову на чужую, сложил руки на груди, чтобы не отбросить коньки от холода, и задремал, по-детски размыкая губы. Невинный юношеский сон углублялся, Пешков уже давно видит седьмой сон, и холод стен уже не казался проблемой. Топот. Тяжёлый шаг с каждой секундой становился громче, будил сознание и заставлял открыть глаза как можно быстрее, несмотря на то, как они мгновенно сладко слипались обратно. Пешков убрал свою голову с чужого плеча, быстро размял шею и не успел проскользить взглядом от берц до плеч незнакомца, как его схватили за воротник и, встряхнув с силой, чуть ли не выбрасывают из парадной, заламывая руки. Утро начинается не с кофе. Солнце ещё не думало освещать купол неба, и Пешков, привыкший к темноте, видел всё отчётливо. Вернее, видел мужиков четырёх, и то только их обувь и мощные, кожаные ремни на широких штанах. Ничего хорошего такой прикид не обещал. Серёжа это понимал, поэтому не вякал, хотя очень хотелось. — Ваш шеф — человек достаточно интересный, — рычат над ухом. Пешков напрягся. Он оглянулся на Дениса, еле стоявшего на слабых ногах. Голубые глаза его старались запомнить эти черты лица. Оно было сухое, морщинистое, с внимательными серыми глазами, то и дело с презрением оглядывающими растерянных парней. Хотя, лучше всего будет назвать их детьми. — предал вас, да? Вас всех. Оба молчали. Вова учил молчать. Сдавать своих нельзя. Но свой ли сейчас Вова? И Пешков, и Шевцов не понимают. Они переглядываются, на доли секунды задерживая взгляд друг на друге. Молчать. Таков был приказ шефа. Они не крысы. — Не только тебя, не только тебя, — он поочерёдно кивал то на одного, то на второго. — и всё ради чего? Ради своих целей. Эгоист. Денис старался не слушать, однако противное для ушей «эгоист» зажгло в его голове лампочку. Эгоист. Шевцов с этим согласен, но лишь отчасти. Как эгоист Вова вёл себя крайне редко. Вспомнить хотя бы его удачные попытки вытащить из-за решётки неопытного, но виновного. Пешков же слушал внимательнее и с такой характеристикой шефа был не согласен изначально. Будь тот эгоистом, не взрастил бы из потерянных в развалившемся государстве детей людей, достойных общества. Упорных, уважающих руку, с которой они едят. Братишкин считал именно так, правда, чуть проёб, и эту руку они начали кусать. — Эгоист же, парни? — повторяет мужчина. — С хуя ли? — рыкает Пешков. Он поднимает голову, но тёмная чёлка падает прямо на глаза. Сдувая её, он отчаянно глядит в глаза напротив. Он чувствует, как выворачивают суставы, как убирают чёлку со лба и тянут назад. Честно говоря, Серёжа уже давно протрезвел больше от неожиданного нападения, чем от страха. — для тебя может и эгоист. — Вы не можете смотреть правде в глаза, — продолжает монолог мужчина, принимая во внимание слова темноволосого. — примите как факт. Он вас предал, стал ментом. И не стоит его покрывать за то, что он тебя с почти зоны вытащил, — он положил сухую ладонь на светлую макушку, задирая голову Дениса. — прощать проёбы нельзя, мальчики. Вы наивны. — Чего ты добиваешься? — не выдерживает Денис, скалится и получает в ответ невинную улыбку. — Ваш шеф мне нужен живым. Пешков мгновенно поворачивает голову на светловолосого, ждёт чего-то. Какого-то знака. Но Денис замер. Его отчасти испуганные глазёнки смотрели снизу вверх, пока с переносицы стягивали очки. Руки его затекли, шея болела, с ней и голова. Денис чувствовал себя ужасно: его мутило, тошнило, ему было то холодно, то жарко и хотелось заплакать. Серёжа чувствовал себя не лучше. Он понял, что сейчас зависит от чужого мнения, что ему страшно до дикого трепета сердца. — А по-моему наивен ты, — фыркает Денис, рыпается, смахивая чёлку со лба рывком головы. Он знал, что просто вырваться и съебаться не получится. Он не в новом сериале на НТВ. Его руки дрожат, от стресса ему ужасно плохо. Нож вошёл в печень резко. Церемониться мужчина не собирался, он всё понял с полуслова. Держать здесь и сейчас Шевцова для него не имело никого смысла. Лезвие вышло из плоти, и как только на него упал взгляд Пешкова, вонзился снова. Лицо мужика не выражало почти никаких эмоций, он только поморщился немного, глядя в глаза светловолосому. Денис хотел было застонать от боли, но она настолько резко и неожиданно сковала тело, что ему хватило сил только на то, чтобы раскрыть рот и ухватиться освобождёнными руками сначала за чужое плечо, а потом за две глубокие смертельные раны и упасть на колени. Пешков молчал. Смотрел на согнувшегося в три погибели Дениса, ложащегося наземь. В ушах шум. Он будто отделился от тела: сердце ушло в пятки, холод дикий по спине и ничего после. Только мозг работает и мигает красной сигнальной лампочкой, вторя о том, что он всё ещё в опасности, и если Дениса уже не вытащить, то самому можно попытаться хотя бы уйти живым. Мужчина в этот раз был уверен, что начатое дело он закончил. Шевцов повалился на бок, заливая асфальт кровью, смотрел перед собой огромными глазами, пытаясь в последние секунды осмыслить всё, во что он вляпался. Лежал молча, раскрыв рот, пытаясь вздохнуть, но повреждённые органы пробивали током тело при каждой попытке. Денис задыхался, заливаясь теперь не только кровью, но и слезами. Так глупо из-за собственного языка можно уйти в мир иной и даже не заметить. Обидно. — Не хочу ещё один грех на душу брать, — мужчина почёсывает нос правдой рукой, в которой зажат нож, и смотрит то на Дениса, то на Пешкова. — детей грешно убивать, и так не отмоюсь, а тут ещё ты. От тебя зависит, буду ли я гореть в аду. Поздно идти обманом. А может и невозможно. Серёжа кривится, стараясь не взвыть от вида Дениса, и чувствует, как его отпускают и шепчут на ухо: «А ты? Поможешь?» Пешков мотает головой из стороны в сторону. Он хочет, чтобы они все, все четверо, горели в аду. Хочет, чтобы у каждого был свой котёл, желательно погорячее. Он сам готов отправиться в ад за желание придушить каждого. Мерзкая улыбка блестит пару секунд, а затем теряется на сером лице, когда нож, вымазанный чужой кровью, мягко выходит в горячую плоть. Ровно три раза. Пешков вскрикивает, жмурится, и, идентично Денису, хватается за всё подряд, но не может устоять. Он падает на землю, грудью, часто вздымающейся, прижимаясь к асфальту. Звук мотора, шорох шин. Горячая щека трётся об грубые камни, и глаза, тёмные и блестящие, смотрят на широко раскрытые денисовы. Он чувствует, как уголок губ обжигает горячая струя крови, и видит такую же у Дениса. — Не ори, потом легче станет, — неразборчиво кряхтит Шевцов, из последних сил улыбаясь. Серёжа кивает несколько раз быстро, раздирая кожу виска о камни. Смотрит преданно на Дениса и закусывает губу. Щеку и шею заливало бордовой жидкостью, пальцы Пешкова пытаются сдержать кровь, но одолённое страхом тело не слушается. Перед ним прямо в эту секунду лежит Денис уже со стеклянными глазами. Неживой, но ещё тёплый. Горячий. Пешков тянет руку, измазанную в крови, пытается убрать кровь с чужих уст, но безрезультатно. Он только размазывает её, корчится сильнее от боли и чувствует, как голова кружится всё сильнее, как всё плывёт, смазывается перед глазами. Он будто теряет сознание, и не страшно уже совсем. Он же рядом с Денисом, один, и не боится взвыть. Последние секунды, в которые он может побыть собой. Ослабленной рукой продолжает мазать кровь по чужой щеке и закрывает глаза, больше их не открывая. Сил уже не было. И всё это так скоропостижно закончилось. Он еле переступил порог восемнадцатилетия вместе с Денисом, а сейчас уже истекает кровью без шанса на спасение. И ему действительно не больно почти. Денис никогда ему не лгал. Последний стук сердца.***
Проснуться посреди ночи от того, что тебя толкают под бок — немного раздражающе. Лёша раскрыл глаза, перевернулся и хотел было рыкнуть, но такой же сонный взгляд Вовы вдруг заставил промолчать и молча дать знак, мол, говори, что случилось? — Два трупа на Кирочной, недалеко, — лениво повторяет он, кладя руку на плечо лейтенанта, сжимая мягко. Он даже немного улыбался при виде сонного Губанова. Тот переворачивается на спину, поворачивает голову вправо, на сержанта, и вздыхает, прикрывая сонно глаза. Куда ему сейчас ехать? Как сам Семенюк ещё услышал телефон, будучи с похмелья? Вопросы сыпались, а ответа на них нет. Губанов лишь чувствует, как хватка на его плече ослабевает, как подушка проминается под самым его ухом, и ледяные пальцы Вовы вдруг касаются горячей ушной раковины. Чуть тёплые губы одаряют теплотой щеку, и Лёша вдруг открывает глаза широко, наблюдая за нерешительно отстраняющимся сержантом. Хмурится и улыбается смущённо одновременно. — Соблазняешь? — чуть ли не мурчит Губанов, освобождая руки из-под одеяла. — Ну если тебе так легче жить, — вовины глаза поблёскивают, — то думай так. Лейтенант усмехнулся, откинул одеяло и наблюдал за удаляющимся с комнаты Вовой. Вставать нет сил. Тело словно свинец, тяжёлое, приросшее к постели. Глаза слипаются при моргании, но шум из коридора постоянно пробуждает. — Когда я не хотел просыпаться и идти в школу, — Вова надевает на руки свои часы, застёгивая и поправляя быстрым вращением руки, и входит в гостиную, с вялой, сонной улыбкой глядя на лейтенанта. Волосы торчат по все стороны, один глаз сощурен. Вова тоже еле поднялся. — мой отец считал до трёх, редко останавливаясь на двойке. Никогда не говорил «два на ниточке» и тому подобное. Я просто часто получал по ногам, не больно совсем, однако это научило меня подниматься быстро. До сих пор, когда слышу чей-то голос сквозь сон, вспоминаю. Поэтому, — Вова скинул в карман ещё висящего на вешалке пальто удостоверение и ключи. — раз… Это было больше какой-то детской игрой, однако Губанов всё-таки поднялся на радость сержанта. Окна первых этажей запотели, машина вся в инее. Холода в этом году рано наступают, и от этого немного грустно на душе. Будто этой осени и не было. Не было прежнего разврата, баров, кражи. Не шибко весёлая осень выдалась. Об этом Вова старался не думать. Две милицейские машины, одна карета скорой помощи, и машина Вовы, въезжающая во двор. Семенюк уже оклемался, пробудился окончательно, как и Губанов. Оба в гражданском. Как сказал Вова, «не знаю как ты, а я бы в рот ебал эту форму сейчас». И Лёша её не надел. Хлопнула дверца, пару человек обернулись на них, с ужасом обведя две фигуры взглядом. Одна низкая, чуть сутулая, и вторая выше где-то на голову, с расправленными плечами и статной осанкой. Вова кивнул знакомым лицам, достал руки из карманов, понимая, что не зря натянул перчатки на руки. Довольно прохладно. Он вполоборота шёл к натянутой ленте, переговаривая с лейтенантом насчёт раннего ухода с работы сегодня из-за столь позднего (или слишком раннего) выезда на место преступления. Когда нырнул под лентой, окаменел. Закладывает уши. Холодеет спина и его мигом бросает то в жар, то снова в холод. Чувство лёгкости из-за размятых на скорую руку мышц, ощущение этих крыльев за спиной — пропало. Он боится молвить слово, боится сдвинуться с места. Пустыми, стеклянными глазами бегает по двум телам, наклоняя голову, чуть приоткрывая рот и прикусывая язык задними рядами зубов. Пару секунд, и он почти ничего не видит. Перед глазами только ярко-синие и красные расплывающиеся огни. Пятно светлых денисовых волос, его разбитые очки в метре, бежевое пальто измазанное в грязи и крови. Сердце вот-вот выскочит из грудины. Перед ним лежат два бездыханных тела тех, за кого он готов был убить. Собственными руками придушить обидчиков. Обидчиков его детей, как он любил называть Дениса, Серёжу и Дашу тоже. И представить нельзя то, как рвёт все внутренности беспощадно. Вроде должно только душу истерзать, а Вову тошнит и вяжет всего. Он чуть нагибается, выставляя руки вперёд, касается тела Дениса и замирает под чужими взглядами. Рука нежно, чуть потрясываясь, гладила чужую спину. Так, как гладили родители. Не описать эту родительскую любовь. Вова, конечно, не проявлял её никогда, но она точно была. Нельзя вырастить из никудышных детей, способных учиться максимум на трояки и пить бесконтрольно водку из ларька, двух вот таких парней, что и друг за друга постоять могут, и на жизнь заработать, и помочь с чем-нибудь, не полюбить их особой любовью. Правда, пары лет воспитания мало. Если взялся за воспитание, то до конца. Но Семенюк не справился, не доглядел. Родительское чувство вины. Такое противное, что Вова кривится, сжимая челюсть и жмурясь. Его слёзы никто не видит. Он в этом уверен. Его действиям не перечат. Немного приподнимаясь, он перешагивает через ноги Шевцова и разглядывает до сих пор открытые глаза, испуганные лица и огромные пятна крови, в которые он наступил. Отводит взгляд и шмыгает носом, утыкаясь им в своё плечо. Было не так страшно, когда он это увидел. Страшно, когда осознал, хотя, может быть, ещё не до конца. Оно и понятно. — Они приходятся кем-то Владимиру? При них не было документов. Кто они? — Тот что светленький, — Губанов кивнул на Дениса, чувствуя, как от этой всей картины тяжелеет на душе. — Денис Шевцов. Второй Сергей Пешков. Сделайте одолжение, — лейтенант прерывает мужчину, записывающего это всё вместо сержанта. Он кладёт свою руку на чужое плечо и поворачивает голову, не сводя взгляда с Вовы. — по всем вопросам, адресованным ему, через меня. Голубые глаза вдруг потерялись во тьме. Они стояли за каретой скорой помощи: Лёша в тени, а мужчина с мелкими усами на свету. Лейтенант выглядел неважно, спрятался здесь и стоял, изредка опуская глаза с чёрного неба на тихого-тихого сержанта. — Дайте, — вдруг спохватывается Лёша, забирает планшет с ручкой и моргает пару раз быстро, прогоняя странное чувство, которое он не мог описать словами. Какая-то бызысходность. — разгоните народ, лишние глаза вообще не нужны сейчас. Желательно судмедэксперт и вы. Минимум людей. Вова этого не слышит, он снимает перчатку, убирает со лба леденеющего трупа светлую чёлку и улыбается чуть заметно, нервно, не замечая подрагивающий уголок своих губ. Гладит руку Серёжи, что так и осталась на загривке. Он где-то в параллельной вселенной. Может, он в аду? Да, скорее всего. Его просто кто-то проклял, никак иначе. Он снова надевает перчатки, утирает рукавом выступившие слёзы и выдыхает. Верить в это до конца не удавалось. Это всё просто какая-то ужасная шутка, но от вида этих двух он хватается за голову, поднимаясь с корточек. — Чем дольше они здесь лежат, тем хуже, — раздаётся туманно над ухом. Вова вскидывает голову, перехватывает случайно попавшуюся под руку ладонь лейтенанта и опускает снова взгляд. Внутри всё кипит, его трясёт похлеще человека, больного Паркинсоном. — Это просто злая шутка, — еле слышно произносит Вова. Он осип, не может достать из кармана пачку и хрипит, пытаясь что-то сказать. Без толку. Слова не вяжутся, язык заплетается. Вова никого, кроме Лёши, к телам не подпустил. Пока сам не осмотрит, не разрешит другим. Он уже знает, что смерть наступила час назад. Целый час. Это вроде так мало, но так больно осознаётся. Семенюк одевался неторопливо, пока здесь холодели трупы его «детей». Совесть уже сгрызла его, пока дрожащие руки лазали по карманам Пешкова. На ладони, одетой в тёмные, кожаные перчатки, колыхалась от сквозняка во дворе долларовая купюра, прижатая большим пальцем, крышечки и плотный косяк. Это всё по пакетикам, всё подписано и убрано. Лейтенант не лез по собственной инициативе. Не то что бы ему неприятно, он не хочет трогать Семенюка. Рука проникает в карман Дениса. Вова шарит немного внутри, достаёт пачку сигарет и усмехается добро. Как бы он не наказывал им, что курить начинать нельзя, ибо потом будет хуевастенько, они всё равно шли наперекор. И прятались, как дети маленькие. Семенюк начинает разговор о какой-то глупости с Лёшей, чтобы не мучить себя, но замолкает, достав из чужого кармана трамвайные билеты и игральную карту. Валет черви. Из той же колоды, что и шестёрка. Какая странность… — Что там? — лейтенант выходит из парадной, неся что-то в небольшом пакетике. Он издали видит улику, обнаруженную Семенюком. В голове кирпичиками начинает выстраиваться картина дела, связанного с ещё одной картой. — Они, скорее всего, были в подъезде, там зажигалка совершенно новая и множество грязных следов. Вова ничего не ответил. Он поднялся на ноги, поправил своё пальто и скрылся за каретой скорой помощи, врачи в которой возились, готовясь забирать тела парней. Шаг темноволосого был мягок, неуверенен. Свет в салоне загорелся, подсвечивая приборную панель и бардачок, в который полез сержант. Но всё снова, как по заговору нечистых сил, не выходило. Руки ходуном, и Вова, прежде старающийся держать себя в руках, рухнул на пассажирское, оставляя ноги на асфальте. Прислонился плечом к спинке, уложил голову поудобнее и заплакал. Тихо совсем, сжимая левой рукой оббивку сидения. В правой руке он держал эту злосчастную карту, изодранную в клочья. Уткнулся в подголовник носом и провёл им выше, кривя рот. Его мучает головная боль, мучает совесть, и ему так плохо просто от вида крови. Он больше не вынесет ни секунды нахождения там. Он больше ничего не хочет видеть. Ни белый свет, ни грязный асфальт, ни себя в зеркале. Вова слышит шорохи, но не открывает глаза. Ему просто стыдно и страшно. Его колени накрывают тёплые, несильно сжимающие ладони. — Вов, — мягкий голос перебивает гул медицинских работников. — поезжай домой. Или давай подкинем тебя? Тебе никак сегодня. Вова укрылся рукой, не желая показываться лейтенанту. Сердце ускоренно билось, и он надрывно замычал, не сумев сдержаться. Тело содрогнулось, и его тут же вытащили из машины, насильно прижимая к себе. Такое приятное тепло, острое плечо и ладони на спине и загривке. Оно не то что успокаивало, а в другой мир, где спокойно и вокруг нет этой суеты вокруг двух бездыханных парней, уносило. — Я их не видел так давно, — рвано выдохнул сержант, смотря на выезд со двора. В той темноте, где они сейчас стоят, чувствуется, что воздух здесь чище как будто. Без противного волнения и горя. Губанов не ответил. Он поставил подбородок на самую макушку сержанта и закрыл глаза, то сжимая волосы в слабый кулак, то приглаживая их. — Это я виноват, — снова в плечо. Секунда после этой фразы была тихая, а потом Семенюк вновь потерял самообладание. Он плачется в плечо лейтенанта уже второй раз, и сейчас не так стыдно, как в прошлый. Сейчас об этом думать невозможно.