***
Чон открывает глаза от тяжелого сна, с жадностью глотая ртом воздух и тут же принимая сидячее положение на кровати. Он успокаивает себя, судорожно оглядывая собственную квартиру, понимая, что находится вовсе не в теле того беззащитного мальчишки, а в собственном, повзрослевшем и окрепшем, окруженном все теми же стенами и душным воздухом. Пряча лицо в ладонях, парень пытается успокоить свое бешено колотящееся сердце, неприятно толкающее ребра. Пелена сна медленно растворяется в недрах сознания, но кровь не перестает пульсировать, прогоняя вдоль вен ток собственных кошмаров. Чонгук укладывается обратно на кровать, пытаясь прикрыть глаза, но в полумраке закрытых век то и дело всплывает отвратительная картина с матерью, выгравированная в его памяти. Чон не видел подобных снов уже очень давно — обычно, лишь засыпая под снотворное или малую дозу ЛСД, — но после вчерашней встречи с тем парнем, он вернулся домой со спокойной душой и приятным предчувствием о том, что эта ночь будет другой. «Но, к сожалению, она была такой же… наполненной кошмарами и болью». Чонгук поднимается с кровати, ступая на холодный паркет босыми ногами, поправляя на себе смятую футболку и спортивные штаны, удовлетворенно вытягивая спину. Парень делает пару шагов к окну, присаживаясь к старой, окутанной потрескавшейся краской батарее, и осторожно просовывает руку в небольшую дыру за ее металлической поверхностью, проверяя спрятанный в прокол стены пистолет. Поднимаясь с колен, Чонгук ненадолго заостряет внимание на отвратительном виде из окна: на грызущихся за последний кусок мяса собаках, опрокинутой, кишащей вонью урной и проходящими мимо безликими людьми. Опустив глаза, парень невольно вспомнил, как в далеком детстве, стоя на подоконнике, окутанный мурашками от продувающего холодного зимнего воздуха, он продолжал выбирать жизнь, несмотря ни на что. И если бы его жизнь была книгой, Бог бы обязательно заплакал над ней, взахлеб читая встречающиеся на страницах стихи, даже на миг не выпуская потертой обложки из рук. От громкой мелодии звонка, разрезавшей нависшую тишину, Чон дергает плечами, поворачивая голову к вибрирующему на тумбочке аппарату. — Да? — Чонгук снимает звонок, падая на мягкую поверхность кровати, ощущая легкую сонливость. — Через двадцать минут чтобы был у меня, пришел новый заказ, — голос Джуна звучит характерно холодно, с деловой самоуверенностью, которая каждый раз дергает Чона за ниточки нервов, пробуждая раздражение. — Мне нужен перерыв, Джун. — А мне уравновешенный напарник, но тебя это как-то мало ебет, так что скули, но делай, — Намджун проговаривает это без доли сарказма, пробирая своим тяжелым низким тоном до дрожи. — Бессердечная скотина. Надеюсь, ты окажешься в одном котле вместе с педофилами, нацистами и людьми, откидывающими спинки сидений в самолетах. Чонгук сбрасывает звонок, оставляя последнее слово за собой, зная, что прямо сейчас Ким пожалеет в две тысячи пятьсот восемьдесят третий раз о том, что когда-то нашел этого несносного паренька. Чон выучил Джуна наизусть, словно отрывок стихотворения, которое читаешь лишь однажды, но его четверостишья до бесконечности блуждают по истокам памяти. И даже несмотря на противоречия характеров и личные неприязни в их взаимоотношениях, Чонгук обязательно поднимется на ноги, смоет холодной водой усталость с лица и, переодевшись, выйдет на улицу, послушно ступив к Намджуну, как верный пес, что бессовестно рычит на своего хозяина, но все равно выполняет каждый его указ.***
Чонгук стоит перед дверями того самого прогнивающего подъезда, в который, кажется, сделаешь всего шаг — испачкаешься до самых внутренностей чужой выплюнутой на стены кровью, сошкебенной об края ступеней грязью и запахом невыветренного никотина горьких сигарет. Чон поднимается по лестнице, пытаясь дышать редкими вдохами, потому что складывается ощущение, будто с прошлого раза это место стало лишь омерзительней, а назойливый дух гнили так и кишит в воздухе, заставляя морщиться. Дверь Намджуна оказывается незапертой и, проходя в квартиру, Чон безразлично огибает знакомое помещение, где полки с книгами возносятся стеной, а сырость, как влитая, пропитала все углы. — Ну и по какой причине мне пришлось отменить свой незапланированный выходной? — Чонгук окинул взглядом сидящего на полу Намджуна, что был обложен закладками героина, укладывая небольшие пакетики в раскрытую рядом потертую коробку. — У нас заказ на крупную партию, — Джун бросил короткий взгляд на Чона, встретив его безразличностью, иссушенной в глазных яблоках. — За ее транспортировку в аэропорт нам заплатят около двухсот тысяч. — Так что ты от меня-то хочешь? Благословления? Похвалы? — Чонгук хмыкает, проводя языком вдоль расплывшихся в язвительной улыбке губ. — Ферзь, это серьезные люди, они занимаются не просто оборотом наркоты, но и отмыванием денег, рэкетом, а также терроризмом, поэтому все должно пройти идеально. Я отправлю машину с товаром уже через пару дней, и там будет не одна вот такая коробка, а около пяти, с трехсот восьмью пакетиками героина, — глаза Намджуна на мгновение блеснули оголенной бледностью сдержанной злости. — И если что-то пойдет не так, они не станут церемониться, с легкостью заставят убить кого-нибудь, а затем прожгут руки в кислоте, чтобы нельзя было снять отпечатки. Чонгук наклоняется к лицу Намджуна, заглядывая в его выгоревшие радужки, расплываясь все в той же нещадной улыбке, пронизаной бездушием и хладнокровием. — Джун, если честно, мне насрать. Твой провал меня никак не коснется, так что заткнись и страдай молча, кричи внутривенно и не пытайся вызвать во мне сочувствия, — Чон проговаривает совсем низко и пронзительно, стараясь донести этим натянутым голосом все равнодушие, что питает его тело. — Если тебе больше нечего мне сказать, я ухожу. — Мне нужно, чтобы именно ты поехал и отвез товар, Чонгук, — взгляды парней перекрещиваются, словно два оголенных провода, бросающиеся горящими искрами. — Джун, мне казалось, что у тебя достаточно денег, чтобы приставить к машине пару охранников с измятыми рожами и весьма хреновым чувством юмора, так причем здесь я? — Чонгук разгневано заглядывает в глаза собеседника, не скрывая собственного негодования в отточенном раздражением голосе. — Нет, Ферзь, это должно быть доверенное лицо, — Намджун сводит брови к переносице, не спуская с парня своего охолодевшего взора. Пусть Чонгук и был не самым надежным поручителем, но он точно был тем, кто выполняет свою работу без единого изъяна, чисто и безупречно. — Джун, ты же понимаешь какой это риск? Я — живая улика, и если сраный полицейский меня поймает, я не полягу на дно один. Это было их самым первым договором: падёт один — второй упадет следом, а прямо сейчас Джун посылал Чона практически, на смерть, в заваруху, в которой было маловероятно избежать подвоха. — Я знаю, но тебе нужно только привезти товар к необходимому месту, а там его уже заберут люди заказчика, — Намджун внимательно всматривается в чужие глаза, будто что-то в них выискивая, и замечает вспыхнувшие в них подозрительные искры, не сулящие чего-то хорошего. — Нет, Джун, пожалуй, моя половина из сотни долларов не покроет ущерб того, что я могу прогнить в тюрьме лет так на восемь, — Чонгук усмехается, не сводя с приятеля своего хищного взгляда. — Тебе мало даже половины? — Намджун хмыкает, явно не ожидая такого цинизма, даже от Чона. — Вышкреби остатки гребаной совести со своей души и прекрати наглеть, Чон Чонгук. — Успокойся, Нам, я не брежу деньгами, как ты, мне нужно кое-что получше этих несчастных купюр, — Чон расплывается в удовлетворенной улыбке, проговаривая с изысканной развязностью в тембре: — Твоя тачка. Отдашь мне ее всего на пару дней, и я соглашаюсь на любые условия. — Говнюк, — Намджун зажимает зубы, практически шипя, словно змей, с тяжестью доставая из кармана брюк ключи от машины в аккуратной серебряной обводке. — Ты что, носишь их под боком как иконку? — Чонгук усмехается, забирая резким движением звенящую связку и небрежно укладывая ее в карман куртки. — Я предупреждаю тебя один единственный раз: если на моей малышке будет хотя бы одна царапина, я заменю импортную кожу на креслах твоей шкурой, Ферзь. Ты меня понял? И, смотря на этот пропитанный бешеной раздраженностью взгляд, Чон был далек от эмоций, словно неизвестная медицине опухоль разъела все его чувства, оставив после себя лишь разжеванные куски, что не смогла поглотить. — Намджун, разве я тебя когда-нибудь подводил? Ты же знаешь, я бы легкие ради тебя продал, ну, если бы, конечно, не курил. Чонгук бросает напоследок нещадную усмешку, провожая ею презрительный взгляд Джуна. И каждый раз, когда Чон остается наедине, его разрывают мысли, неподвластные контролю. «Живут ли в тебе другие чувства помимо злости, презрения и язвы, Чон Чонгук? Знаешь ли ты другие связи слов, кроме сарказма, иронии и насмешек? Можешь ли быть чист, или же грязь уже глубоко въелась в твою кожу, просочившись сквозь поры?».***
Солнце кровавым диском циркулярки опустилось на хребет спального района, медленно придавливая пространство наступающим вечером. Чонгук бесцельно ехал вдоль города, наслаждаясь приятным воздухом, окутывающим его лицо в свои прохладные ладони. Из динамиков разносится приятная мелодия, и Чонгук невольно подпевает строчке «no time to die*», что так идеально ложится под этот вечер. Чонгук окутывает взглядом яркие вывески магазинов, что расплываются, оставляя после себя лишь пеструю ленту. В горле стоит неприятное послевкусие прогнившей квартиры Намджуна, отчего Чон сворачивает с широкой дороги, направляя автомобиль к знакомой канаве, желая вытравить этот омерзительный запах из собственных легких. Чувство одиночества неожиданно вспыхивает где-то в глубинах подсознания, и парень тут же жалеет о том, что в его кармане нет таблетки ЛСД, что притупила бы его, словно наркоз. Чонгук останавливает машину недалеко от моста, доставая из кармана заканчивающуюся пачку «Beverly» с излюбленным привкусом ментола, что приятно охлаждает гортань, напоминающим мяту. Привычное место встречает парня полюбившейся тишиной и какой-то по-странному обидной безлюдностью. «А ты разве ждал здесь кого-то?» Чон лишь усмехается собственным мыслям, заключая между губ фильтр, и, прикуривая, выпускает в темноту серый дым. Чонгук опирается на каменную стену, изредка блуждая взглядом вдоль дороги, словно надеясь вновь встретить знакомый силуэт. Никотин опаляет лёгкие, и на этот раз Чон курит совсем медленно, растягивая удовольствие, будто бы ища в невыкуренной сигарете оправдание за ожидание, что так неприятно теребит душу. Огонек доходит до фильтра слишком быстро, и в момент, когда бесполезный бычок выбрасывается под ноги и притаптывается подошвой, Чонгук замечает стоящую, освещенную далеким светом фонарного столба фигуру. Парень медленно преодолел разделяющее их расстояние, встав рядом с Чоном, на этот раз выглядя более уверенно и настороженно. — Почему не спишь? — Чонгук усмехается, поворачиваясь к Чимину и скользя взглядом вдоль его запомнившегося профиля. — Жизнь слишком коротка, чтобы спать ночью, — Пак улыбается в ответ, доставая из кармана только что купленную пачку сигарет и замечая насмешливый взгляд Чона. — Что, понравилось? — Да, но… я все еще не могу делать это один, — Чимин поджимает губы, в волнении переводя взор на Чонгука, что делает шаг навстречу к парню, расплываясь в легкой улыбке. — Тогда раздели ее со мной. Они вдыхали один никотин на двоих, заражая им легкие, отравляя их мягкие стенки и поражая, словно рак, трубку трахеи. Чонгук давал прикуривать Паку, не выпуская сигарету из собственных пальцев, наблюдая за тем, как пухлые губы обвивали фильтр, а затем выдыхали густой дым, обволакивающий собой воздух. Поначалу его мучило головокружение, что словно бы пьянило разум, приятно пошатывая парня из стороны в сторону. — Чимин… — томный шепот Чона трогает горячим дыханием воздух, пропитывая его проскальзывающим вслед за словами дымом. — Да? — Не хочешь ощутить привкус ветра сквозь проносящиеся улицы? — Чонгук ловит недоумевающий взгляд Чимина, а затем достает из кармана отражающую свет тусклого фонаря связку ключей. Сегодня этот город, эта ночь и эта жизнь будут принадлежать только им, двум истерзанным душам, что покоятся на дне их глубоких глаз.***
Чон выезжает на пустую улицу, пропитанную ароматом ночной весенней теплоты и свежести. Парень петляет вдоль узких дорог, переводя редкие взгляды на Пака, что, опустив стекло, вытянул руку из окна, ловя кончиками пальцев встречный воздух. Сильный ветер заплетался в его мягкие волосы, теребя короткие локоны от нарастающей скорости, разрезающей пространство. — Не страшно? — Чонгук расплывается в ухмылке, переключая коробку передач, так неудобно сидящую в его руке с непривычки. — Ни капельки, — Чимин расплывается в широкой улыбке, заставляя Чона невольно засмотреться на эту чистую искренность. Переводя взгляд на дорогу, Чонгук вжимает педаль газа практически в пол, проносясь мимо перекрестков, что остаются позади лишь размытыми очертаниями. Пак смеется, высовывает голову из окна, позволяя ветру оглаживать кожу, встряхивать русые волосы и сбивать дыхание резкими порывами, разнося вдоль города его звенящий голос. Чон упивается этой восхитительной ночью, глотая ее, словно таблетку методона, пытаясь запечатлеть каждую пробитую секунду в собственной памяти. Чонгук бросает на Чимина короткие взгляды, пытаясь запомнить его лицо по крупинкам: сначала широкую улыбку, в которой сквозь разжатые зубы кончик языка совершает путь в три шага вниз по небу, а затем обводит пересыхающие от кислорода губы. На следующем этапе он заглядывает в глаза, отражающие взошедшую луну с отливающим на роговице матовым, сизым сиянием. Медовая кожа Пака обрамляется лазурной бледностью ночи, и в голове Чона проносится лишь одна мысль: «всегда ли ты так прекрасен? Или только этой ночью, под дурманящим ароматом петляющего вдоль вен никотина?». Где-то издалека доносится, еле уловимый звук полицейских серен, разбавляющий собой спокойствие глубокой ночи. Чонгук сводит брови к переносице, поднимая глаза на зеркало заднего вида, убеждаясь, что хвост еще не близок. Сворачивая на одну из улиц, парень скрывает машину в темном углу перекрестка, выключая фары и заглушая мотор. — Мне казалось, хотя бы ночью мы в безопасности, — Чон ухмыляется, поворачивая голову к парню и вглядываясь в его тусклый силуэт. — Мы неслись на бешенной скорости по пустому бульвару, считаешь, нас никто не заметил? — Чимин улыбается, откидываясь на спинку кожаного сиденья, и то спокойствие, что сопровождал звучание его голоса, Чонгука невероятно удивило. Не каждый может смириться с тем, что всего одна неверная дорога может загнать человека за решетку. — Ты можешь выйти здесь, если они нас поймают, с легкостью отвертеться не получится, — Чон смотрит на сияющие безмятежностью глаза парня, что тут же отрицательно мотает головой. — Вместе однажды — вместе до конца. Эти слова прозвучали для обоих крепкой клятвой, неустойчивой молитвой, брошенным на прощание проклятием и переплетающимися красными нитями их взглядов. Казалось, прямо сейчас они пролили последние капли страха, поставив на кон все, чем могли дорожить. Оставив на земле лишь воздушное облако пыли из гранул песка, они неслись навстречу собственной бездне, разрезая фарами тьму. Чонгук вжимал педаль газа до самого упора, с упованием вслушиваясь в звенящий рядом смех Пака. Они были похожи на главных героев дешевого спектакля, со звездами вместо софитов и пронзающим воздух ветром вместо желанных аплодисментов. Вой сирен проносился отдаленным шумом где-то в паре кварталов от парней, нарушая сонату умиротворения, преследующего эту ночь. Чонгук выезжает на тянущуюся трассу, когда повисшую в воздухе безмятежность неожиданно разрывает громкий вой сирен. Чон поднимает настороженный взгляд на зеркало заднего вида, замечая в двадцати метрах от них патрульную машину. «Твою мать…». — Черная ауди, прижмитесь к обочине! — в воздухе проносится глухой голос из рупора, достигая неприятным хрипением ушных раковин парней. — Повторяю, черная ауди, прижмитесь к обочине! — Чонгук, гони, они слишком близко, — Пак оборачивается на патруль, что стремительно догоняет их, с каждой пробитой секундой оказываясь все ближе. Вот только машина вовсе не ускоряется, а, наоборот, снижает скорость, медленно поджимая своими колесами крупицы отколотого асфальта. Чимин в изумлении и панике вскидывает брови, наблюдая за тем, как Чонгук медленно убирает ногу с педали газа, но не заглушает мотор, кидая короткие взгляды на патрульную машину, останавливающуюся вслед за ними. — Какого, блядь, черта?! — Пак всматривается в металлический взгляд Чона, обвязанный мертвенным спокойствием и хладнокровностью. — Просто доверься мне, — Чонгук переводит короткий взгляд сначала на Чимина, а затем снова на зеркало, отражающее машину полицейских. Чон спокоен, его взгляд, неспешно вздымающаяся грудь и ровный голос выдают полную уверенность в том, что он делает. Пак поджимает губы, вслушиваясь в доносящийся позади хлопок машины, а затем и подбирающиеся к ним все ближе шаги. Он пытается довериться Чонгуку, но страх все равно покрывает кожу мурашками. Один из патрульных медленно огибает капот полицейской машины, вглядываясь в номера остановившейся ауди с нескрываемыми намерениями запомнить их, и когда мужчина оказывается наравне с дверями задних сидений, Чонгук расплывается в хищной ухмылке, вжимая педаль газа в пол. От неожиданного давления сорвавшейся с места машины, Чимин хватается за ручку двери, прижимаясь спиной к креслу. Пыль окутывает режущими крупинками лицо полицейского, неприятно вонзаясь в глаза и оставаясь на языке через приоткрытый рот. Чон вжимает газ до упора, сворачивая с широкой ровной дороги на небольшую магистраль и оставляя позади человека в форме. Тело бьет адреналин, что проходит вдоль капилляров, словно ток по проводам. Пак оборачивается к заднему стеклу, наблюдая за тем, как темнота медленно съедает еле уловимый силуэт бездумно бежащего за ним полицейского. Чимин улыбается той самой сумасшедшей улыбкой, которую видел лишь в фильмах, но никогда не ощущал на себе. Это была их победа, незначительная и беззаконная, но такая сладкая и безумная. — Ты гребаный гений, Чон Чонгук, — Пак откидывается на спинку кресла, дыша так глубоко, как только может, наполняя легкие свежестью этой безбожной ночи до боли в ребрах. Чонгук лишь усмехается, расплываясь в фамильярной улыбке, полной свободы и непринужденности. Они стояли на самом краю пропасти и все равно продолжали прыгать с нее, держась за тонкие нити страховки, потому что им обоим уже нечего было терять, потому что оба желали этого падения, потому что захватившая их жажда драйва — самая развратная из всех проституток этой ночи.***
Чимин заходит в дом в полупьяном бреду, ощущая, как приятный привкус никотина и адреналин недавней погони все еще пульсирует бесконечным потоком вдоль вен, поражая его, словно сильный наркоз. Пак тихо приоткрывает дверь, вглядываясь в темноту холла, но мрак ночи, стоящий перед глазами, неожиданно исчезает вслед за звуком включателя, заполняя просторное помещение ярким светом. Перед туманным взглядом Чимина предстает Тэхен с обезумевшим от злости и негодовании взглядом, что блуждает вдоль тела парня, огибая беспощадными импульсами каждый сантиметр слегка покачивающейся фигуры. — Где ты был? — Ким делает шаг к Паку, проговаривая черствым, безупречно холодным, словно сталь, голосом, отполированным минутами ожидания. — Тебя это не касается, — Чимин сталкивается с пронзительным взглядом, кишащим цепной свирепостью с бушующими где-то вдоль радужек глаз хладнокровием. — Отвечай, — Тэхен останавливается напротив Пака, награждая тягучим, мучающим тело взором, пробивающим в теле судорогу и душащую тревогу. — Иначе что? — Чимин сжимает кулаки, с напором всматриваясь в бездушный взгляд напротив. Эта ночь для него и так пропитана запахом рандеву, поэтому он заставляет себя не бояться, даже стоя перед собственным Дьяволом в полном одиночестве. Но сколько бы в груди не было силы, его тело оставалось все таким же слабым. Позади остается лишь одно мгновение, длившееся не более секунды, и Ким оказывается напротив, так близко, что удавалось ощутить щекой его распаленное гневом дыхание. Пак ощущает боль в затылке, когда его хрупкое тело с жестокостью отбрасывают к стене, вжимая пробившие болью лопатки в каменную поверхность. Отвращение подступает к горлу вязким комом, но Чимин не может даже вскрикнуть, потому что в голове лишь размытые, нечеткие мысли, обвитые лоскутами нахлынувшего страха. Тэхен нависает над парнем, заглядывая в его тусклые глаза ядовитым, хищным взором. — Я спрашиваю тебя еще раз, где ты был? — Иди к черту, Ким Тэхен! — Чимин проговаривает сквозь зубы с нескрываемым напором, вот только голос все равно вздрагивает, выдавая его волнение. И тот миг, напоминающий ему о собственной гордости, длится не короче взмаха ресниц. Тэхен опускает глаза, сжимая одной своей ладонью хрупкие кисти Пака, вскидывая их у того над головой и припадая собственным телом ближе к парню. — Мой мальчик… мой прелестный мальчик перестал быть послушным, — Ким шепчет глубоким голосом на ухо Чимина, заставляя того покрыться морозными мурашками. — Я научу тебя прежней покорности. Опуская свободную руку к штанам парня, Тэхен расстегивает металлическую пряжку, стягивая черный ремень и обвязывая его вокруг шеи Пака. Чимин пытается вырваться, в ужасе огибая неспешные движения Кима, вот только они оба знают, что преимущество здесь в тонких пальцах и хладнокровном, разгневанном взгляде Тэхена. Вдевая конец ремня в пряжку, Ким оттягивает ее вверх словно петлю, заставляя кожаную ленту туго обвязать светлую шею Пака. Чимин морщится, ощущая, как в теле невидимыми нитями из каждой клетки пульсирует тихий звук, сплетаясь и затапливая всю грудную клетку невыносимыми мучениями. Тэхен продолжал вжимать извивающееся тело парня в гладь стены, сначала ослабляя хватку, а затем вновь даря парню порцию удушья. Пак сжимал пальчиками ненавистный ремень, сквозь пелену подступивших в глазах слез. Он молил, клялся в покорности, но Ким не мог расслышать эти слова сквозь безудержный вопль. Тэхен накручивал на руку край ремня, притягивая к себе изнеможденное мукой лицо Чимина, огибая взором его бледную тонкую кожу, сквозь которую просвечивались плетущиеся узлы напряжённых голубых вен, изрисовывающих его лицо. — Прошу… отпусти, — Чимин впивается ногтями в край ремня, поднимая молящий взор на Тэхена, словно ища в его глазах хотя бы мимолетную крупицу жалости. — Больше не смей так разговаривать со мной, — Ким опускает голову, обводя кончиком языка острые скулы Пака, а затем, отпускает руку с ремнем, давая парню глоток свежего воздуха. Чимин рушится на пол, делая глубокие жадные вдохи и сжимая руками истерзанную шею. С трясущихся губ срывается тяжелый кашель, взор застилает пелена из боли, а телом владеет озноб. «Ты сильный… ты больше не боишься, Пак Чимин, не подчиняешься и тобой больше не владеют». — Да пошел ты, Ким Тэхен. И эти слова отразились от холодной спины Тэхена, растворившись в наступившем безмолвии каменных стен пустого здания, которое сложно было признать «домом».