Завтрак на Плутоне

      Перед Чимином восхитительное фарфоровое личико мальчика, поблескивающее чистотой под тусклым летним светом; тяжелый, цвета крепкого кофе, взгляд и сухие губы с обкусанной тонкой пленкой. Белый костюм идеально сидит на тощем теле, каштановые волосы аккуратно уложены набок, а руки сложены в почтительном жесте. Пак невольно смущается от сдержанной красоты стоящего напротив него мальчика, нареченного с этого дня быть его братом.       — Теперь эти люди часть нашей семьи, Чимин. Твоя мама и младший брат, — слова отца проносятся вдоль широкого зала, глухим эхом отбиваясь от стен и доносясь до слуха мальчика.       Пак выдавливает улыбку, протягивая руку к пареньку, намереваясь пожать ему руку, но даже сквозь стену непроницания, воздвигшуюся на чужом лице, он ощущает тяжёлое презрение, засевшее в глубинах зрачков. Тэхен сжимает чужую ладонь, но делает это слишком сильно, оплетая маленькую, худую ручку своими пальцами и надавливая на нее, заставляя Чимина скривиться.       И с тех пор, сколько бы раз Пак ни пытался протянуть руку, ему продолжали ломать пальцы, выворачивать локти и заплетать боль в узлы. Казалось, всю свою жизнь Ким оттачивал все семь смертных грехов, как ножи, чтобы потом, умирая, ни о чем не жалеть. Он стал для Чимина воплощением Дьявола, что скрывался в мелких, еле уловимых деталях: отражении глаз, морщинке сведенных к переносице бровей, уголках губ и кончиках пальцев. Он таился повсюду, скрывая свой силуэт в оплетающих кожу венах.       Они никогда не разговаривали наедине, делая вид, что заботятся друг о друге только при родителях, а затем вновь надевали маски безразличия. Пак считал, что они так и останутся на двух разных концах спектра, что Тэхен никогда не признает в этом мальчике своего брата, как бы сильно тот ни пытался доказать обратное. Но все изменил лишь один единственный день, пробивший календарем июльское воскресенье и тяжелую потерю.       У мамы была излюбленная канарейка, оставшаяся как воспоминание о бабушке, с тонким голосом и кофейным приятным расцветом перьев. Мисс Ким восхищалась этой маленькой птицей словно бриллиантом, так много для нее значимым. Тогда Чимин впервые увидел слезы матери, что в ужасе и волнении смотрела на пустую клетку с раскрасневшимся от горя лицом.       Чимин запомнил то холодное летнее утро, окутанное душным воздухом, нависшим над головой серым небом, покрытым трещинами проскальзывающего солнца, и Тэхеном, что сидел на земле, впиваясь коленями во влажную траву, держа в грязных, испачканных ладонях канарейку. Ту самую, так сильно любимую мамой, ту самую, такую маленькую, беспомощную и бездыханную.       Ее погибшее тело утопало в руках мальчика, источая неприятный аромат гнили и сырой земли. Миндальный клюв птицы был слегка приоткрыт, словно из него вот-вот могла вырваться знакомая мелодия, веки широко распахнуты, глаза обездвижены и пусты, а лапки иссушены и скорчены. Увидев это впервые, Пак отвел взгляд, тут же поджав губы, ощущая, как к горлу подступает тошнота.       Чимин сделал пару неуверенных шагов к Киму, боясь потревожить его даже самым тихим звуком, и, присев на корточки рядом с мальчиком, Пак все так же не решался поднять взора на погибшую птицу, оглядывая раскопанную неглубокую яму и старую, потертую временем коробку.       — Ты… хотел ее похоронить? — Пак проговорил совсем тихо, опуская глаза к сырой траве под ступнями босоножек. Он боялся воплощения смерти в любом ее обличье, потому что двенадцать лет — неудобное время для реальности, падающей на плечи ребенка бетонным блоком. — Что с ней случилось?       — Я… я не виноват… — с губ Тэхена срываются слова, обрамленные в тонкое одеяло дрожи. — П… поверь мне, прошу.       В уголках глаз парня появляются крупинки слез, поблескивающих от тонких лент света, сочащихся сквозь шрамы неба. Прозрачные капли стекают вдоль бледной кожи щек, касаясь сухих губ и оставляя вслед за собой влажную соленую дорожку.       — Тебя никто не винит. Все в порядке, — Чимин пытается улыбнуться, чтобы показать, что ему не страшно, но внутри него уже давно все кричит в истошном вопле.       — Но я держу ее… мертвую, в своих руках, — Ким поднимает дрожащий взор на Пака, покрытый ужасом от вида гниющего в его руках трупа. — Совсем один…       — Не один, — Чимин хмурит брови, поднимая настороженный взор на парня и, придвигаясь ближе, осторожно забирает из его рук обезжизненное существо, касаясь ее холодного, источающего гнилой дух кислот тела.       Омерзение накрывает мальчика своей тяжелой вуалью, и страх не дается подчинению, обвивая тело импульсами паники. Пак ощущает сквозь тонкие обвисшие перья прохладную кожу с крупинками пыли и тошнотворным запахом сыри.       Чимин осторожно укладывает птицу в коробку, тут же накрывая ее истертой и порванной вдоль боков крышкой, оставляя бездыханную птицу по ту сторону картонной границы. Переводя взор на Тэхена, Пак ловит его опустошенный и изумленный взгляд, медленно наполняющийся доверием.       — Видишь? — Пак поднимает ладошки к мальчику, показывая испачканные об чужой труп руки. — Я тоже сделал это, я тоже виновен.       Ким окинул взглядом чужие ладони, а затем сжал маленькие пальчики в своих руках с остатками чужой плоти в порах кожи, соединив две души одной переплетенной нитью. В тот день они оба посмотрели друг на друга иначе: перед Чимином была плоть, дрожащая паутиной капилляров, а перед Тэхеном предстал ангел, не заточенный в куске мрамора, как среди могил, а живой и теплый.       Их первая ночь после захоронения стала для обоих тонкой нитью, притягивающей кожу плеч друг к другу. Они впервые спали вместе как родные братья — с переплетенными пальцами и долго всматривающимися друг в друга взглядами. Им было всего двенадцать… те самые годы, когда совершаются нехитрые глупости, когда каждый шаг — одна сплошная яма, когда любви еще нет, а эмоций — через край.       Год за годом Чимин позволял целовать парню свое лицо, касаться губ, обрамлять прохладными пальцами тело и шептать на ухо приятные слова. И вето, которое они никогда не должны были нарушать, как люди, переплетенные братскими узами, они нарушали каждую ночь, упиваясь сладкими губами друг друга, рисуя на ключицах поцелуями сирень и считая мерцания звезд в зрачках.       Если бы Пак только мог вернуться в тот пасмурный день, пропитанный могильным воздухом, то никогда бы не позволил себе подойти к Тэхену, испачкать руки умершей плотью и обречь себя на страдания чужой сумасшедшей любви и ревности.       Чимин поднимает взгляд на зеркало в ванной комнате, оглядывая покрытую легкими ушибами шею, где кожа пропиталась отпечатками ремня. Они были почти незаметны, но красные полосы вычерчивались на медовой коже некрасивыми пятнами, заставляя Пака сжать в ненависти кулаки.       Выходя из ванной, Чимин не хочет встречаться с Тэхеном даже редким взглядом, но тот возникает прямо перед ним в длинном холле, смотря своими холодными глазами с отблеском приторной любви и сожаления.       — Тебе нужно позавтракать, — Ким тянется к тыльной стороне ладони Пака, но тот резко одергивает руку, не позволяя себя касаться.       — Я не хочу есть, — Чимин огибает Тэхена в надежде спрятаться в собственной комнате до тех пор, пока парень не уедет в офис, но Ким не позволяет ему уйти, хватая за хрупкое запястье и с силой сжимая его в длинных пальцах.       — Прекрати вести себя так! — Тэхен притягивает ближе к себе худое тело Пака, вглядываясь в его глаза с нарастающим в груди гневом.       — Прекрати помыкать мной! — Чимин пытается вырвать руку, но Ким не позволяет, лишь сильнее сжимая ее покалывающими от ярости пальцами и прикусывая внутреннюю сторону щеки.       Чимин невероятно изменился, и Тэхену это совсем не нравится, потому что его хрупкий, скромный малыш стал сильнее, развязней и напористей. Он больше не слушается, не подчиняется и не боится, сопротивляясь каждому слову и движению.       — Чимин, я люблю тебя, — Ким наклоняется чуть ближе, собираясь оставить примирительный поцелуй, но Пак уворачивается, не давая коснуться пухлых губ.       — Знаешь на что похожа твоя любовь? На уродливую болезнь, покрывающую кожу волдырями, — Чимин сжимает кулаки, пересиливая собственный страх и всматриваясь в глаза напротив, ощущая лишь по одному дыханию Тэхена, как он медленно выходит из себя. — Словно сифилис — не смертельна, но омерзительна.       Ким в гневе заносит руку, и Пак вновь сжимается всем телом, но больше не прикрывает глаза и не прячет голову руками. Он смотрит на заносящуюся ладонь, но вместо ожидаемого удара ощущает нежное прикосновение к голове, а затем слышит тихий шепот, опаляющий ухо.       — Я найду того, кто сделал это с тобой и, обещаю тебе, что заставлю его отхаркивать мольбу о прощении вместе с кровью.       Фигура стоящего перед Чимином парня исчезает, невесомо касаясь напоследок его плеча и растворяясь вслед за хлопком входной двери. «Я хочу жить так, как я сам себе позволю, и в моей судьбе нет для тебя места, Ким Тэхен».

***

      Раскинувшийся над городом вечер медленно упивается морозным дыханием неба, касаясь своей прохладой спальных районов. Пак подходит к мосту, вздрагивая от пробирающего кожу сквозь тонкую ткань кардигана ветра. В нешироком кармане горькие таблетки и ингалятор, что стали его верными спутниками в каждой подобной прогулке, а перед глазами стоящая перед канавой привычная фигура парня.       — Это уже вошло в привычку — каждый раз случайно сталкиваться здесь с тобой, — Чимин усмехается, подходя к Чону и останавливаясь в паре сантиметрах от него, слегка соприкасаясь плечами.       — Согласен, — Чонгук переводит взгляд на Пака, всматриваясь в его бледное лицо, покрытое каким-то по-странному тусклым, непривычным для него взглядом, ощущая неладное подкожным импульсом, от которого содрогаются внутренности. — Что-то случилось? У тебя ужасный вид.       — Отравление, — Пак опускает взгляд, проводя подошвой ботинок вдоль торчащего из-под земли гранита.       — Чем же?       — Реальностью.       Чонгук не знал, что ответить, потому что понимал это чувство, и единственное, что следовало сейчас сделать — промолчать. Они стояли в тишине еще некоторое время, а затем, когда на покрытой песком земле начали появляться расцветающие влажные точки нарастающего дождя, они переглянулись, наблюдая в чужих глазах отражение поблескивающих капель.       — Пошли в машину, тебе не к лицу дождь, — Чон улыбается, сжимая руку Чимина и направляясь прямо вглубь стены дождя.       Пак поджимает губы, стараясь сдержать расцветающую на лице улыбку, и, оглядывая свою тонущую в чужих пальцах ладонь, ощущает где-то внутри нарастающее тепло. Накинутых на голову капюшонов хватает ненадолго, тонкая ткань быстро пропитывается холодными струями, касаясь кожи и покрывая тело мурашками.       Салон автомобиля встречает парней легкой прохладой, но Чонгук тут же включает обогреватель, разнося по площади теплый воздух. Чимин откидывается на спинку кресла, поворачивая голову к накрывающим за стеклом каплям дождя, создающим мелодичную сонату этого вечера.       — Куда мне тебя отвезти? — Чонгук укладывает руки на руль, переводя взгляд на Пака, что проводит тонкими пальцами по взъерошенным от дождя волосам, приподнимая подбородок и демонстрируя острую линию скул. Чон сглатывает вязкую слюну, отводя взгляд в сторону, ощущая, как пальцы невольно немеют, а губы пересыхают.       — В никуда.       — Значит, останемся здесь, — Чонгук усмехается, вновь переводя взор на парня и всматриваясь в его лицо, отражающееся на стеклянной поверхности окна. Взгляд Чимина блуждает вдоль капель бьющегося о стекло дождя, не замечая направленного на него внимательного взора.       В машине постепенно становится невыносимо жарко, и когда Чон снимает с себя кожаную куртку, небрежно отбрасывая ее на задние сидения автомобиля, Чимин невольно замечает на внутреннем изгибе локтя небольшие проколы от игл, обрамленные синеватым оттенком. За длинным рукавом белой футболки их было сложно разглядеть, но стоило краю хоть немного приподняться, и острые созвездия уколов, пробившие насквозь вены, тут же бросались в глаза.       «Что это, Чон Чонгук? Капельницы или же… наркотики?».       — Принимаешь что-то? — Пак покрывается мурашками, ловя на себе металлически холодный взгляд парня, мысленно жалея о заданном только что вопросе.       — Было когда-то, — Чон кивает, пожимая плечами, показывая этими жестами всю небрежность сказанных слов, вот только дрожащие в судороге зрачки выдают накрывшее его волнение.       — Завязал?       — Да, сейчас только ЛСД.       Чимин понимает, что пора заканчивать этот диалог, вот только он не чувствует конца потока, что разгорается внутри, окутывая тело неутолимой заинтересованностью.       — Почему продолжаешь употреблять?       — Потому что внутри словно капилляры рвутся без очередной дозы, — Чонгук делает глубокий вдох, проводя рукой по волосам, зарываясь в короткие локоны пальцами, по привычке сжимая их у самых корней.       — И много у тебя таких… таблеток? — Чимин прикусывает в волнении нижнюю губу, сдирая тонкую пленку и проводя языком по кровоточащей ранке.       — Поверь, у меня есть кое-что получше гребаных таблеток, — Чон усмехается, переводя взгляд на Пака, чьи глаза словно бы озаряются яркими огнями.       — Угостишь?       Чонгук сводит брови к переносице, словно бы не веря в только что услышанные слова, но серьезный взгляд, жаждущий его ответа, не позволяет парню усомниться в намерениях Чимина. «Даже не верится, что слышу это из твоих уст. Ты слишком прекрасен для подобного дерьма, Пак Чимин».       — Чимин, это не сигареты, ласкающие дымом легкие, это гвозди, протыкающие их насквозь. Подобной дрянью люди выжигают собственные души, ты ведь понимаешь это? — Чон вглядывается в глаза напротив, что словно зеркала отражают его собственный взгляд.       — Чонгук, мне не нужны морали и проповеди, я просто хочу составить тебе компанию этой бессонной ночью, — Пак расплывается в улыбке, и Чон невольно засматривается на черты его лица, источающие нежность и чистоту, сочащуюся вне религии, которую не опорочит даже пролитая кровь.

***

      На постель скрипучей кровати падает изломанный вечер, а затем и небольшой пакетик с героином, тонущий в тусклом свете отдаленных фонарей, проскальзывающий в окно квартиры. Чимин наблюдает за тем, как в юрких, тонких пальцах Чонгука обычная белая сыпь, похожая на песок, превращается в аккуратную сигарету, обрамленную в папирусную бумагу, с сухим ароматом опийного мака. Поджигая один край, Чон делает первую пробную затяжку, расплываясь в блаженной улыбке.       — Он не очень крепкий, тебе должно подойти.       Пак настороженно наклоняется к свертку, по привычке делая затяжку из чужих рук, и, зажимая бумагу между губ, тут же морщится, когда в легкие заползает горький привкус, неприятно раздирающий горло.       — Не нравится? — Чон укладывается спиной на мягкую поверхность кровати, вдыхая свежий наркотик с таким блаженством, что Пак даже завидует его беспечности и легкости в этом деле.       — Непривычно просто.       Чимин улыбается, ложась рядом с парнем и, сжимая в своих ладонях чужое запястье, пытается притянуть руку со свертком к себе для очередной дозы экстаза, но Чонгук не дает, поднося сигарету к собственным губам, словно дразня этим парня.       Тело Пака перестает ощущать границы дозволенного, когда порошок растворяется в его капиллярах, застревая в стенках легких и сплетая в узлы нейронные связи. Чимин приподнимается, вглядываясь томным взором на Чонгука, а затем нависает над парнем, ощущая проникающую в тело эйфорию.       Чон дышит глубоко и часто, обводя худые изгибы лица, прижимая тело парня настолько близко, что при вдохе соприкасались грудными клетками. Заглядывать в глаза напротив было равносильно суициду, приставленному к виску револьверу и двум с половиной грамм дигоксина*, налитым в кофе.       Им хватило всего пары затяжек, чтобы потерять разум от привкуса героина, расплывающегося вдоль внутренней стороны щеки, вниз по гортани, в самую вглубь легких, заставляя кровь пульсировать с безрассудной скоростью.       Чонгук касается тыльной стороны ладони нежной щеки Пака, а затем, теряя контроль, притягивает парня к себе, впиваясь влажным поцелуем, втискивающим хрустящие осколки в ледяные губы, пока холодный вечер заползал за ворот, блуждая вдоль кожи приятными мурашками.       Чимин не сопротивляется, приоткрывая губы и позволяя Чону проникнуть глубже, сплетая их языки. Созданный поцелуй дурманит разум, пропитывая тела жадностью, ненасытностью и властью друг над другом. Мир теряется где-то на заднем плане, а под прикрытыми веками дрожат глаза, рисуя на сетчатке страсть расширенными зрачками.       Чон отстраняется первым, вглядываясь в раскрасневшееся лицо с сияющими из-под ресниц глазами, ощущая эту пульсацию в низу живота, когда хочется большего, чем просто поцелуи и прикосновения. Чонгук медленно покрывает лицо парня поцелуями, проводя влажную дорожку к шее, и, опуская черный ворот водолазки, он не сразу замечает на светлой коже странные красные отпечатки.       — Что это? — Чонгук сводит брови к переносице, проводя подушечкой большого пальца по нечеткой линии, напоминающей красную нить, туго обвязанную вокруг шеи.       — Не трогай, — Пак поджимает губы, пытаясь отпрянуть от прикосновений Чона, но тот не дает, прижимая к себе тонкую талию и заглядывая в изумленные глаза.       — Отвечай, Чимин. Кто это сделал?       Чонгук видит, как быстро меняются эмоции в глазах парня: сначала борьба с собственными эмоциями, а затем смирение, поддающееся напору героина.       — Мой брат, он… иногда ведет себя так, — Пак проговаривает совсем хрипло, пряча глаза на груди Чона.       — Он тебя душил? — Чонгук сжимает кулаки, ощущая, как на место эйфории приходит чувство гнева и ярости. «Скажи что он делал с тобой, и то же самое я сделаю с ним».       — Это вышло случайно, просто поверь, он не хотел, — Пак слегка улыбается, пытаясь показать этим всю незначительность сказанных слов, вот только в глазах скрипучая боль, чей вопль можно услышать даже сквозь прикрытые уши.       — Ты лжешь.       — Чонгук, не лезь в это, — Чимин проговаривает совсем тихо, касаясь шепотом спертого воздуха.       — Расскажи мне.       — Послушай, мы обязательно расскажем друг другу собственные истории тридцать третьего августа не следующего лета, в день недели, которого не существует, поведав о прошлом в двенадцать часов дня, на семьдесят шестой минуте, хорошо?       — Как же красиво ты сказал слово «никогда», — Чон усмехается, разжимая руки и нехотя выпуская Пака из собственных объятий.       Они продолжали лежать, распятые героином, в недрах обшарпанной квартиры, где вдоль потолка тянулось ровно двадцать трещин, вслушиваясь в раскинутую за окном черную материю и шепот звезд, что дышали сквозь оконные щели.       Чимин растворился в двенадцатом часу ночи, оставив после себя лишь податливый гипс простыни, сохранивший его форму тепла, и подушку с карамельным ароматом его волос, которую Чонгук бережно прижимал к себе, вдыхая приятно щекочущий нос запах.