***
Чонгук лежит на кровати, высчитывая тянущиеся трещины на потолке, что медленно сплетаются в черты лица Чимина. «Черт, это уже какое-то сумасшествие». Чон прикрывает глаза, пытаясь убежать от любимого образа, но даже в темноте, видит его прелестный профиль, обвитый тонкими лоскутками изнеженных нитей. Ему казалось, что Пак был везде: в каждом вдохе проскальзывал его аромат, каждый удар сердца отбивал его имя и при каждом кратком взмахе ресниц, когда всего на секунду наступала темнота, на сетчатке соприкоснувшихся век горел его образ. Чон уже давно понял, что внутри этого парня были стихи, с которыми не справится ни одна бумага; созданный, словно из нот самых верхних октав, он блуждал вечной мелодией в сознании Чонгука, переплетая в себе самые сложные чувства и эмоции. Неожиданный дверной звонок, заставляет Чонгука выйти из собственной комы и в недоумении перевести взгляд в сторону доносящегося хриплого звука. Поднимаясь с кровати, парень настороженно выходит в прихожую, явно не желая видеть в своем доме незваных гостей, но непрекращающийся, настойчивый звон, заставляет его в раздражении сжать металлическую ручку и резко раскрыть дверь. Перед Чоном предстает Чимин: в белоснежной рубашке, черных расклешенных штанах и накинутом на плечи мягком кардигане. Его карамельная кожа поблескивала чистотой и невинностью, а слегка растрепанные волосы придавали милому личику невероятного шарма. И, стоя в этом отвратительном подъезде, прогнившем запахом алкоголя, выплюнутой на стены слюной и оставленной на каменных ступеньках грязью с чужих ботинок, Пак выглядел, словно непорочный ангел окутанный притоном. – Прости, что так неожиданно, – Чимин улыбается уголками губ, в смущении поджимая губы. – Я... просто не хотел возвращаться домой, вот и решил заглянуть к тебе, надеюсь, ты не против? – Нет, конечно нет, проходи. – Чон отходит в сторону, давая Паку пространство, чтобы пройти внутрь и, провожая парня взглядом, Чонгук не мог поверить до конца, что это реальность, а не продолжение его излюбленного сна. Они сидели рядом друг с другом все на той же кровати, что хранила в себе упавшую на ее поверхность щепотку белоснежного порошка и силуэты их связанных в объятия тел. В груди было странное чувство, будто бы между ними повисла пропасть, мешающая преодолеть нависший купол из безмолвия. Раньше, слова сами собой превращались в предложения и разговоры расцветали без каких-либо усилий, а сейчас, словно что-то мешало говорить, стоя неприятным комом в горле. – Может, я не вовремя? – Пак переводит глаза на Чона, что тут же отрицательно мотает головой. – Чимин, давай просто забудем про время, будто бы здесь, в этой квартире, его не существует. – Чонгук поворачивает голову, всматриваясь в улыбку, что медленно появляется на лице парня. Они просто лежали рядом друг с другом, водя руками по скользящим складкам на простынях и, впервые, не желая зажать между губ фильтр. Пак рассказывал о том, как по пути сюда считал на небе звезды, что сбивались в линии созвездий, которым он придумывал собственные названия, значения и истории. И пусть, сейчас была середина дня, с нарывающим за окном дождем, это было не важно, потому что Чимину было позволено все: видеть днем звезды, считать родинки на коже Чонгука и всматриваться в сырой район за окном, представляя вместо всех этих истерзанных временем домов бескрайний океан. – Представь, что тебе осталось жить месяц, – Пак всматривается в обшарпанный потолок, произнося изломленным голосом, отдающимся шумным дыханием. – Что бы ты делал? – Бросил курить. – Чон произносит это, даже не задумавшись, так, словно с самого начала знал ответ. – И все? – Чимин усмехается, переворачиваясь со спины на живот и, привставая на локтях, вглядывается в профиль Чонгука, что в задумчивости сводит брови к переносице. – Я бы стал ответственней и смелей, если бы только знал, что это все действительно будет в последний раз. – Чон пожимает плечами, явно не придавая сильного значения собственным словам. – А ты? – Я бы написал родителям письмо с извинениями, поцеловал парня, о чьих губах думал почти весь день и, наверное, простил бы того, чья любовь стала моим личным десятым кругом ада. – Пак усмехается, удивляясь собственной правде, которую так доверчиво рассказал Чонгуку. – Тогда, что тебе мешает сделать это сейчас? Парни переплетаются бронзовыми взглядами и, в этот момент, Чимин опускает голову, касаясь губ Чонгука и заключая их в невесомый поцелуй, что разрушает собой хрупкую грань, держащую два тела на расстоянии. Чон приподнимается, укладывая Пака на спину и, нависая сверху, углубляет поцелуй, проскальзывая языком сквозь зубы, касаясь его кончиком неба. Чимин издает приглушенный стон, что теряется в недрах скрещенных губ, ощущая невыносимое желание пойти дальше, ощутить на своей плоти оголенную кожу Чонгука, почувствовать его внутри себя и просто забыться в этом омуте. Чон опускает руки, сдергивая с плеч парня бежевый кардиган, а затем, нехотя отстраняясь от распухших, покрасневших губ, снимает с Пака облегающую тело рубашку, тут же припадая в жадном экстазе к шее. На губах остается приятное послевкусие медовой кожи и, в этом блаженстве, Чонгук опускается медленной дорожкой все ниже, покрывая поцелуями ключицы, тяжело дышащую грудь парня, в заключение, огибая кончиком языка соски, ловя блаженный стон. Чимин выгибается в спине, зарываясь пальчиками в растрепанные волосы Чона, сжимая в захватившей тело эйфории его короткие локоны. Чонгук приподнимает голову, всматриваясь в томный взгляд Пака, оплетенный винтовой лестницей ресниц, расплываясь в довольной улыбке, от этого пьянящего, словно хорошее вино, вида. Приподнимаясь, Чон снимает с себя широкую футболку, откидывая бесполезную вещь в сторону. Парень сжимает в крепкой хватке тонкие запястья Чимина, приподнимая руки вверх, над его головой и останавливаясь всего в паре сантиметрах от прелестного личика. В глазах Пака робость, смешанная с выжиданием и волнением, медленно перетекающая в легкий страх дальнейшей неизвестности. Они оголены до пояса, но между телами все еще слишком много лишней ткани. Чонгук расплывается в ухмылке, проскальзывая свободной рукой к ширинке Чимина, расстегивая ремень на его штанах и, снимая плотную, кожаную вещь, обвязывает им кисти изумленного парня. Закрепляя в обездвиженности руки, Чон снимает с Пака штаны, проводя кончиками пальцев вдоль паха, будто бы случайно задевая его, с блаженством наблюдая, за тем, как парень откидывает голову назад с тяжелыми, рваными вздохами. Чонгук оставляет себя без одежды, проводя языком вдоль губ от такого невинного, связанного и беззащитного Чимина, что лежит под ним с расцветающим румянцем на щеках. Ему хотелось вслушиваться в выкрики собственного имени и горячие стоны, срывающиеся с пухлых губ, утопая в чувстве агонии, что сжирало бы его медленно и неспешно, пробуждая где-то внутри беспощадное чувство жажды. Чон разворачивает Пака к себе спиной, оставляя на ягодицах не сильный шлепок, что отдается томным вздохом. Вдоль позвоночника змеей вьется пламя из похоти, отражаясь дорожкой из приятных мурашек и, не выдерживая собственных порывов, Чонгук зарывается длинными пальцами в русые волосы, путаясь в их коротких локонах. Чон касается головкой медовых бедер, проскальзывая кончиком между ягодиц и оставляя на них натуральную смазку, ощущая дрожащее под собой тело. Чонгук медленно прилегает к оголенной плоти, касаясь горячим шепотом уха Пака. – Тише, маленький, я буду нежен. Чон медленно входит в парня, боясь нарушить собственное обещание, потому что внутри Чимина невыносимо узко. Ему хочется сорваться, поддавшись животным инстинктам, войдя в парня резко и глубоко, но, вместо этого Чонгук держит себя в руках, не позволяя причинить этому малышу боль. Чимин издает мучительный стон, сжимая в кулак покрывало и пытаясь не проронить ни единого громкого выкрика. Вдоль тела проносится импульс боли и, чем глубже Чон вводит член, тем невыносимей она становится. Первый толчок отдается болезненным всхлипом, но Чонгук тут же пытается искупить принесенную боль, поцелуями вдоль лопаток, опускаясь невесомой дорожкой к позвоночнику, словно отвлекая этим парня. Боль проходит короткими отрезками, сначала неспешные толчки приносят легкий спазм, а затем, с каждым последующим рывком, отдаются лишь легким дискомфортом. Постепенно Пак сам поддается навстречу, несмело двигая бедрами и вызывая этим у Чона волну из блаженства. Когда Чимин такой, его хочется брать глубоко и резко, хочется притягивать его к себе за бедра, насаживая до самого основания и вслушиваясь в дурманящие разум стоны. Но Чонгук не позволяет себе это делать, создавая приятный для Пака темп. Комната наполняется рваным дыханием, что сплетается в одну мелодию возбуждения, наполняющей пространство душным воздухом с привкусом холодного пота. Чимин медленно распаляется, сам создавая скорость, наседая на Чона со всей наглостью и пропитавшей тело дерзостью. Ему хочется большего: он ускоряет толчки, ведя бедрами в сторону, ловя блаженные вздохи Чонгука. Пак его дразнит: выгибает спину и стонет максимально громко, а затем, слегка поворачивая голову, проговаривает низким, хриплым тоном. – Папочка… быстрее… И Чонгук теряет голову, сжимая в руках ерзающие бедра Пака, до раскрасневшихся отпечатков, упуская контроль над собственными действиями и, делая резкие, глубокие толчки, он вжимает Чимина в мягкую поверхность кровати, заставляя его в блаженстве выкрикивать его имя. Пак наглеет, сам создает ритм, замедляясь в тот момент, когда Чон доходит до назначенного пика, а затем, тут же, ускоряется, с теплящейся на губах усмешкой. Чонгук рычит от такой самовольности, прижимая к себе упругие бедра, принуждая парня к покорности, увеличивая скорость, до рваных вскриков и нехватки воздуха в груди. Чимин кончает первым и, ерзая на кровати, трется испачканным спермой животом о скомканное покрывало, толкаясь бедрами навстречу к Чону, пытаясь помочь ему достичь той самой финальной точки. Пак протяжно стонет, ощущая, как по копчику растекается теплая, липкая жидкость и два размякших тела, тут же обессилено падают на измятую простынь, поворачиваясь лицами друг к другу. Чон расстегивает ватными руками ремень, всматриваясь в красные следы на запястьях Пака, осторожно беря тонкими пальцами его кисти и, поднося их к губам, оставляет на внутренней стороне нежный поцелуй. Укутывая Чимина в тонкое одеяло Чонгук, заключает его в самые крепкие объятия, пряча раскрасневшееся личико на своей груди. И, лежа в этой обшарпанной квартире, Чону вдруг показалось, что вселенная тьма выдавит стекла, вольется в их комнату, и они оба захлебнутся в ней, как в чернилах, потому что жизнь не могла быть настолько благосклонна, нет… только не к ним. Они были переплетены одной сигаретой на двоих, были всего лишь любовниками по никотину и, единственное, что они могли подарить друг другу – бесполезные губы, хромые поцелуи и мириады шрамов, тянущихся вдоль тонкой кожи, обвитой нитями вен. Пак был запределен для Чонгука, потому что Чимин – горячий чай, согревающий промерзшие ладони, а Чон – сломанное окно в январе и два часа бессонной ночи накануне понедельника. Но судьба сыграла с ними явно плохую шутку, раскрыв грудную клетку и вложив в нее, словно в шкатулку, их голоса, взгляды и прикосновения, замуровав замок воском, чтобы никто и никогда не посмел пробраться внутрь, нагло взглянуть в щель, безысходно ища ключи, которых даже не существовало.***
Холодное помещение амбара наполняется ароматом сырости от непрекращающегося на улице дождя. Джин откидывается на спинку стула, подцепляя кончиками пальцев любимый виски, делая неспешный глоток и оглядывая висящую на стенах собственную коллекцию металлических бриллиантов, с рукоятками вместо калетта и затворами вместо граней. – Босс, – Покой Кима нарушает вошедший в комнату охранник, что тут же кланяется, извиняясь этим жестом перед парнем. – Там парень, которого вы просили доставить. – Восхитительно! – Сокджин расплывается в ухмылке, неспешно поднимаясь со стула и, поправляя напоследок свой, идеально приталенный костюм, укладывает руки в карманы, ступая лакированными туфлями вдоль шершавой поверхности деревянного пола. Выйдя в главный зал, от которого тянулась еще пара комнат, Джин вошел в пропитанное сыростью узкое помещение, являющееся некой подсобкой: без окон и мебели, обрамленное лишь оголенными, каменными стенами. Ким расплывается в улыбке, видя сидящего перед ним на обшарпанном стуле парня, с обвязанными за спиной тугой веревкой, руками, и накрытыми смятой черной повязкой глазами. Подойдя ближе, Джин опустился перед незнакомцем, внимательно оглядев его тощие, безмятежные черты лица. – Слишком уж ты спокоен для заложника. – Сокджин усмехается, наблюдая за тем, как парень приподнимает подбородок, поворачивая голову на звук. – Повтори для меня свое имя. – Ким Тэхен. – Безразличный, тихий голос проносится вдоль комнаты и Джин удовлетворенно кивает головой, проводя тыльной стороной ладони по нежной фарфоровой щеке Тэхена. На удивление, парниша не вздрагивает, принимая чужие прикосновения, но все так же невозмутимо. – Молодец, мне нравятся послушные. – Сокджин усмехается, а затем, опускаясь к уху Кима, проговаривает низким, металлическим тоном. – Я хочу сказать… ты только прости меня, ладно? – Простить за что? – Тэхен поднял слепой взгляд на Джина, пытаясь поймать его образ сквозь плотную ткань, сжимающую его веки. Сокджин лишь хмыкает, приподнимаясь на ноги и оглядывая в последний раз представшего перед ним парня. «Я обещаю, что скоро твоя боль в глазах, от тугой повязки и неприятное трение веревки, расчесывающей запястье до крови, закончатся». Джин разворачивается, направляясь неспешным шагом к стоящему возле дверей охраннику и, становясь вплотную к его широкой фигуре обвитой в черный костюм, с губ слетают слова, за которые он не имеет права не взять ответственность, провозгласив себя гребанным Богом и пропитав тело в самом страшном грехе. – Убрать его.