Радостным шагом с песней весёлой

Бедному Ване пришлось совсем худо. Сестра, обеспечившая ему крышу над головой исключительно из жалости, стала невольной свидетельницей перевоплощения Шатова в какую-то чахнущую субстанцию, не имевшую с человеком ничего общего. Сальные русые кудри, со всех сторон облепившие бледное, словно бумага, лицо бывшего студента, прятали его безжизненные глаза за своими тяжёлыми, массивными на вид завитками. Нутро кричало о неминуемом приближении смерти, семимильными шагами сокращавшей с ним дистанцию. Он ненавидел Верховенского каждой клеточкой своего дребезжащего от гриппозного озноба тела. Сильнее всего Ивану не нравились его маленькие глазёнки, расположенные, как ему казалось, чрезмерно близко друг к другу. Особенно Шатов терпеть не мог такие моменты, когда Пётр Степанович на эмоциях по-страшному их выпучивал. Правда, существовал ещё один нюанс, имевший в вопросе этой неприязни первостепенное значение. Им являлся принадлежавший Пьеру фотоаппарат. Не носи Петруша на шее это дурацкое устройство, люди относились бы к нему с куда большим уважением. Да, в руках настолько одержимого манипуляциями персонажа оно становилось настоящим оружием массовой ликвидации. Именно благодаря нескольким снимкам, совершенно случайно переданным Ванечке, тот узнал об изменах своей жены, а после и о её беременности. Всему виной Ставрогин. Фамилия Николая Всеволодовича успела наделать шума. Только ленивый ни разу не слышал о якобы выдающемся молодом писателе, что прославился за счёт издания некой жутко скандальной книги. В узких кругах он стал идолом, символом просвещения. Многие приняли его произведение за отчаянную попытку исповедаться перед обществом или даже Богом. Однако истинное положение вещей было известно лишь Коленьке. Красавец. По-другому назвать этого голубоглазого брюнета язык бы не повернулся. Будучи высоким и статным, юноша обладал до мурашек пронзительным, временами тяжёлым взглядом, придававшем его образу толику загадочности. Каждый жест Николя был изящен и выдавал в нём бесстрастие характера, удивительную скромность. Им восхищались все, включая Верховенского. Петя Ставрогину поклонялся. Он носился за ним хвостом, постоянно щёлкал перед его лицом вспышкой, а ещё иногда заговаривал Николаю зубы чередой неуместных и очень каверзных вопросов, препятствовать канонаде которых было практически невозможно. Для Петруши не существовало понятия о личных границах. Ни одна тема по его мнению не считалась запретной, и любого человека, рискнувшего отказать ему в разговоре на одну из них, он незамедлительно выставлял трусом. Молчать Коле не позволяло собственное самолюбие.  — Скажите, а ≪Девочки≫ - труд автобиографический? — однажды мимоходом прошипел Верховенский, столкнувшись с Николаем в одном из многочисленных университетских коридоров. Тогда он и представить себе не мог тяжесть грядущих последствий. — Никогда бы не подумал, что Вы получаете такое удовольствие, копаясь в чужом грязном белье, — густые чёрные брови мужчины сдвинулись к переносице. — Я, между прочим, так и не получил от Вас никакого ответа, — хмуро пробубнил Петя, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень разочарования. Неожиданно Ставрогин взял его за грудки и отшвырнули к полу так, будто бы он прямо сейчас вызывал у него колоссальное отвращение. Так оно, в общем-то, и было. — Вы червяк, падальщик и интриган, — разъярённо плюнул Николай Всеволодович в своего сумасшедшего обожателя. — А кто из нас детишек маленьких обижал? Разве я здесь самый гадкий? Общество испокон веков презирало Вам подобных, так почему же мне полагается закрыть глаза на такое преступление? — Петруша получил кулаком по носу. Из его ноздрей хлынули багровые струйки крови, которые он поспешно размазал по своей ошарашенной физиономии. Николя, не обратив никакого внимания на развернувшуюся перед ним клоунаду, молча развернулся и пошёл восвояси. Верховенского это оскорбило. Злой и расстроенный поступком своего кумира, он прошептал: — Лямшин, Липутин, Эркель, Виргинский, Толкаченко. Нас шестеро, а Вы один.