Радостным шагом с песней весёлой

Помещение, арендованное Степаном Трофимовичем Верховенским специально под издательство ≪Пятёрка≫, не представляло из себя ничего особенно выдающегося. Оно располагалось на первом этаже обшарпанной панельной многоэтажки, что полностью отражало уровень безразличия, с которым отец Петруши отнёсся к вопросу выбора места. Любые соседствовавшие с данным учреждением булочные, магазины цветов или одежды выглядели блёкло на фоне витрин, пестрящих разнообразием ярких рисунков и надписей. Их оформлением, само собой, занимался Эркель. Но не он один! Также в ≪Пятёрке≫ трудилось двое второкурсников с фамилиями Лямшин и Виргинский. Первый был еврей, чьё отвратительное чувство юмора не могло скрасить даже умение играть на фортепиано. Смех у него напоминал лошадиное ржание, посему многие называли его конём. Каждый раз, когда ему снова где-то слышалось это прозвище, он спешил отпустить в адрес обидчика нескончаемое множество колких фраз с целью приобрести таким способом хотя бы собственное уважение. Второй из общей массы вообще ничем не выделялся. Он почти всегда вёл себя тихо и вызывал у остальных одну лишь жалость. Пётр Степанович не доверял обоим. Были среди его членов и персонажи постарше. Липутин, например, учился на четвёртом курсе. Он уже тогда состоял в браке с молоденькой девушкой по-настоящему неземной красоты. Та была от него беременна, что не позволяло тирану внутри её мужа проявлять себя чересчур часто. На людях он вёл себя вполне уравновешенно, но его проблемы со взятием агрессии под контроль были видны невооружённым взглядом. А ещё третьекурсник Толкаченко, часто проявлявший инициативу в тех местах, где этого делать не следовало бы, который при простоте ума не был лишён сообразительности.  — Попрошу тишины, — проорал Верховенский, забираясь на массивный деревянный брусок, используемый им в качестве подставки под ноги. Высоким ростом, как известно, Петруша не отличался. Над ним небезопасно висела маленькая, однако очень яркая лампочка, из-за тёплого света которой его вихрастые волосы становились похожими на языки пламени. Всеобщие взгляды были мгновенно прикованы ко стоящей посередь комнаты демонической фигуре. — Настало время нам решить судьбу одного небезызвестного вам товарища. Так пускай же поднимут руку те, кто за убийство Ивана Павловича Шатова! Первой в воздух взмыла ладонь Толкаченко, что было весьма предсказуемо. Следом подтянулись Лямшин, Виргинский и Липутин, которые всё никак не могли унять свои перешёптывания. А крайним стал Эркель, нехотя присоединившийся к остальным. Пьер, заметив чужое безучастие, позволил себе тяжёлый вздох. Он пригрозил юноше указательным пальцем. Тот закатил глаза. — Единогласно! Что ж, дорогие мои, если у кого-либо до сих пор возникают сомнения, сейчас же меня оповестите! — обращаясь к Виргинскому, он добавил, — Вам, товарищ Мышь, я настоятельно рекомендую подумать дважды. В ходе дебатов ≪отличники≫ решили для начала прощупать почву с помощью Кириллова, ведь он являлся единственным их сообщником, который не вызывал ни у кого подозрений. Пётр Степанович пообещал самостоятельно навестить Алексея и его киоск. К сожалению, тогда он ещё не знал, что Эркель проболтался обо всём Ставрогину, причём проболтался нарочно, с целью обеспечить безопасность Шатова. Потому теперь, когда Николаю Всеволодовичу было известно про сотрудничество Лёши с шайкой Верховенского, он мог избежать надвигающейся исподтишка угрозы. Коля быстро осознал собственное преимущество. Он и представить себе не мог, что Эркель станет тем, кто выдаст ему такое количество бесценной информации. Тот, как выяснилось, был в тысячу раз более продуманным, чем ему показалось на первый взгляд. Должно быть, парень чересчур сильно привязался к Петеньке, из-за чего просто-напросто не мог допустить убийство Ивана Павловича. Поступок этот показался Николаю верхом героизма, ведь для того, чтобы пойти наперекор воле психопата, необходимо было иметь невообразимую силу воли и отсутствие инстинкта самосохранения. Стоило Дарье Павловне услышать очередной звонок в дверь, она уронила сердце в пятки. Обнаружив у порога Ставрогина, девушка немного успокоилась и поторопилась отвести его в кухню. Каково было её удивление, когда она увидела там своего брата, заваривающего чай. Даша, вымотанная бесконечными потрясениями, взвизгнула, а после картинно опала в руки Николая. Тот посмотрел сначала на неё, потом на Ивана, и застыл. — Уходите по-хорошему, Николай Всеволодович, — хриплым голосом посоветовал ему Шатов, — не то я Вас сейчас придушу. Ненадолго ожившая Даша тотчас вывела Ставрогина из квартиры. Вместе они поднялись на лестничную площадку, которая находилась чуть выше этажа, где жили Шатовы. Коля уже собирался ввести девушку в курс дела, как вдруг та потупила взгляд и расплакалась. Он понимал, что её кроткий, нежный от природы нрав не был предназначен для таких чудовищно экстремальных ситуаций. — В день, когда мне выпала участь найти то злополучное письмо, я обратила внимание на какого-то подростка, стоявшего здесь же. Это повторилось сегодня утром, — прошептала она сквозь слёзы — ты спускался вниз по лестнице, а он стоял и ждал, пока между вами образуется достаточное расстояние для того, чтобы спуститься незамеченным. Глаза Николая Всеволодовича округлились. Пазл у него в голове почти сложился, но ему всё ещё не доставало кое-какой детальки. — Поверь мне, Эркель безобидный. Скажи, когда брат только к тебе приехал, его никто не сопровождал? — спросил Ставрогин, надеясь, что именно благодаря чьей-то слежке Верховенский узнал о месте, в котором Шатов залёг на дно. — Нет, — Дарья закрыла лицо руками. — Умоляю, не нужно играть в рыцаря без страха и упрёка. Если ты с ними заодно, я всё пойму, — Коля от чужого предположения закономерно вышел из себя. Он оставил девушку одну, не предупредив её о, вероятно, скором визите Кириллова, коего было строго-настрого запрещено подпускать к Ивану Павловичу. Ответ на вопрос, так долго мучивший Николая, лежал на поверхности. За всеми ≪необъяснимыми≫ вещами стоял Эркель. И за раскрытием тайны местонахождения Шатова, и за подбрасыванием Даше анонимного письма, и за слежкой, факт наличия которой полностью прошёл мимо Ставрогина. Он превосходно справлялся с ролью серого кардинала. То, как легко ему удавалось быть одновременно со всеми, но против всех, производило неизгладимое впечатление. Вскоре на улице стемнело настолько, что освещения в ≪Пятёрке≫ стало откровенно не хватать. Это означало конец рабочего дня, в связи с чем её участники начали потихоньку расходиться по домам. Мирно сопевшего у себя за столом Эркеля разбудил пинок злого и уставшего Петра Степановича. Верховенский не понимал, почему он вдруг начал так себя вести. Наверное, ему нужно было поинтересоваться чужим самочувствием или расположением духа, однако для Пьера такой поступок являлся чем-то равносильным предательству собственного «я». Проведя всю дорогу от издательства до общежития в молчании, Петруша окончательно разнервничался. Когда они остановились на его крыльце, чтобы Эркель смог перекурить, он пришёл к заключению, что от него ожидают решимости. Верховенский обошёл юношу спереди, встал к нему лицом и жутко замялся. Внезапно выхватив сигарету, которую тот держал в руке, Пётр Степанович приподнялся на носочках, а после приклеился к его губам своими. Поцелуй продлился недолго, но это не помешало Петруше потратить в течение его весь воздух, что тогда оставался в лёгких. Через несколько мгновений он отстранился. Казалось, неловкость между молодыми людьми после этого лишь возросла. — Вы дурак или родом так? — Ни то, ни другое. — Я бы на Вашем месте не был так уверен. — Пошли уже, ладно? — Хорошо.