Сонорные

В канун католического Рождества улицы наполняет торжественная атмосфера и подарочная утварь; отовсюду слышатся смех и зимние мелодии; на центральных улицах устанавливают огромные ледяные горки; по вечерам сверкают на снегу разноцветные блики гирлянд. Кофейня приобретает особый спрос: все хотят согреться горячим глинтвейном и купить имбирных пряников, а ещё один-другой подарочный набор для близких. Вокруг витает композиция запахов: корица, ваниль, кофейные зерна, гвоздика. Бориса начинает откровенно воротить, а на руках появляются мозоли от постоянного трения кожи о подарочные упаковки: всю выпечку кофейни приходится оборачивать в крафт самому. Его уже не спасает ни коньяк, ни сигареты, ни марки, любезно раздобытые Эвой. Наступает праздничная апатия, бессонница, раздражение, и Борис не может улыбки выдавить, но болтает без умолку, заполняя собой окружающее пространство. С Майлсом он больше не сталкивается. На следующее утро, после встречи, смахивает всё на сильное опьянение. У него единожды завязывается косвенный разговор с Тео о семье Фэйрлчайлд, но друг слабо осведомлен и пожимает плечами на все вопросы. Информатор из него отвратительный, такой же, как неизвестно откуда появившийся интерес к, по сути, совершенно незнакомому человеку, и Павликовский заталкивает всё любопытство куда подальше. Не в его стиле теряться из-за смазливого личика. Бориса корёжит и злит всё понемногу, но особенно счастливые лица. Он находит сквер через две улицы от работы и после каждой смены начинает захаживать туда. Прячется в самом дальнем углу, на заснеженной лавке, под литым фонарным столбом. Здесь тихо. Павликовский ощущает некое умиротворение, когда на щеки и ресницы опускаются большие хлопья снега. Это эфемерный момент: когда чувствуешь, что жив, потому что живёшь, что по сути одно и то же, но Борису часто не хватает этого ощущения. Тягучего, теплого и мягкого счастья. На самом деле, Борис терпеть не может праздники, потому что в ворохе улыбок, поздравлений и объятий, ощущает себя брошенным. Он не любит признавать свои слабости, поэтому растворяется во всём, что может укротить разум, и только Тео недовольно сводит брови у переносицы, когда Павликовский своим ароматом соседей пугает. И он никогда не скажет вслух о том, как сильно хочется, чтобы Тео о нём позаботился. Борис не знает: хочет любить или быть любимым, но отпускает мысли. Стоит прикончить бутылку водки — это главное. В день Рождества он едва ли не сходит с ума, и на балконе, прикуривая утреннюю сигарету, долго чешет колени и открывает вино из лучших запасов Тео. У них на вечер запланирован импровизированный семейный ужин с уткой и яблоками, поэтому друг рано убегает по магазинам за продуктами. У Павликосвкого короткая смена, грозящая быть невыносимой, потому что сегодня работают на доставку, которая всегда по объёму больше. А на коленке остаётся кровавый расчес. На заднем дворе, у входа для персонала, Бориса встречает Эва, прислонившаяся к дверному косяку и докуривающая сигарету. На голове шапочка Санты, и она улыбается, когда видит знакомую фигуру и беспорядочно разметавшиеся волосы. — Дерьмовый праздник, — скорее констатирует, нежели спрашивает девушка, с той же глупой улыбкой, и Борис в знак согласия шмыгает раскрасневшимся носом. — Кури. Она скрывается в темноте подсобки, а Павликовский прикуривает и недовольно осматривает огрубевшую кожу на пальцах. У него с эмоциональным диапазоном проблемы с ранних лет, но впервые за недолгую жизнь, он ловит себя на мысли, что состояние рук ужасное. Борис решает, что пора носить хотя бы обрезанные перчатки и использовать крем. С фырчаньем запихивает руки в карманы пальто, нащупывая в них что-то шершавое. Он не помнит, чтобы брал с собой деньги, но с надеждой достаёт нечто смятое, а потом замирает на добрые полминуты. Между пальцев оказывается потрепанный клочок бумаги, неаккуратно вырванный и грязный по краям, и виднеется знакомый размашистый почерк. У Бориса из губ сигарета выпадает. Потерявшись в угнетении и композициях The Neighbourhood, бессонницах, переизданном Достоевском, он успел забыть обладателя каллиграфического почерка, его глаза и кудри. А сейчас, будто током ударило, и изнутри тепло пошло неуловимое, слабое, похожее на солнечный запал в морозный день. Борис не знает зачем, но разворачивает лист, вчитывается в ехидную фразу, удивляясь, как Тео не убил его после той выходки, и аккуратно касается подушечками пальцев чернильных строк. В голове вспыхивает образ Майлса, который небрежно оставляет послание, ведя тонкой кистью по воздуху, слегка касаясь поверхности стола. Его кудри свисают, опадая на глаза, и он скользит удовлетворённым взглядом по написанному, приподнимая уголки пухлых губ. Борис ощущает, как у него горит кожа пальцев от прикосновения к бумаге, и сводит под ложечкой от возникшего образа, и он выуживает из пачки очередную сигарету. Эмоциональный диапазон ломается, как при юношеском максимализме, а Павликовский опускается на корточки и тупит взгляд на следы от ботинок. Ему вдруг ребра скручивает от тоски, губы сами в оскале растягиваются, словно притянутые, жжет горло, как при ангине. Борис думает, что хочет оказаться сейчас на кухне, в безмолвной тишине с Майлсом. Хочет просто смотреть, как тот пьёт мятный чай, а сам потягивать виски, читая вслух величайшую классику литературы. Пожалуй, это было бы идеальное Рождество. — Ты идёшь? — Эва материализуется за спиной неожиданно, выводя из негативного транса, заставляя вздрогнуть и чертыхнуться. — Blyat', — Борис затягивается последний раз, скидывает окурок в пустую банку из-под консервированных ананасов, служащую пепельницей, и забегает в кофейню под недовольный взгляд напарницы, порядком заебавшейся. Павликовский осознаёт, что за две мимолётные встречи ощутил рядом с Майлсом то, в чём нуждался. Полноценность. Денёк выходит конченый. Клиентов оказывается тьма и на дистанции, и в кофейне. Борис благодарит Эву, научившую готовить сносный кофе. Они носятся, как ужаленные от угла к углу, и сменяются каждый час: по очереди оформляют доставку. Мониторинг онлайн-заказов и координирование курьеров оказывается максимально нудной работой. К последнему часу перед закрытием Борис готов сломать себе свод черепа. Он приканчивает третью бутылку вина, становится развязным на язык, забалтывает клиентов шутками и берёт харизмой, провоцируя конец очереди покинуть кофейню, и перерезает интернет кабель, схватывая смачный подзатыльник от Эвы. — Какого хуя? — шипит напарница, недоумевающе распахнув глаза. — Заебали. — Да? А что начальству скажешь? — Ой, proyobka. Борис хихикает по-идиотски и заправляет пряди отросшей челки за ухо, но сердце уходит в пятки, когда за спиной раздается знакомый, детский голос. — Не бейте его, пожалуйста, — с щенячьим взглядом просит Флора, облокотившись о прилавок. — Он хороший, правда. Павликовский цепенеет на мгновение и осматривается, сглатывая ком. В кофейне человек десять зудят и глинтвейн попивают, а младшая Фейрчайлд с интересом рассматривает пирожные за стеклянной витриной и улыбается по-заговорчески. — Что ты тут делаешь? — Борис ретируется от Эвы, пока та негодует и развязывает на бедрах фирменный фартук. Флора подбегает к нему, порывисто обнимая за талию. — Захотела пирожное. У вас есть вкусные? Девочка смотрит доверительно, отчего дух захватывает и улыбка трогает, и Борис опускается рядом с ней на корточки, помогая выбрать самый сладкий десерт из представленных в наличии. От Флоры пахнет клубничным шампунем, уличной свежестью, она смешно кивает на каждое пирожное, в котором есть шоколад, и воротит нос от вафель. — Достанем тирамису? — предлагает Борис, замечая, как загорается блеск в детских глазах. — Да! — мгновенно соглашается девочка, обегая Павликовского. — Майлс, мне принесут тирамису. Съедим его здесь? Борис не знает наверняка, каков ответ Майлса, но позвонками чувствует, как тот утвердительно кивает. — Борис, сделаешь два? Ему ничего не остается, как повернуться к Фэйрчайлдам, подняться на ноги, пригласить их сесть за ближайший стол, и выполнить заказ. Борис кивает в знак приветствия Майлсу, и тот отвечает с косой ухмылкой. Беззлобной, но от неё всё равно корежит. Они располагаются у столика прямо напротив бара, усаживаются на обитые кожей диванчики, и пока Флора с интересом рассматривает пейзаж за панорамным окном, Майлс раскладывает на столе грифели и достает потрепанный скетчбук. Борис наблюдает за ними со стороны, натирая шоколадную крошку, и старается исподтишка рассмотреть Майлса. Он остается в пальто. Придирчиво изучает обстановку, останавливает взгляд на витых вешалках и горшках с папоротником, несколько раз ведет кистью по пергаментному листу, меняет грифель, а потом глядит в упор на Бориса, отчего тот роняет шоколадную плитку и, кажется, остатки самообладания. Упругие кудри Майлса оттеняют лоб и нос, придавая ему особую аристократичность, губы выглядят обветренными, но не менее притягательными. Борис четко осознает, что хочет содрать с нижней губы корочку и посмотреть на алую кровь Майлса, и это желание пугает пуще всех ощущений. Тирамису к столу несёт Эва, пока Павликовский выходит на задний двор и нервно курит две сигареты подряд. Борис пытается найти ответ в рое своих мыслей, но кроме осознания полнейшего идиотизма и признания собственной тупости, ничего путёвого в голову не лезет. С каждой затяжкой сильнее обостряется ощущение, что он в Майлсе просто нуждается. Элементарно, как дважды два. Так же, как в постоянном кумаре, бреду, сигаретах, хорошей литературе и контрастах. Майлс провоцирует в нём интерес и желание, и холодными взглядами одаривает, словно посылает нахуй без зазрения совести. А Борис ведь ничего не знает о нем, кроме отчаяния в глазах и немоты, и это будоражит до трипа. Интересно, какой у Майлса был бы голос? Павликовский сплёвывает горькую слюну себе под ноги и искренно молится, чтобы дрожь в руках прошла и в холодильнике было пиво. Но его определенно шлют нахуй. Эва, закатив глаза, выкидывает последнюю банку, лежавшую на черный день, и передает чаевые с плотным листом формата А4, на котором черным грифелем, в неровных линиях и кофейных затёках, вырисовывается лицо самого Бориса. И скромная подпись в углу, уже знакомым почерком: «С Рождеством». Павликовский теряется и крепко сжимает рисунок по краям, слыша от него нотки еловых и кофейных ароматов.

Пожалуй, лучшее рождественское чудо в его жизни.