бог дал — бог взял

Миша ещё не знает, но этот вечер решил всё. Он не вернётся в тайгу, в свой одинокий дом с жёлтой крышей, и больше никогда не сядет в кресло пилота самолета авиалесоохраны. Но это будет потом, через очень много нервных срывов, кружек палёного спирта и бессонных ночей. Сейчас же Миша выгуливает Апостола во дворе Пашиного дома. В его футболке и куртке – она висела сверху, на Мишиной, а шуметь в семь утра по московскому в чужой квартире Бестужев не решился, – с растворимым кофе в кружке, найденной в шкафчике на кухне среди полупустых пачек чая и безликих серых тарелок. Он очень плохо спал, у него страшно затекла шея. Издёрганные нервы, бессонная ночь и ещё не до конца выветрившееся похмелье надавливают на и так больное место, отдаваясь где-то в забитых плечах. Пока Апостол радостно носится по двору, собирая грязь и какие-то веточки себе на белоснежную шерсть, Миша курит украденную у Паши из пачки последнюю сигарету. Мысленно клянётся, что вернёт. И ведь вернул потом. Стоял на пороге Пашиной квартиры и сжимал в замёрзших руках телефон с сообщением, отправленным с номера Пестеля. Миша сейчас во дворе на окраине Москвы, в Пашиной куртке не хочет возвращаться в тайгу – боится, что совсем умом тронется и на всю жизнь дурачком останется. Поездка в Москву всколыхнула в нём запечатанный могильник чернющих воспоминаний и триггеров. Победа над огнём двадцать второго октября не ударила ему в голову как терпкое вино. Она оставила его задыхаться и сухо кашлять от дыма на снегу около почерневших стен жилого модуля. Рядом с телом его первой любви. И Миша совершенно не знает, зачем и за что он тогда сражался. Ради чего они с Рылеевым едва не угробили свой самолёт, подняв его в воздух и сбросив воду на модуль. Миша возвращается в квартиру, его знобит от холода и нервов. Он с силой трёт руки мылом в ванной, потому что кажется, что от него несёт смертью. // Паша просыпается в половину восьмого утра, у него затекло буквально всё от всенощных попыток не скрипеть рассохшимся от времени диваном и не будить Мишу. На кровати в спальне его нет – Паша складывает уже холодные простыни в стопку, – пса тоже. Но белая Бестужевская рубашка безвольной тряпкой всё ещё висит на спинке стула. Значит, он ещё не уехал. Когда Миша возвращается с улицы и снова несёт пса на руках в ванную, Паша докуривает уже вторую сигарету и смотрит пустым взглядом в чашку холодного кофе. — Когда у тебя самолёт? — спрашивает Пестель, прислонившись к косяку в ванной. Миша поднимает на него мокрое лицо. — Завтра в шесть. — Если хочешь, можешь у меня потусить. Если вдруг не хочешь один оставаться. Мише это всё кажется смешным. Ему это Пестелевское общество на один день как мёртвому припарка – потом всё равно будет только тайга, и до ближайшего обитаемого людьми куска земли – восемьдесят километров по реке. Бестужев не принимает милости и не остаётся. Выключает воду, снимает с себя Пашину футболку и протягивает ему. У Миши внутри воет ветер, ледяной сквозняк из колкостей и злости на всё живое, за то что оно просто, твою мать, живое, но Паша от него всё никак не леденеет. Он просто так на Мишу похож. — Я лучше поеду, у меня гостиница оплачена. Спасибо, что приютил. — Миша слабо, через силу, улыбается. — Да не за что. Паша – это всегда про «бей», Миша – это больше «беги». Вот Миша и бежит. В глушь, в тайгу под Мирным, не оставляя ни единого шанса себе помочь. Пестелю так и хочется взять его за плечи, встряхнуть, заставить посмотреть себе в глаза. Я так же устал, как и ты. Я видел тот же адский огонь, что и ты. Я сломал себе ребра о то же самое горе, что и ты. Останься, прошу тебя. Мы в этом вместе. Давай ты поможешь мне, а я помогу тебе. Не надо больше бежать от людей в свою тайгу. Не надо больше бежать от меня. — Давай хотя бы по одной – маленькой – затяжке? — Пестель протягивает на раскрытой ладони две сигареты. Миша не принимает милости и не остаётся. Улетает регулярным рейсом на Мирный. Весь день у него как в тумане – он не помнит, ни как выезжал из гостиницы, ни как добирался до аэропорта, ни чуда, благодаря которому не проебал паспорт и пса. Всё о Пестеле думает. О том, как он лежал в больнице, как позвонить ему хотел. Миша-то сам ведь в своём собственном горе утопился и даже не вспоминал о том, что кому-то ещё на этой земле больно. Бестужев сохраняет Пашин номер в телефоне. Ему теперь страшно даже думать о том, чтобы провести хоть одну ночь в пустом доме посреди леса. Но выбора у него нет. Либо проклятое место пилота, либо московское МЧС. А жить спокойно и честно, платить по счетам за электричество и снимать с деревьев кошечек и вскрывать двери пенсионеркам, потерявшим в соседней пятерочке ключи, после того как героически потушил пожар, потерял в огне любовь всей жизни, и даже родина признала, что ты крутой – личное оскорбление. Уже дома – дома ли – Миша выходит на улицу. Садится на ветхое пыльное крыльцо и оглядывает унылую тайгу – с каких это пор твоя любимая, твоя, Мишенька, суженая тайга вдруг стала для тебя унылой. Она дышала досадой и прогорклым дымом. Миша сразу, как только приехал, затопил печку. В доме всё осталось прежним – та же самая кровать и образ над ней, те же пыльные кружевные занавески, серо-жёлтые от времени и солнца, те же эмалированные кружки и кастрюля с чёрным сожжённым дном. Обычный непритязательный холостяцкий быт, медленное бессмысленное существование. Его мучает что-то въедливое, тоскливое и тяжёлое, оно сдавливает сердце и ноет, как ожог. Он старается отвлечься на домашние дела – перемыть всю запылившуюся посуду, проветрить, позвонить маме и покормить Апостола. И уже под вечер Бестужев снова садится на крыльцо и подставляет лицо золотым лучам закатного солнца. До первого дежурного вылета ещё неделя отпуска наедине со ставшей в тягость тайгой, своим прохудившимся разумом и болью. Привычная мысль обращается вдруг террором. Она не оставляет Мишу до глубокой ночи, пока он, измотанный, не засыпает прямо в одежде. С тех пор он просыпается рано, за несколько часов до обычного времени начала смены, встречает водянистые туманные рассветы и снова ничего не ест. // Панический первородный ужас утихает ровно до того момента, когда Миша снова садится в кресло пилота. Его захлёстывают воспоминания – на обычном дежурном вылете, позор министерства. Бестужев забывает все инструкции и предписания, у него перед глазами кровавая пелена и дым, прижигающий открытые раны. Он сажает свой самолёт, не слыша ни сигналов с земли, ни окриков второго пилота. И бросается в пекло пожара с одной лопатой и без спецкостюма – даже боёвку оставляет на кресле в самолёте. Наглотался дыма, чуть не лишился чувств – начальник караула за шкирку, как щенка последнего, выдернул его из пекла и едва ли не пинком выгнал обратно на базу. — Бестужев! — Миша нехотя отзывается, глотая воду из пластиковой бутылки. — Завтра ко мне зайдёшь. Миша пытается что-то возразить, но начкар только зло рявкает на него. — Съебался на базу, я сказал! Вечером Миша беспокойно ходит по дому, пытаясь понять, что он сделал не так. Он правда не понимает, что подвергать себя смертельный опасности, может, ему лично и помогает, а вот начкару такие фокусы нахуй не нужны. Бестужев запрещает себе прикасаться к остаткам спирта в канистре, спрятанной под лестницей на чердак, только коптит небо сигаретами. — Апостол! Пёс выбегает из кустов с радостным лаем и розовым мокрым языком, высунутым от усердия. Вся шерсть у него в репейнике и каких-то сухих палочках. Миша обнимает Апостола, прижимая к себе и зарываясь носом в белую шерсть на холке. — Пойдем спать, малыш. Половину этой ночи Бестужев стискивает в зубах угол своей подушки и пытается не завыть от мертвецкого, загробного холода внутри. Апостол обеспокоенно смотрит на него, сжавшегося в болезненный узел на кровати. Наверное, даже пёс чувствует, как от этого у Миши ноет уставшая спина, и не может на это смотреть. Он запрыгивает на кровать и привычно просовывает острую морду Мише под сведенную нервной судорогой руку. Бестужев сжимает в руке шерсть на спине у Апостола так сильно, что тот скулит и обиженно уходит спать на улицу. Вторую половину до рассвета Бестужев пытается остановить кровь из носа, хлынувшую как петергофский фонтан. Едва задремав, он тут же просыпается от металлического вкуса в глотке и видит пятно на застиранной наволочке. // — Я дома отстоять пытался! Огонь по забору шёл! — Миша, одумайся, там до забора не меньше километра было! Вы бы вторым всё потушили! Куда ты полез без костюма? На тот свет торопишься? — Тороплюсь, — прошипел себе под нос Бестужев. — Так ты не по адресу, блядь, устроился! — начкар от досады даже слегка ударяет по столу сжатым кулаком. – Последний шанс тебе даю, Миша. Я всё понимаю, пожар на «Севере» по мозгам тебе дал знатно… А сейчас ещё награда эта, я понимаю, тебе тяжело. Но у меня тут не богодельня, Миш. Начкар тяжело вздыхает. — Ты с психологами говорил? — Говорил. — И? — Сказали, что нормально всё. Да всё в порядке будет, Александр Христофорович. Такого больше не повторится, я обещаю. — Ладно, хорошо. Приди в себя, пожалуйста, Миш. Бестужев слабо кивает и выходит из кабинета. // — Говорил с психологами, да? — с издёвкой спрашивает начальник караула. А Миша продолжает стоять в дверях, потупив свою буйную голову, и кусает щёку изнутри, чтобы лицо не сильно перекосило. Не прошло и недели с происшествия на лесном пожаре, а Бестужев на поисках потерявшегося подростка опять полез куда-то, куда не надо было лезть, от души запнулся об корни дерева, свалился в овраг и повредил себе ногу. И опять никого не слышал, как объёбанный был, смотрел пустым взглядом и рвался из рук напарника. Бестужева подводит даже собственное тело – в глазах постоянно темнеет, Миша всё чаще на грани обморока от своей голодовки без цели и идеи, беспокойного сна и нервов. Он уже не помнит, как мог спокойно летать до этого, он уже не помнит времён, когда у него ничего не болело. Он не помнит, когда ему было спокойно – враньё, помнит. — Миш, ты большой мальчик, сам понимаешь, что я вынужден буду ставить вопрос о твоей отставке. Миша, если честно, заебался уже драться. Ему знакомо это чувство презрения и жалости к себе, в которое он вцепился зубами, когда вернулся от мамы – да нет у меня никакого посттравматического стресса, я в порядке, чё я не справлюсь, что ли? Я, бля, справлюсь! И только так спасся. А сейчас разжимаются челюсти, и нехитрая уловка не срабатывает. Уже похуй – в Москву или в пекло, лишь бы стало полегче. — Могу идти? — Бестужев вдруг резко поднимает голову. Его перестаёт трясти и лихорадить. — Иди, Миш, с богом. — Лицо начкара смягчается. Он расслабляет плечи – у Бестужева ведь нрав буйный, Бенкендорф до последнего не знал, как он отреагирует. — Служу России, блядь! — Бестужев, я тебе голову оторву, будешь паясничать! «За отвагу» получил – страх потерял, что ли? – доносится уже из-за закрытой двери. Вторых шансов больше нет. Миша теперь – моральный инвалид первой группы. Таких в спасатели не берут. Но он чувствует, как внутри вдруг становится легче. У него в должностной инструкции – верить во всякие суеверия и знаки судьбы. Этот, кажется, предвещает что-то хорошее. Миша, по крайней мере, очень на это надеется. Он покупает билеты в Москву, сидя на крыльце своего дома. // Серегу похоронили рядом с родными на московском кладбище. Паша приезжает к нему в первый раз с похорон. Чувствует, что ему это сейчас очень нужно – кому только из них двоих нужнее. Долго ходит по кладбищу – хотя хорошо помнит, где Серёжина могила, – не решаясь сразу пойти к нему. Бабушки в чёрных платках с пакетами дешёвых конфет крестятся при виде Пестеля – он ведь жлоб здоровый, весь в татуировках, да ещё и смотрит на всех недобрым глазом поверх тёмных очков. Когда Паша уже почти уговаривает себя сделать над собой усилие и перестать отрицать неизбежность, на телефон приходит сообщение от Миши. «Я возвращаюсь в Москву» «Видимо, насовсем» Пестель не находит в себе сил ни на что, кроме «Круто, звони если что-то нужно будет» и убирает телефон в карман куртки. Промозглый ветер пробирается ему под шарф, как будто без него легко, как будто без него не тошно. Паша подходит к могиле и долго стоит за оградкой, а потом вынимает из пачки одну сигарету, присаживается на корточки перед простым гранитным памятником и кладет её на промёрзлую могильную землю. Муравьев курил редко, но, как говорится, метко. И почему-то сейчас, стоя на кладбище, Пестелю кажется, что Серёжа не отказался бы от затяжки. Паша почти видит его рядом с собой, как Муравьёв садится на оградку рядом и берёт из его озябших пальцев сигарету. Пестель отмахивается от жутковатого призрака и садится на оградку. Один. — Поздравляю с наградой, Серый. Ты заслужил. Даже, наверное, больше нас всех. Паша достает ещё одну сигарету – себе – и прикуривает, запрокидывая голову, выпуская дым. Собственное сердце срывается, заполошно стучит и спотыкается, словно пытаясь наверстать то, что сердце Муравьёва-Апостола не успело. Через две затяжки становится плохо, ноги наливаются свинцом – Паша не спал, наверное, с тех самых пор, как Миша уехал. Он вообще не помнит, когда в последний раз нормально спал – после смерти Муравьёва-Апостола у него практически не проходящая бессонница, которую берёт только сильное снотворное и две суточные смены на работе. — Я знаю, что ты переживаешь, — он горько усмехается своему дурацкому каламбуру, но подбирать слова сейчас нет даже мысли. — Не можешь же ты, в самом деле, спать сейчас спокойно… — Слова дерут горло вместе с дымом, цепляются за раздражённые простудой стенки. Паша смаргивает с глаз пелену сказочной мёртвой воды, которая, как всегда, не вовремя. — За Мишанькой твоим приглядывать буду, обещаю. Паша поправляет тёмные очки на переносице, тушит окурок об оградку и убирает обратно в пачку. Он уходит с кладбища с чувством, будто его придавили Серёжиной могильной плитой. // Миша выбирается из двух недель тишины и своего монашеского молчания на поезде Тикси – Москва. Курить ему позволяют только в тамбуре, только ночью и только в обмен на покупку трех лотерейных билетов и шоколадки у проводницы. Встречает в тамбуре девушку, которая до самого вокзала так и не представляется. Да и не особо Бестужеву хочется знать её имя. Он, наверное, до самой смерти будет помнить только её глаза, смотрящие на него снизу вверх, и редкие всполохи света на её лице от проносящихся мимо поездов. Она стреляет у Миши сигарету, помогает Бестужеву прикурить свою, приседает на корточки рядом с Апостолом, который тут же по щенячьей своей привычке начинает мести хвостом по грязному полу и прижимается к её обнажённой ноге белым мохнатым боком – от Миши такого тепла не дождёшься ведь. Они говорят глубоко, медленно, оголённо, так, как бывает только между незнакомцами. За пару часов он успевает рассказать ей всё. Как горел, как сгорел, и, схватившись за голову в отчаянии, как сильно ошибался, решив, что зарыл своё прошлое в арктическом снегу. Пьют сок из полупустого пакета, а Бестужеву кажется, что он – в Диснейленде. — Знаешь, многие в Арктику сбегают по той же причине, что я сейчас – в Москву. Когда становится невыносимо быть где-то ещё, когда теряешь себя полностью. И думаешь, что ты… настоящий ты – где-то там, в простом и суровом, в искреннем. Там ведь по-другому начинаешь думать обо всём. О жизни, о смерти, о людях… И теперь мне просто некуда бежать, негде спрятаться. — Беги к людям, Миша. Бестужев достаёт из кармана мягких серых спортивок телефон, чтобы посмотреть время. На экране осталось открытым Пашино скупое, сухо-участливое сообщение. // Каждый раз Москва для Миши разная. Когда они приезжали туда с Серёжей, она была солнечная, тёплая, пахла кофе и карамельным попкорном из кинотеатра, звучала как его смех и трамвайный гудок. Целовались под мокрым кустом сирени около Мишиного подъезда, Бестужев залезал на дерево, чтобы снять оттуда котёнка, загнанного собаками. Серёжа смеялся. О нём таком теперь напоминает только красноватый незаживающий шрам на ноге, ободранной об сухую кору. О нём другом напоминает незаживающее сердце. Когда приезжал за наградой, Москва была хмурая и неприветливая, пахла водкой у Пестеля на кухне и отзывалась неприятной болью в животе. В этот раз златоглавая плюётся мелким острым крошевом снега, простуженная, прозябшая, неприкаянная. Миша, весь какой-то побитый и жалкий, промокший, едва успевает ступить с поезда на перрон, вызывает такси – рукам холодно и сенсор реагирует через раз. Понимает, что к маме ему с Апостолом нельзя. У неё в маленькой квартире целый выводок кошек, и рядом нет ни одного парка, а пёс мало того, что Мише почти до пояса, если сядет, так других животных никогда в жизни не видел. К маме с ним точно нельзя. Бестужев набирает Рылееву, который как раз сейчас должен быть в отпуске. На том конце звуки телевизора, шум из открытого окна и всполохом – щелчок зажигалки. Кондратий не курит. Миша садится на что-то мокрое – не то парапет, не то заплёванную лавочку, – шипя и чертыхаясь, и пытается как-то сформулировать свою просьбу-мольбу во что-то не такое жалкое, как непритязательное «мне негде жить». — Кондраш, у меня тут такое дело. Ты только выслушай сначала. Меня выперли из лесоохраны - вопросы потом, - я вернулся в Москву и мне негде жить первое время. Можно у тебя несколько недель переконтоваться, пока я работу не найду? — А мама? — Кондраша, я бы тебе, блядь, не звонил, наверное! — Чё орёшь-то сразу? — По телевизору позади рылеевского голоса звучат весёленькие мотивы рекламы, и у Бестужева голодно сводит желудок. Кондратий молчит какое-то время, эпизод рекламы успевает смениться, и коротко вздыхает. — Миш, ко мне вообще некуда. Кондратий – это не Паша, в его словах Миша не слышит «у меня тут какой-то преподаватель французской литературы с княжеской фамилией и внимательным взглядом чёрных глаз, который оккупировал мою кровать и мою жизнь, вытеснив оттуда всех старых друзей и работу в лесоохране». — Я поспрашиваю, может быть, пустит кто-то, но, сам понимаешь, ничего обещать не могу, — говорит Рылеев быстро и нервно, ему не терпится скорее закончить этот разговор. — Спасибо. Очень выручишь. — Должен будешь, Бестужев. Миша сбрасывает вызов и понимает, что в родной Москве ему нет никого ближе, чем Паша. Миша чувствует свою связь с Пестелем, потому что он тоже потерял кого-то важного в пожаре. Он потерял близкого друга, и одному богу известно, что Паша чувствовал, когда стоял на коленях перед догорающим жилым модулем рядом с телом Серёжи. Бестужев потерял любимого. У обоих – огромная дыра на месте пресловутого «значимого другого», которую не заполнить, только ждать, пока сама затянется. И забивать болью, чувством вины и сумасбродным геройством. Наверное, поэтому Миша даже не звонит, что приедет, а просто садится на метро в сторону Медведково. Два года совместной работы и общая трагедия на третий не сблизила Мишу с полярниками – он всё ещё испытывал тревожную неловкость от мысли позвонить какому-нибудь Кузьмину или Романову и попросить помощи у них. С остальными он всегда держался уважительно, на расстоянии – они Бестужеву никогда не были особо интересны. А с Пашей как-то сложилось. Да и «сложилось» довольно громкое слово для их редких вечеров втроём раз в месяц, когда Миша прилетал на станцию, и всё не мог отойти от Серёжи. Миша приходит в себя и понимает, что даже не предупредил – может, его дома нет, может, он на работе, Бестужев ведь так и не понял, кем сейчас, после «Севера», работает Паша, может, ему неудобно, – когда уже стоит на пороге квартиры Пестеля с чемоданом своих шмоток и псом на поводке. Паша открывает дверь какой-то помятый, со следом от диванной подушки на щеке и в одной футболке. Пестель растерян, разбуженный от липкой беспокойной дремоты, он смотрит сначала на Бестужевский чемодан, который совершенно точно чемодан и Паше не привиделся, потом на его лицо. Потом снова на чемодан. — Миша? — Паша трёт глаза. Фиолетовые круги под глазами ощущаются даже пальцами — кожа сухая и грубая. — Ну Миша я, да, — чуть более резко, чем нужно говорит Миша. Он замёрз и промок, ему не до реверансов. - Мне жить негде. Можно у тебя на пару дней остаться, пожалуйста? Я пока квартиру найду… и работу. Паша молча пропускает его в квартиру, молча закрывает за ним дверь и так же, тактично помалкивая, игнорирует Мишин побитый жизнью вид – куда Пестелю с его синяками под глазами и забитыми после работы плечами что-то говорить о побитых жизнью. Миша ему за это навечно благодарен. За то время, что они не виделись, у Паши дома стало чуточку чище, но сигаретный дым всё равно никак не выветривается. — Я не знаю… ты не голодный? Чай, может, будешь? — Нет, не голодный. Чай буду, — коротко отвечает Миша. Паша кивает, хотя первое утверждение кажется ему неубедительным – даже в свободной толстовке в глаза бросается бестужевская болезненная худоба и сутулость, – сладко зевает, и уже собирается уйти на кухню, где у него горит и мотает счётчик свет. — Паш… Миша берёт его за локоть – пальцы ложатся на татуировку деревянного фрегата, – останавливая. — Прости, что так ворвался. Мне просто правда некуда было больше пойти. А ты… ты писал, чтобы если что-то понадобится, я… — Его глаза в этот момент тушат об Пестеля сигареты. Он кривится незаметно – только уголок губ дрожит. Пестель прячет это в улыбку и прерывает Мишин ребячий лепет. — Мишанька, никаких проблем. Не говорить же ему, в самом деле, что Пестель сам в этой тишине скоро удавится. Сложно отвыкнуть от «северного» общежития, от перепалок по утрам, от вечернего совместного просмотра фильмов, от удивительных абсурдных выходок станционного доктора, от людей Арктики. Сложно поверить, что на большой земле правила другие. Солдаты верят в чистый, непорочный мир, который наступает после войны. Не видят в нём зла, потому что любое мирное зло лучше, чем ужас войны. А полярники верят в то, что простые радости не даются без борьбы. И на материке, вдали от суровых условий, аскетизма и стоицизма арктической пустыни, становится плохо от количества простых и лёгких удовольствий. Осознанное одиночество и тоска по той северной жизни становится единственным возможным способом существования в условиях, которые раньше были привычными, а теперь кажутся дикими и в корне неверными. // Паша не слушает Мишины отговорки и увещевания, что он не голодный, что он в поезде позавтракал, заставляет при нём съесть бутерброд со сладким чаем. Миша ворчит, что Пестель развёл дедовщину, но ест. — Ешь давай, а то не бухнуть с тобой даже на голодный желудок-то! — Паша снимает шипящую турку с огня, наливает себе кофе и поворачивается к Бестужеву, сидящему за чистым, прибранным столом. — Смотри, в квартире правила три: вещи не разбрасываем, за собакой своей шерсть убираешь сам, плиту моем по очереди. Таким Пашу запомнил Серёжа. Такой образ Пестеля – острого на язык, спокойного, умеющего брать на себя ответственность, знающего, что значит поддержка и сполна дающий её близким людям – Муравьёв унёс с собой на тот свет, оставив всем остальным его грубым, закрытым и яростным. — Договорились. Это ненадолго, обещаю, я как только работу найду, сразу сниму хату… — убеждает Миша. Ему не по себе от самого себя, из глубины поднимается презрение и неловкость за то, что он так бестактно ввалился к Пестелю домой. Как будто тот ему что-то должен. — Уж не выгоню на улицу-то! Согрелся? Бестужев кивает и натягивает на мокрые после душа волосы капюшон толстовки. // Миша не знает, что ему делать дальше. У него болезненная потребность кому-то помогать застряла где-то на второй ступени пирамиды Маслоу рядом с собственной безопасностью. Она в нём нажилась, наболелась за полгода, а теперь только сильнее чувствуется назойливым зудом в руках. Миша – профессиональный ангел-хранитель – как натренированная мышца, чахнет и тонет в своей собственной боли без нагрузки. Он натягивает одеяло повыше, до самого подбородка, и садится искать работу в Москве. Вакансий для него немного – объявления о наборе пожарных он даже не открывает, остается только спасрезерв* или гражданская авиация. В самолёт он лезть тоже не хочет, да и, честно признаться, боится снова поймать триггер и облажаться. Вторых шансов у него до сих пор нет ни одного. Миша отправляет заявку в спасрезерв и выключает компьютер. С кухни тянет холодом и терпким горьким запахом Пашиных сигарет. — Не спится? - Миша складывает руки на груди и прислоняется к косяку. Паша вздрагивает от неожиданности и поворачивается от окна с сигаретой, зажатой в пальцах. — С тех самых пор. Миша прикрывает глаза и кивает ему едва заметно. — Угостишь? — На здоровье. — Пестель подталкивает раскрытую пачку к Мише по пыльному подоконнику. Бестужев достает сигарету и наклоняется к Пашиной, чтобы прикурить от неё – от огня ему всё ещё не по себе. Ему так много хочется сказать и ещё больше хочется у Паши спросить. Как он вообще? Что ему стоит вот так вот стоять здесь и не ломаться под крестом, который он несёт? Почему он так легко согласился впустить Бестужева к себе пожить? Даже Рылеев отказался, а они с Пашей ведь друг другу совсем чужие люди. Но им так комфортно молчать вместе, они этой своей общей болью венчаны. И Миша молчит. Сидит, забравшись с ногами на раскладной стул и натянув огромную, болтающуюся мешком на осунувшихся плечах, футболку себе на колени, и курит, стряхивая пепел в белое надбитое блюдце. — Все станции закрыли набор на зимовки из-за того, что случилось на севере. Я хотел подать заявку в Антарктиду. А они говорят, что как минимум год никого, кроме учёных и инженеров, брать не будут. Я тут застрял. — Наверное, это не так плохо, как кажется, — через силу говорит Миша. — Если вспомнить о том, что с нами происходит. — Наверное, — соглашается Паша и сминает сигарету о дно блюдца.