//
Утром Миша выгуливает Апостола перед сменой – уже в своём пальто и кроссовках на босу ногу – и пытается унять нервную дрожь в руках. Вторых шансов у него нет. Либо он сейчас же берёт себя в руки раз и навсегда, либо признаёт, что подвел себя, Пашу, память Серёжи. Они с Пестелем вместе собираются на работу. Сталкиваются плечами в узком проёме ванной комнаты – Паша ещё тёплый со сна и благоухает гелем для душа, Миша пытается утопиться в сливном отверстии раковины – учтиво, по-соседски, улыбаются друг другу. Миша варит им кофе на двоих, Паша спрашивает, куда Бестужеву нужно ехать и не надо ли его подбросить. Мише ехать на Пролетарскую, а Пестелю через три пизды на Краснопресненскую. — Хорошего дня? — спрашивает Бестужев уже в дверях, одетый. Паша в трусах и парадно-выходной футболке глядит на него своими усталыми глазами из-за края кружки и кивает. — И тебе… — Паша едва не добавляет «сухих рукавов», но вовремя одёргивает себя. Бестужев ведь только-только выдохнул, нашёл работу, у него сегодня первая смена в спасрезерве, не нужны ему сейчас эти лишние нервы. Адреналин в его крови и так разливается на всю прихожую и пахнет спайси виски без всего этого. — Стой, Миша, подожди. Ключи возьми. — Паша отставляет кружку на тумбочку в прихожей. — Я завтра рано вернусь, ты ещё дома будешь. — Точно? — Точно. Спасибо. — Тогда, давай, вали. Миша улыбается ему вымученно, выстрадано, но по-настоящему, и скрывается за дверью.//
Миша приезжает в расчёт спасрезерва на Пролетарской к самой смене. Неловко жмёт руки всем подряд на улице, не разобравшись толком, где его отряд, а где нет. Посреди предложения угостить пробуждающей спасительной – Миша поражается невыносимой легкости, с которой ситуация начинает обращаться в гротеск – сигаретой ему в руку тычется покатой мордой роскошный палевый лабрадор. Миша присаживается рядом с ним на корточки и гладит по голове, между ушами. — Знакомься – Правда. Единственная, кто у нас здесь работает, — чужой голос сверху опускается на Мишу мягким, пушистым облаком ситуативного юмора, доброжелательности и искренней вежливости. — Новенький? Нас из центрального предупреждали о тебе. — Ага. Миша Бестужев-Рюмин, старший лейтенант в отставке, все дела, — представляется Бестужев. Новые знакомства не то чтобы самая сильная его сторона, но собака – лучший друг человека, спасительница души и маленьких разговоров. Правда кладёт ему голову на колено. — Она поисковая? — Поисковая, водолаз и вообще чудо-девочка. Руку Мише пожимает уже не светловолосый и голубоголазый, как майский день, парень – на вид не старше него самого, – а «Коля Панов, начальник смены».//
В расчёте тесно и душно, Панов просит перестать нарушать все возможные международные договоры о милосердии и открыть окно. — Миша, а ты к нам откуда? — спрашивает Арбузов, вгрызаясь в яблочную плоть. — Из таёжной лесоохраны. И пару раз летал на полярную станцию «Север». Дальше закономерно следуют вопросы о жизни в тайге, о лесоохране, о том, как же Мишу угораздило променять свежий воздух и таёжный простор на затхлую, душную Москву и неблагодарный, почти бесплатный труд бойца спасрезерва. До этого момента Миша грешным делом даже чувствует себя живым – кровь снова течёт по венам, только он ей травится – кортизола и адреналина там всё ещё больше, чем пресловутых лейкоцитов. От необходимости отвечать на откровенно неудобный вопрос его избавляет звонок и выезд. — Дверь. Внутри пожилая женщина, проблемы со здоровьем. Я не до конца поняла, но поехали, посмотрим.//
— Вы просто болгарочкой дверь подпилите так – раз, и всё! — А потом мы все вместе в прокуротурочку – раз, и всё! Не положено, вы не хозяин квартиры. Менты разрешения на вскрытие квартиры не дают, мутная какая-то история – родственники никак не могли поделить квартиру и вызывали спасателей уже четвертый раз за месяц. Коля стоит у двери, нервно дёргает ручку и сопит раздражённо – по лицу его видно, что ещё секунда и ещё один глупый и неубедительный пассаж о том, что бабушке за дверью действительно плохо с сердцем, и он вместо двери распилит болгаркой наживую кого-нибудь из родственничков. И даже не отдаст потом денег за моральный ущерб. — Поехали обратно, чего стоять выжидать-то. — Панов жмёт руки полицейским, берёт в одну руку чемодан с инструментами, в другую – Мишино плечо.— Эх, не получилось у тебя, Мишка, боевого крещения. — Ты бы так не торопился, у нас переезд. И угадай, что, — Антон с зажатой в зубах сигаретой, высовывается из окна машины почти по пояс. — Котики? — Коля ахает и театрально хватается за сердце, чуть не уронив чемодан Бестужеву на ноги. Тут же получает по голове тетрадкой с записями от Ани и лучезарно ей улыбается, перекрикивая этой улыбкой даже фонарь у себя на шлеме. — Белка, менты ещё не уехали, я и заявить могу. — Иллюминацию погаси, слепит. — Анечка Бельская изящным движением тонкокостной своей руки опускает потрёпанное забрало пановского шлема и оставляет на нём масляный след своего бальзама для губ. Ситуация болезненно что-то Мише напоминает. Перед глазами колдовство и ворожба, перед глазами сталкиваются руки, которые ни с чем не спутать – обветренные, привыкшие к работе и холоду, сухие и неестественно горячие, мокрые волосы под яркими шапками, безмолвный разговор на выдуманном языке жестов, полуулыбок и гула дизельного движка. Перед глазами многоголовый дракон. И что тогда, что сейчас Миша чувствует себя неотпетым и неисповеданным, куском, отпиленным от вечной мерзлоты, у которого человеческое лицо и пшеничные переплетения кудрей. Бестужев не способен рассчитывать на кого-то, кроме себя. Не теперь. Точно не теперь, когда ему будто оторвало руку и ту часть человеческого, которая отвечает за доверие себеподобным.//
А вот котику действительно нужна была помощь – забравшись на дерево, бедолага вцепился в тонкую ветку, которая явно держит его вес из последних своих веточных сил, котик жалобно мяукает и скоро, кажется, охрипнет. — Ну что, Миша, твой звёздный час, — вручая Бестужеву баул с альпинистским снаряжением, говорит Арбузов. Отряд собирается вокруг, задрав головы кверху – «упадёт», «да не должен». — Мы, по-моему, тут все с кота начинали. — Ты – нет. Ты утопленника доставал на первом выезде. — И почему я до сих пор не начальник смены. — Не дорос, Антоша. Этого Бестужев уже почти не слышит – голоса отряда доносятся едва различимо сквозь шум ветра и кошачий вопль. Крепит страховку вокруг ствола дерева, цепляет себе за пояс карабин с переноской и лезет наверх по лестнице. Высоты он не боялся никогда, а вот кошачьих когтей – вполне себе. — Миша, ты забрало-то подними! — Чтоб без глаза остаться? Нет, спасибо, — отзывается Миша, перехватывая удобнее ветки, вырываемые у него прямо из рук сильным ветром. — Да не ори ты, блядь! - протягивая руку, взывает он к кошачьей совести. — Давай, иди сюда, дурчок! Арбузов снизу не прекращает говорить под руку, предлагает натянуть волокуши – ему поддакивает Каховский – и курит вторую сигарету подряд, а кот упирается и цепляется когтями за дерево как в последний раз. Мише кажется, что он вот-вот сойдёт с ума. — Да не упирайся ты, я помочь тебе пришёл, помочь, слышишь? А ты так себя ведёшь! Сейчас пизданёмся с тобой оба, кто тогда нас спасать станет?//
Кот, благополучно снятый с дерева, сыто облизывается и сонно прикрывает разноцветные глаза, сидя у Миши на коленях уже в расчёте. Бестужев с ним возится как со своим – коробку откуда-то притащил, ветоши туда накидал, молока налил в любимое Анино блюдце. — Разрешишь? — протягивая руку к коту, спрашивает Миша, будто бы не он два часа назад без разрешения хватал этого же самого кота за шкирку и отдирал от дерева. Мысль, как пуля, дырявит Бестужеву голову, проходя навылет, от затылка до лба. Он нервно сглатывает и оставляет её на потом. На когда-нибудь сильно позже. Кто оттащил его от Серёжи? Он помнит чьи-то руки, обхватившие его за плечи, мягко, но настойчиво отвлекающие от Серёжи. Но у него даже мысли тогда не было обернуться и посмотреть, кто это был, мысли были только о том, что рядом полыхает пожар. Миша помнит Пашин голос. И боится, что тогда это был именно он. Боится того, как сильно этот факт может привязать их друг к другу, спаять в один комок свинца, невыразимой боли и неизбывной тоски. Будто того, что уже есть, – мало. — Ну наконец-то у нас спец по котикам будет, а то Каховский их только пугает, и они из окон десантируются. — Панов наблюдает идиллическую картину Бестужева со спасённым животным на коленях, допивая свой ред булл и заполняя наряд. — А что про этих долбоёбов из Хамовников писать? «Не работали. Заявители в очередной раз заебали весь отряд. Заварите им эту дверь нахуй»? — Амфельту это не понравится. — А нашему мальчику вообще ничего не нравится. Под уютным бормотанием телевизора и переговоров отряда Бестужев гладит одной рукой кота по загривку, тот почти мгновенно засыпает, замурлыкав на весь расчёт, другой набирает сообщение Паше.//
«покорми, пожалуйста, собаку» Сообщение застает Пестеля в дверях, он даже не успевает разуться, запутывается в рукаве своего пальто и по старой, годами закреплённой, привычке страшно матерится и проклинает того, кто опять не вовремя. У него в горле застревает желание напиться. Тоже – привычка. Тоже – очень старая. Паша вешает пальто на крючок и шарит по карманам в поисках купленной две минуты назад пачки сигарет. Смартфон подмигивает белым огоньком уведомления из черноты кармана. «покорми, пожалуйста, собаку» – и голодные тени отступают назад в темноту, квартира снова живёт, дышит и по-собачьи тявкает, соскучившаяся за день. Паша моет руки в холодной воде – он не помнит, когда в его квартире хотя бы семь дней подряд была стабильная горячая вода, – трясёт головой, подавляя в себе приступ тошноты и сплевывая в раковину вязкую слюну. — Жрать хочешь? — спрашивает Пестель у Апостола, тот склоняет белую голову на одну сторону. — Я тоже хочу, пошли, найдём нам с тобой что-нибудь. Миша строго-настрого запретил Паше кормить пса со стола – каша на плите, сам не ешь, это собаке. Но Пестель просто не может смотреть в грустные глаза Мишиной псинки, будто сам Миша на него смотрит – такие же глаза у него дворняжьи. Но Апостол только на вид беспородный, а по паспорту он настолько элитен, что если бы умел разговаривать, с Пестелем не говорил бы точно. Паша делится с ним своим куском мяса. — И как Миша с тобой жил всё это время. С таким именем. Пёс скулит, ложится на пол и закрывает глаза лапой – более чем понятное «мне тоже его жалко, но он сам так захотел». Паша вздыхает и тяжело закашливается, лёгкие у него уже несколько лет болят от сигарет. Зато так сердце почти не болит.//
Миша возвращается домой возбуждённый и радостный. Кота они отдали Ане, которая всех спасённых бездомышей лечила, откармливала и отдавала в приют – душа добрая и нерастраченная материнская любовь. Как и обещал, успевает до того, как Паша уйдёт на работу – Пестель встречает его в коридоре с зубной щёткой во рту и в свежей футболке с серыми мокрыми пятнами на груди. — Как прошёл твой день? — вместо приветствия. Сухой шорох пальто и безумный взгляд – вместо медицинского заключения. — Прости, забыл. Как прошел твой вчерашний день? Пестель недоверчиво смотрит на лихорадочные пятна румянца у Миши на щеках, шее и там, ниже. — Ничего необычного, всё так же болтаюсь на верёвках. С тобой всё нормально? — Абсолютно. Кофе выпил просто… лишнего. Проклятая метеозависимость. — Он делает неопределённый жест головой – кружит, мол, немного – и глаза осоловелые прикрывает ладонью. Паша хочет остаться дома и вернуть ему этот вопрос. Потому что это чувство – полярная болезнь – не отпускает никогда. Только когда рядом чужое воспалённое тело, становится немного полегче. У Миши впереди три дня выходных, головной боли от неутешительного прогноза погоды, глупых ситкомов и чая с химическим лимонным ароматизатором – горло неприятно саднит и ноет, сдавленное подступающей простудой. Бестужев закрывает дверь своим ключом – Паша настоял, – выходя вместе с Пестелем во двор. Лифт плавно двигается с места, усиливается желание побиться головой о зеркальную стену, остановить железную коробку и никогда не выходить из квартиры, внутри которой есть Миша, перестающий быть похожим на оживший труп. На улице ледяные синие сумерки, пахнет прошедшим дождём и одиночеством, которое бывает только в это время. Одиночеством спасительным и целебным, как сироп от боли в горле. — Я поехал, еда в холодильнике, спать где – знаешь. Миша кивает и улыбается. Паша прячет эту улыбку в карман, оставляя где-то по соседству с сигаретами. Перед тем как вернуться в квартиру, Миша зачем-то шарит по карманам – куртка на нём снова Пестеля, – сигарет там не оказывается.//
Миша проваливается в сон, не успев даже доесть свою яичницу на запоздавший завтрак. Ночью не было выездов, но уснуть в расчёте Бестужев так и не смог – издёрганные нервы, страх захлебнуться в собственной крови и неудобный комбинезон как неоперабельный диагноз. Он засыпает на разобранном Пашином диване густым, чёрным, температурным сном под бормотание телевизора, но просыпается через пару минут – напоминание, что Пестель непременно открутит ему голову, если увидит, что телевизор работает вхолостую, давит Мише на датчики вен. Он не успевает понять, что ему снится – не то промозгло-чёрный эвфемизм его жизни после смерти Серёжи, не то замогильная тьма, не то ему вовсе ничего не снится. Будит его писк микроволновки, ворвавшийся – как к себе домой, во второй раз за сутки, вот повадились же – в голову как пуля. — Паша, это ты? — голос прорезается не сразу, Миша хрипит и прокашливается, сбрасывая с себя липкую тинистую поволоку сна. — Я. А ты кого ждал? Тебя точно не ждал. Ждал другого – с вечнозелеными таёжными глазами, тонкой улыбкой и, как у тебя, чёрными волосами. Но он не придёт, никогда уже не придёт. А пришёл ты. Или я. Или я запутался, кто из нас кого нашёл в этом опустевшем без него мире. — Ты забыл что-то? — Миша правда не понимает, что проспал не пятнадцать минут, а тринадцать часов. И даже мерзкая пульсирующая боль в голове ему ни о чём не говорит. — Миша, всё хорошо? – Пестель уже в домашнем и с тарелкой магазинных пельменей, стоит в дверях гостиной и смотрит на Бестужева как на душевнобольного в бреду. — Да… А времени сколько? — Половина одиннадцатого. — Утра? Пестель качает головой, садится рядом, отставив тарелку на низкий столик, и прикладывает тёплую ладонь тыльной стороной к Мишиному мокрому от испарины лбу. — Ты весь день проспал, — резюмирует развернувшуюся на двадцати метрах гостиной тупую гоголевскую сцену Пестель и берётся за вилку. Это Миша у него тут целый день сдавал на пожарного, а Паша с работы. Пашу опять все заебали в крайней степени, он по привычке остервенело прокрутил ключ в замке и от души пизданул дверью, войдя в квартиру. Уже из коридора увидел, что Миша спит, закутавшийся в его одеяло, на его диване, в его гостиной. Абсолютно идиллическая картина заставила устыдиться своего рутинного психоза. Бестужев только каким-то чудом не проснулся, только сморщил нос – с его лица так отчетливо читалась спокойная, умиротворённая гладь, которую Паша на нём не видел с тех самых пор, как Миша в последний раз обнял живого Серёжу. Он сейчас не очень-то здесь и не очень-то с ним, но лучше так, чем потерять всё снова. — Выходит, что так. Погода богомерзкая и сутки эти, вот меня с непривычки и выключило. На улице резко и едко загораются фонари и длинные росчерки дальнего света. — На пожарного, считай, сдал. — Паша очень осторожно позволяет себе эту шутку, не отводит взгляда от Мишиного лица, следит за реакцией, как хирург – за нитевидным пульсом. Простоволосый, с розовым следом от подушки на щеке, тёплый до невозможности, он вдруг из несчастного и замкнутого становится сонным и домашним, когда рассыпается хриплым смехом.//
— А у тебя ничего так, уютненько. Только пожрать нечего. — Миша мягко босоного входит на кухню, уже почти не жмурясь от света и окончательно проснувшись. Паша моет свою тарелку и выливает в раковину остатки не допитого Бестужевым кофе. — Две сосиски было, но твой пёс их сожрал, пока мы тебя ждали. — Миша где стоял, там и замер, оттолкнувшись плечом от дверного косяка. мы – тебя – ждали Ему хочется разобрать это незамысловатое предложение на молекулы и разбросать по всему своему телу прозрачными татуировками, чтобы каждое слово стало чакрой. мы – тебя – ждали — Паша, я же просил не давать ему со стола ничего! — Он прячет это за притворным и совсем неискренним недовольством, от незнакомого волнения в душе забывая, что Паша его всегда слышит. — Он кашу твою не ел! Апостол тявкает, поддакивая так по-человечески осмысленно, и садится Паше на ноги. — В стране заговор! Паша вдруг улыбается истово и честно. Внутри загорается странное, почти незнакомое чувство, от которого Пестель едва не сходит с ума – он чувствует себя живым. Облачать в такие метафоры своё оскорбительное, возмутительно живое существование – грешно. Не так давно ведь за Муравьёва, не чокаясь, пили. А Паша всё равно давит себе на глаза мокрыми пропахшими кислым дымом пальцами – тупая боль свидетельством о жизни отдаётся в затылке. Потому что по-другому это не назвать никак.//
— Заебала эта поляна на голове. Поможешь? – Паша не входит, не вваливается и не влетает в двери ванной, он как будто всегда там стоял. Он щелкает чем-то, и машинка для стрижки тихо жужжит у него в руках. Миша отрывает лицо от полотенца – растерял всю свою кофейную яркость или просто снова хочет спать – и смотрит на Пестеля «нашёл кого попросить» взглядом. Чужое человеческое, добрососедское «поможешь?» картечью ранит ему лицо. Бестужев кивает. Перелезает через бортик ванной, становясь на мокрые, оставшиеся здесь после душа, капли босыми ногами. Паша садится на бортик, вручая Бестужеву машинку. — Главное, ничего не бойся. Миша не боится. Не боится и уверенно проводит машинкой по Пашиной голове – на дно ванной падают чёрные пряди. Легко проводит по шее сзади, смахивая прилипшие к коже волосы, а потом кладёт свою узкую, бледную в крошеве веснушек ладонь на голое гладкое плечо, и другая рука предательски дёргается вместе с машинкой. Бестужев дуреет от того, какая у Пестеля горячая кожа. Не обжигающая, не лихорадочно-температурная, а живая человеческая кожа, пахнет мускусно и пряно – жизнью, силой, Пашей. Татуировки чёрными каплями в море бронзового ласкают взгляд и сердце, просятся под пальцы. Он пытается отвлечься, сбежать из этой ситуации подальше и не находит ничего комфортнее воспоминаний о станции. О том, как то же самое ощущалось тогда. Через футболку и по-другому, если коротко. Миша так глубоко спрятал в себя чувства к Пестелю, что забыл, что они там вообще когда-то были – если чуть подробнее. В конце он вдумчиво проводит рукой по свежеостриженным волосам, будто вспоминая, каково это – что-то чувствовать кожей, каково это – что-то чувствовать снова. — На ощупь прикольно. Паша улыбается Мише через зеркало. У него в уголках глаз проявляются глубокие морщины – он когда-то много улыбался. Миша не выдерживает больше смотреть на него такого, но руки от прохладного затылка не отнимает, перебирает пальцами едва-едва – боязливый, загнанный рудимент настоящего прикосновения, которого Миша себе не простит. На станции была одна машинка и одни ржавые ножницы на всех. Когда они втроём, вылакав всё рассчитанное на неделю пиво, смеялись на всю кают-компанию и на спор сбривали себе по полголовы – Миша бегал дальше и больше всех, чтобы до его шевелюры не добралась ни рука Пестеля, ни острое лезвие советской машинки – всё было как-то совсем по-другому. Тогда Бестужев не думал, что хватает Пашу за руки иначе, как чтобы остановить. Он мог бы быть с Пашей с самого начала. Если бы не случился Серёжа. От этой мысли стыдно и больно, она похожа на температурный бред – Миша её пугается, мысли этой богохульной, крамольной. Он думает, что одним лишь своим приездом в Медведково и всем, что он повлёк за собой, оскорбил память Муравьёва и поставил под вопрос всё то, что было между ними. Он мог бы быть с Пашей с самого начала. Но случился Серёжа, и Мише никого-никого и никогда больше не надо было. Пока смерть не разлучила их и не запустила Мишино существование по спирали. Бестужев резко и как-то болезненно, как корку от раны, отнимает руку от чужого выбритого затылка, моет руки в раковине, смывая жесткие волосы в сток. Он не понимает, почему Паша ему это позволяет, почему он не убрал его руку с себя и не оттолкнул. Почему он так себя ведёт, он ведь тоже потерял его. Паша молчит. Видит Мишу обнажённым, как нерв, прикоснёшься неосторожным словом – и сделаешь нестерпимо больно. Эту перемену можно заметить даже невооружённым глазом, а Пестель до зубов вооружён. Паша в этот момент ненавидит Серёжу – будь ты проклят, Сергей Муравьёв-Апостол, – который будто бы всегда рядом, где-то у Миши за правым плечом. И перед этим призраком, навязчивым мороком, библейским апостолом Бестужев чувствует вину и грех за каждую секунду своего скупого счастья. Он умирать не хочет и жить не может.//
Миша просыпается посреди ночи от привкуса хлынувшей из носа крови у себя в горле. Издёрганные нервы не простили ему ни малодушного кивка в ответ на Пашину просьбу, ни рук на прохладном затылке с приятной короткой щетиной чёрных волос, ни живого человеческого тепла, проникшего в тело сквозь пальцы. Издёрганные нервы не простили Мише облегчение и избавление, пусть и на пару минут. Паша резко садится на диване, будто бы и не спал – он не спал. — Миша, у тебя всё хорошо? Вместо ответа в ванной шумит вода. К Пестелю в комнату приходит Апостол и тихо аккуратно гавкает. Паша встаёт, диван жалобно скрипит, и Миша из ванной вторит ему всхлипом. Паша замирает в дверях – в ванной будто кого-то убили, зверски, с особой жестокостью, и пятна продолжают множиться, кровь течёт у Миши по рукам и капает на бежевый кафельный пол. Пестель усаживает его на бортик, туда, где пару часов назад сам сидел под Мишиными руками – интересно стол перевернулся, – тащит из морозилки открытую пачку пельменей, молча всучивает её Бестужеву. — Не запрокидывай, подавишься, — Паша просит. Осипшим от беспомощного вида чужого полуобнажённого тела – в крови – голосом. Он отрывает ком туалетной бумаги и стирает красное с Мишиного лица и шеи. У Пестеля нет сил смотреть на Мишу, он тяжело опускается на пол, и сидит так – прижавшись виском к Бестужевской острой коленке, – и ждёт, пока кровь не перестанет течь. — Ноги держат? — Хуержат. Помоги встать. Паша протягивает ему руку, даёт на себя опереться и как стоик выдерживает взгляд после.