//
— Ой, вы молодой такой… Один-то сможете его поднять? — Обеспокоенная заявительница стоит в домашнем халате около своего подъезда, мокнет под осенней моросью, беспокойно обняв себя руками. В заявлении непритязательное «пожилой мужчина, вес около ста килограмм, поднять с пола на кровать». — Я не один. — Миша оборачивается. Паша у него за спиной в чуть маловатом ему комбинезоне тащит из машины жёсткие носилки, зажав сигарету в зубах. — Куда идти? — Для начала выброси сигарету. — Миша осторожно, чтобы не обжечься об подожженный конец сигареты – и об губы тоже, – вынимает её у Пестеля изо рта и тушит об асфальт носком ботинка. — Пойдёмте, — женщина зовёт их за собой в подъезд. — У него там артрит, суставы больные, в общем, не слава богу всё… — Ань, поднимись с нами, запишешь сразу, — говорит Бестужев в рацию и отказывается от помощи остальных из отряда. Справятся вдвоём. — Вы сами ходите? — Миша поражается тому, что Паша задаёт пострадавшему правильные, «спасательные» вопросы, не теряется. Есть ли что-то, чего он не умеет, есть ли что-то, что может смутить его? Поднимает мужчину тоже Пестель – он, кажется, даже не замечает его внушительного веса, – Миша только страхует пострадавшего, удерживая за руки в вертикальном положении. Так они доводят его до кровати. — Как чувствуете себя? Помимо обычного, что-то болит? От этих слов болеть начинает уже у Миши. Помимо обычного, особенно сильно ноют сердце, душа и голова. Бестужев как в бреду забирает из прихожей не пригодившиеся носилки, говорит Ане, что подождут внизу, и выходит, чувствуя плечом Пашу. Коля сообщает о переезде – только не говори, что опять кот, лучше, Миша, уточки, – Каховский тут же начинает ныть, что он с утра голодный и сейчас спасатели понадобятся ему самому. — Так все уже здесь, в беде не бросим, — небрежно бросает Паша, кладя Бестужеву руку на плечо. Стоять на ногах и нести свой вес снова становится легче. — Так у нас же, помимо спасения и помощи, ещё предупреждение в девизе прописано, давайте заедем куда-нибудь, умоляю. — Уток достанем и поедем, куда душа твоя пожелает, Петенька.//
Из ливнёвки доносится истошный жалобный писк и возня. Пётр ломом отдирает решётку – хорошо приварили, ничего не скажешь, в прошлый раз руками отрывали – и заглядывает внутрь, сев на корточки рядом. Серо-жёлтое облачко перьев внизу слабо трепыхается в мутной дождевой воде и песке и пищит, напуганное и растерянное. — Ну что, кто самый тощий? – Каховский поднимает глаза и встречается взглядом с тут же закатившим глаза Мишей. — Ну, я. — Бестужев снимает шлем, отдавая его стоящему рядом Пестелю. — Я на Белку намекал, но давай ты. — Давай, аккуратно только, Мишанька, не торопись. — Паша кладёт руку без перчатки Мише на плечо, не нажимая и не подталкивая. Миша легко спускается в ливнёвку, ныряя под землю с головой. Первый крошечный, пищащий на разрыв, серенький и мокрый весь утёнок рвётся у него из рук и норовит выскользнуть обратно под землю, Паша забирает его у Миши. — Да ты же моя лапушка. — Паша поднимает спасёныша перед собой, боится стиснуть слишком сильно. — Спасибо. Ты тоже ничего, — отзывается из-под земли Бестужев, доставая ещё одного птенца. Пестель улыбается. Десять утят, продолжая орать как ненормальные, сидят в кошачьей переноске с биркой из магазина, болтающейся на замке – всё как-то не с руки было её отрезать. Коля как гордый член кружка юного натуралиста заявляет, что надо сначала найти родителей и только потом отпускать. — Они сами на крик прилетят, вон уже пиздуют, смотри, — Паша кивает на бегущих к ним через сквер взрослых уток и поднимается на ноги вместе с переноской. — Пошли выпускать. — Да погодите вы, убьётесь же. — Паша предостерегает малышей, бодро выпрыгивающих из кошачьей переноски на землю около пруда. Миша садится рядом на корточки. Миша без шлема, растрёпанный – сам как птенец, – с заляпанным землёй комбинезоном. — Дай хоть глянуть на них. — Он расслабляется, опускает плечи, как воин опускает щит. Паша достаёт одного утёнка из переноски, Миша снимает перчатку и осторожно гладит его указательным пальцем по мягкой пушистой голове. Старается не думать о том, что Пестель смотрит на него, не отрываясь. — Ты молодец, Миш. — Я всего лишь утят достал из ливнёвки. Велика задача. — Миша забирает птенца у Паши из рук, греет его, замёрзшего, мокрого, в своих ладонях и не прекращает светло – тепло – улыбаться. — Это уже больше, чем в тайге. — Давай выпускать. — Миша тянется Паше за спину, едва не теряет равновесие и не заваливается на него, и расстёгивает переноску, отпуская утят в воду. Когда Пестель уже собирается встать и пойти к машине, Миша вдруг поднимает руку и кладёт её ему на затылок, мягко перебирая пальцами по приятно колкой щетине. — Я у тебя тут пропустил чуть-чуть, — полушёпотом произносит он и касается пары более длинных прядей ближе к уху. Жалкая попытка скрыть, что ему просто хочется трогать Пашу, жалкая попытка скрыть, что это слишком важно. — Да забей, всё равно через две недели опять стричь. — Пестель накрывает Мишину ладонь своей сверху. Перчатки валяются где-то у них под ногами.//
Следующий вызов поступает только через три часа после утят. В расчёте успели наконец накормить Каховского – всю дорогу он мандел, что родина не дала ни перчаток нормальных, ни лома, ни пожрать по-человечески, – успели посмотреть пару бестолковых видео на Колином телефоне в общей комнате и распотрошить Пашин баул со снарягой. Такой экипировки никто из отряда в жизни не то что в руках не держал, а даже не видел – дорогая, качественная, изрядно использованная, но даже от этого нисколько не истрепавшаяся. — Паша, я хочу от тебя детей! И чтобы ты вместе с ней у нас остался. — Посмотрим, как вести себя будете. — Паша закрывает глаза с улыбкой. Миша перед этим замечает его торопливый, будто украденный взгляд на себе. Он видит вокруг Пестеля чёрную ауру страха близости, страха причастности к чему-то большему, чем просто собственное тело. Пестель так долго был один, что его неправильно выстроенные границы и сомнения буквально висят на нём как бирка на пальце у покойника. Бесповоротные, неотвратимые, летальные. Были такими. Миша тоже хочет, чтобы Паша остался в отряде. Он скучает. Скучает по нему каждую смену, из Бестужева будто всю жизнь и кости вынимают, когда Паши нет рядом. Паша – это козыри из «иди нахуй» и усталой улыбки вечером на кухне, которыми он кроет все карты, подсунутые Мише Бестужеву судьбой. — Давай, Белка, добей меня, скажи, что это енот или опять лиса в детском садике. Я готов ко всем ударам судьбы сегодня. — Когда Аня откладывает рабочий мобильный и дописывает строчку вслепую, Панов стоит в проходе, раскинув руки в стороны, наглядно демонстрируя всю свою героическую готовность мчаться ловить енота в четыре часа дня. — Коленька, всего лишь дверь. Бабушка, восемьдесят лет не отвечает на звонки и не открывает дверь с утра. Поехали.//
— Здрасте. Что сломать надо? — Миша после картошки из мака и сваренного Пашей кофе из термоса совсем ожил, расшутился. У него за спиной Аня с ещё пустым нарядом и совсем немного странного предчувствия, ни на что не похожего, приятного. — Да мы уже сами всё сломали. — смеётся в ответ заявительница. Миша опускается на корточки перед дверью и бессмысленно тычется ключом в запертый изнутри замок. — Хулиганить прямо очень не хочется. Ментов тем более нет и хер ещё знает, когда будут. Паш, может, полезешь? — Бестужев поднимает взгляд на Пестеля, тот пожимает плечами – надо будет, полезет, сам же согласился смену откатать – и отмечает хитрый Мишенькин прищур в глазах. Понял уже, что Паша в ответ на такое теряется и не может отказать. Прячет его снова туда же, в карман, к мишиной улыбке. — А чего Паша сразу? Я, может, тоже хочу! — возмущается через целый лестничный пролёт поднявшийся Панов. — Коль, все хотят. — Миша, давай лучше ты. Я тебе доверяю. У вас балкон открыт? — спрашивает Паша. — Вроде открыт, но там сетка москитная стоит. — Пошли, посмотрим. — Паша подхватывает с пола баул. Предчувствие и подростковое, бесстыдное предчувствие становится почти невыносимым, когда Миша поднимается вслед за Пашей на этаж выше. Пестель легко бьёт Бестужева по рукам, когда он тянется к снаряжению сам, и благодарит всех на свете за то, что они сейчас в узком подъездном коридоре одни и никто не видит – не слышит – их безмолвного разговора. — Чтобы ты у меня не выскользнул из неё, — бубнит Пестель себе под нос, стоя перед Мишей на коленях и затягивая у него на бёдрах обвязку, крепит верёвку и страховочное устройство. Миша с глазами, полными аскетично-молитвенного обожания, смотрит на его сосредоточенное лицо. — Упадёшь – домой не приходи, понял меня? — Понял. — Раз понял, скажи мне ещё одно – понимаешь же, к чему крепиться будешь? — Пестель поднимает на Бестужева глаза, так и продолжая стоять на коленях на грязном полу и не убирая рук с худых бёдер. Через комбинезон не чувствуется, но ладони у него мокрые от волнения. — К тебе. Подумав, добавляет почти неосознанно: — Надежда и опора моя. И очень больно заглядывает Паше в глаза. Он на верёвках тренировался хоть и давненько, но сдавал их всегда на отлично и знал, что при отсутствии чего-то более весомого – герань на окошке явно не выдержит, – крепиться приходится к напарнику. Обыденная практика, в особенно плохие дни спасатели так делают по несколько раз, а Бестужев едва держится на ногах, когда осознание накрывает его всего с головой. У него всё ещё отъедено горем то человеческое, что отвечает за доверие. За доверие кому угодно, кроме Пестеля. Через пару десятков минут от Паши будет зависеть, в лучшем случае, его здоровье. И Миша падает неживо Паше в руки, сдаваясь. Он доверяет ему себя, свою жизнь, он обвязывает себя верёвкой, отдаёт Пестелю другой её конец, чтобы тот его удержал, не дал упасть, поймал, если вдруг что. Миша — профессиональный ангел-хранитель. Но его самого бережёт старый морской волк с забитой от плеча до кисти правой рукой. Если каждая татуировка – это плохое воспоминание, то у Пестеля была чертовски сложная жизнь. У Миши татуировка была бы одна. И только за это он в неоплатном долгу перед Пашей. — Молодец. — Паша только и может, что сказать это и подняться на ноги. Дышать тяжело, всё, что ни скажешь, – всё не то, прикоснуться – хоть и хочется нестерпимо, а смерти подобно. Уже на балконе Паша достаёт другую обвязку – она крепче, широкие ремни идут по плечам и поперек корпуса – и надевает её на себя и цепляет за карабин. Очень не хочется потерять всё снова, поэтому Паша дважды проверяет узлы на верёвках, страховку, закручивает крепёж карабина потуже и совсем немного чего-то боится. За себя давно уже не страшно, за него – страшно слишком сильно для человека с биркой из морга «отъебись, я один». Ведь ты весь такой огромный, сильный, суровый, а он – маленький, хрупенький, светленький, как утёнок. Но у тебя. — С богом, Мишанька. — С богом. Паша садится на пол, упираясь ногами в стену, и цепляется за карабин к Мишиным верёвкам. Смотрит снизу вверх – ему его сейчас слишком много, это, наверное, хуже, чем увидеть его полностью голым. Он по скупым пестелевским ощущениям весь перебирается к нему во внутренний карман, под медаль Ушакова к своей улыбке, смеху, хитрым глазам.//
Когда верёвка дёргается и натягивается сильнее, чем нужно, у Паши внутри всё обрывается вместе с ней. Пестель-альпинист прокуренным голосом в его голове говорит, что всё в порядке, что ты ссышь-то попусту, верёвка всё ещё нагружена, и это, в худшем случае, сработало страховочное устройство. Но Пестель-человек почти вскакивает на ноги и хватается за рацию. — Миша, всё нормально? — Паша не стесняется в общем канале бояться, что Бестужева на приёме не окажется. А Миша смеётся с другого конца и верёвки, и радиоволны, и, кажется, всей Пашиной жизни. У него просто шлем слетел. От нервов и восторга забыл застегнуть его на земле и потерял где-то на полпути к балкону. Испугался и дёрнул верёвку несильно. — Домой всё равно не приходи, не пущу, — обиженно говорит Паша и думает, обо что бы ему удариться головой посильнее на этом разворошённом балконе и откуда взялось это беспомощное наивное волнение. — Паш, на приёме? — раздаётся снова по рации Мишин запыхавшийся, сбившийся, как простыни, голос. Верёвка ослабевает, дышать полегче. — На приёме, Миш. — Я внутри. Бабушка спит, живая, слуховой аппарат на тумбочке, телевизор орёт, видимо не слышала ни звонка, ни нас. Всё хорошо. Собирай там всё и спускайся. Всё хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо. Пусть так и останется. — Принято.//
Аня идёт пешком, Миша с Пашей вместе с неаккуратно уложенным баулом спускаются на лифте. Железный дребезжащий гроб плавно трогается. Миша усмехается собственной мысли, что они сейчас по всем законам жанра должны пошло рвануться друг к другу и начать жарко целоваться, сталкиваясь зубами и отрывая пуговицы от одежды – на комбезах пуговиц нет. Паша на его усмешку вопросительно поднимает брови и, не дождавшись, впрочем, ответа, тянет руку к Мишиному лицу. Ласково, мягко гладит щеку большим пальцем. Миша не сдерживает себя больше и припадает к руке, гладясь о неё уже сам. Поцеловать не решается, в глаза только смотрит протяжно и больно. Двери раскрываются с ледяным безучастным скрежетом, Паша одёргивает руку от Мишиного лица через силу, как от ножевого ранения, из которого тут же начинает лить кровь. — Паш, ты ведь… — Потом.//
К ночи в расчёте становится тихо, рабочий мобильный молчит. Миша сдвигает вместе парты в учебном классе и ложится там спать. Спать – слишком громкое слово для беспокойной липкой дремоты, которая не приносит с собой ни облегчения, ни успокоения, только головную боль и ломоту во всём теле из-за жёстких парт под боком. Мечтает только о том, как вернётся домой – квартира Паши в голове уже дом. Бестужев уже как неделю бросил попытки найти квартиру – рядом с Пролетаркой всё баснословно дорого, за пределами третьего кольца – убитое и нельзя с животными. А Паша как нарочно не прогоняет и даже не поднимает эту тему. Пишет иногда с просьбой мыла купить или ещё чего-то дурацкого, до боли домашнего в ближайшей Пятерочке. Легок на помине, Пестель приходит в учебный класс, справляется о Мишином самочувствии и выглядит так, что Бестужев просто-напросто сейчас не выдержит. — Ты тогда в лифте что-то спросить хотел. Вот он я, теперь можешь. — И не жалеет ведь Мишу нисколько. — А тогда… — Бестужев не то совсем спросить тогда хотел, но момент уже упущен, чего уже теперь терять. — От Серёжи ты меня оттащил? Миша на этих словах повисает едва заметным дымом под потолком класса, Паша горько усмехается. — Нет. Я тогда даже пошевелиться не мог, сидел на снегу как придурок и не видел ничего. Тебя Ника поднял и увёл. Я даже не знаю, как ты после вообще на ногах стоял и в самолёт сел. — Я почему-то помню твой голос… — Я тебя окликнул, когда ты на крышу полез. Там перекрытия к тому времени все выгорели, ты бы провалился. Миша посреди чистого, но какого-то пошарпанного учебного класса в расчёте спасрезерва нашёл ответ на вопрос, заданный ему Серёжей когда-то давно, кажется, в прошлой жизни, в одну из ночей на «Севере». Что с ними будет, когда – если – он больше не поедет в Арктику. Серёжа уже абсолютно точно не вернётся в Арктику, и ответ на вопрос находится даже слишком легко. И убивает Мишу изнутри. Он впервые завидует мёртвому. Он впервые завидует Серёже, которому явно нет дела до его душевных терзаний. Он, наверное, сейчас играет в карты с кем-то из своих родственников, пьёт чёрный кофе – в общем, занимается своими покойницкими делами. А Миша здесь, на выжженной земле, мается памятью о нём. Серёжа был для него всем. В с е м. Но Серёжи больше нет, а жить дальше надо. Хоронить живых – примета дурная. — Рано легли. Выезд. — Панов на секунду появляется в проёме приоткрытой двери и тут же исчезает, как наваждение, как назойливо всплывающее уведомление. — Паш. — Как пьяный, Миша хватает уже вставшего Пестеля за руку, стискивает её в своих так сильно, отчаянно. Бездумно, рефлекторно гладит большим пальцем широкую ладонь. — Спасибо. Серёжа – его смерть, Паша – его жизнь.//
Вечером воскресенья выспавшийся и посвежевший Пестель ест сгущенку столовой ложкой прямо из банки у себя в комнате. — Иногда, знаешь, ностальгия по флоту нападает. Там каждую неделю в пайке плитка шоколада и банка вот этой мерзости была. И вот вроде бы не любишь, а всё равно ешь вот так же из банки прямо, без ничего, как в последний раз. Миша медлительный, сонный и мягкий – всё никак не совладает со своей метеозависимостью – сидит тут же, на подоконнике, курит и слушает его. Из света – только тусклый торшер и блики от телевизора с отметкой громкости на единицу. — Иди спать уже, сейчас нос себе расшибёшь, — говорит Паша, когда в очередной раз замечает, что Бестужев очень редко моргает. Он устало зевает и говорит, что в душ сначала. Паша облизывает ложку. В ванной шумит вода и пар проникает даже в коридор. Пестель убирает оставшуюся сгущенку в холодильник и заглядывает в ванную, чтобы взять с умывальника щётку – Миша же водоплавающее, вылезет, дай бог, через час, Паша уже понял. Он чистит зубы в раковине на кухне и идёт спать, выключив телевизор и свет в гостиной. В темноте приходит Апостол, оскорблённый, что Паша забыл погладить его на ночь. Миша заглядывает в гостиную спустя тридцать минут. — Собака у тебя? — Только что приходил, я его погладил, и он упиздовал куда-то. — Миша чертыхается и окликает пса. Цокот когтей доносится из соседней комнаты. — Апостол, сиди, блядь, на месте, я тебя потом опять не найду. Паша беззвучно смеётся и качает головой. Семьи у него не было ни в детстве, ни в браке в двадцать один. В тридцать три появилось что-то странное, несуразное, похожее на мальчиковый отряд скаутов – охуеть у Паши Пестеля, конечно, семья, московский спасатель с тяжеленным пост-травматическим стрессом и собака. Но другого ему не надо. Через минуту после того, как ушёл, Миша снова появляется из темноты. Паша едва успевает расслышать его мягкую босую поступь и открыть глаза. Бестужев дёргано и нервно, будто не давая себе времени передумать, откидывает одеяло в сторону и садится Пестелю на колени. — Миш, ты чего? — Паша садится на постели, ему не сложно - Миша совсем лёгкий, невесомый, как наваждение. — Поцелуй меня. Миша его никогда ни о чём – таком – не просил. Паша слышит не высказанное ни в лифте, ни в расчёте «ты же тоже почувствовал это на балконе», «ты же тоже всё понял». Пестель только рефлекторно кладёт ему руки на бедра. Не сжимает, не гладит – ничего не делает, просто не убирает. И мышцы у него как каменные, напряжен, готов к прыжку или нападению, Миша пальцами рук, лежащими на широких плечах, чувствует, как у него под кожей на руках движется тщательно сдерживаемая сила. — Миш, ты же этого не хочешь. Миша, я не он. В этот момент у Бестужева появляется призрачный второй шанс. Второй шанс на то, что не придётся провести остаток своих никчёмных дней несчастным. Миша понимает, кто лежит под ним. Паша совсем на Серёжу не похож – он хотя бы сильно шире в плечах. — Паш, заткнись, пожалуйста. Мне это очень нужно. Очень-очень нужно. С тобой, сейчас. Миша тараторит и сбивается, голос – всё равно, что шелест крыльев. Весь мокрый после душа, с волос почти течёт, а на шее мурашки не то от холода из окна, не то от ощущения Пашиных сильных рук у себя на бёдрах. Пестель всё никак себя не отпускает. Не может прогнать из головы непрошеные и совершенно обезоруживающие мысли – Миша здесь не с ним, Миша там и с Сережей. И от этого не больно, не обидно и не противно, от этого только Мишу жальче. Паша думает, что Миша не знает, что Пестелю нравится глубоко и медленно, на излом, что Паша кусается. Паша думает, что Миша не готов потом смотреть ему в глаза и видеть в них причину своего стыда. Паша думает, что Миша не понимает. А Мише только того и надо. Пустить себе кровь как чумному, вылить её из себя, мёртвую, сгнившую, застоявшуюся. И он целует Пашу исключительно в эгоистично-терапевтических целях, стараясь не думать о морали и этике, пошедших сейчас по пизде. Миша хочет, чтобы Пестель давил, закрывал ото всех своим огромным сильным телом, окутывал тёмным, как безопасность комнаты, чувством защищенности, чтобы, захлопывая за собой дверь квартиры, запускал руку в светлые волосы, сильно сжимал, заставляя запрокинуть голову, открыть самое уязвимое место на всём уязвимом Мишином теле, и сразу же целовал. Когда Пестель прижимает его к себе, сдаваясь подростковой нужде, перекрикивающей всё, думать о морали уже не получается вовсе. Паша действительно всё понял. Но гораздо раньше, чем вчера на балконе. У его губ вкус сгущёнки и прогорклого никотина. Миша выдыхает, опускает плечи и расслабляется, дорвавшийся, – его вес на коленях становится ощутимее, но всё равно ничтожно мал, чтобы поверить – Паше чудится плачущий стон. Кровь из него льётся чёрная. Миша первым разрывает поцелуй, прижимается губами к скуле с такой силой, что Паше становится больно. У него стальная хватка – неизвестно, откуда столько силы, – мокрые губы, гладкая горячая кожа и огонь внутри, который жжёт, как свечной воск, Паше скулы, шею, плечи. Миша хочет отвести взгляд, отвернуться, спрятать свои бесстыжие мокрые глаза в сгиб локтя, но Паша быстро считывает это намерение и хватает его за подбородок рукой – стрелка, указывающая на запад, на розе ветров упирается прямо Мише в губы. Паша не даёт ему отстраниться и спрятаться, заставляет на себя смотреть. — Миш, смотри. Пожалуйста, я хочу, чтобы ты видел, что это я. Против света из окна глаза у него кажутся чёрными, пьяными, больными – как будто у него под сорок. Ему просто нужно помочь. Пашу никто ещё не целовал так отчаянно, так голодно и так умело, выбивая последний дух из груди. Где же ты был. Где же ты прятался, почему нам обязательно нужна была эта нелепая трудная смерть, чтобы ты сейчас сидел на моих коленях, шарил руками, где придётся, царапал мне шею и целовал меня. Мысль кажется Паше здравой, терапевтической, как морфий, и летальной, как виселица. — Вы с Серёжей… успели? — Руки, господи, убери руки. — Ты нашёл самое подходящее время для этих вопросов! — Малодушная надежда, что воспоминание о Муравьёве собьют Мише эту умалишённую испепеляющую похоть, разбивается с треском. Он всё такой же – лихорадочно горячий, плавкий и мягкий. Жмётся к Паше, но теперь как-то обиженно, будто обещает отомстить, как только ему станет чуть-чуть полегче. — Миша, я серьёзно. Вы с ним…? — Запретное – с каких пор? – слово никак не прорвётся. — Да, мы с ним уже спали. И на станции тоже. И у меня дома. И у него. Прости, ты у меня не первый. Вопросы ещё есть? Боже, Миш, тебе правда так плохо? Миша, как в твоём маленьком теле умещается столько боли? Миша, почему я? — Зато ты у меня первый. И даже это Мишенькиной похоти не мешает, он все свои сомнения оставил за пределами комнаты. Миша смотрит восторженно и наклоняется снова поцеловать, аккуратно кусая Пестеля за нижнюю губу, чувствует горячие руки полярника у себя на спине – совсем не так, как на награждении, но суть одна и та же. На диване неудобно, мало места, локти упираются в шершавую неприятную обивку спинки, Миша вдруг резко подрывается с места, отводит со лба мокрые волосы, берёт Пашу за руку и тянет на себя, не предполагая, не позволяя отказа. Миша ведёт его за собой в черноту коридора и своего безумия, выгоняет Апостола из спальни и закрывает дверь. Сомнения, мораль, неизбывная боль утраты остаются по ту сторону порога – в царстве мёртвых. Бестужев берёт Пашу за плечи и медленно, уверенно – как целует – давит на них, вынуждая сесть на постель. Садится на пятки напротив, заглядывает Паше в глаза – у Пестеля будто прорезается кошачье зрение, он видит каждую мелочь, каждое рудиментарное движение, каждую искру в Мишиных глазах – и берёт его за руку. Кладёт себе между ног на влажное от душевой воды и естественной смазки бельё и говорит два волшебных слова. — Как себе. Паша задыхается ставшим вдруг колким и острым, как битое стекло, воздухом, пока Миша раздевается до конца и снова берёт его за руку. Яснее и менее нервно от них не становится, но руки будто наполняются потусторонней силой, движутся сами по себе, заколдованные им. Паша не понимает, не может приноровиться к непривычному положению руки – это точно не как себе, совершенно точно наедине с собой за запертой дверью гостиной так не было – боится ненароком сделать больно. Миша сталкивается с ним руками, накрывает ладонь своей, пытается помочь, но ни слова сказать не может, может только свободной рукой мягко нажимать Паше на затылок, заставляя наклониться и посмотреть. Намекнуть, показать, как надо. Паша подписывает свой манифест об отречении, когда коротко целомудренно целует Мишу в губы и разворачивает к себе спиной. Так удобнее, так легче «как себе», и чужой тонкий стон как пуля прошивает Пестелю плечо, когда Миша с этим стоном откидывает на него голову. Миша нашаривает его свободную руку у себя на бедре, переплетает с ним пальцы на пару мгновений, пока Паша не обнимает тепло губами первый ощутимый пальцами позвонок на его загривке, а потом сразу же кусает в то же самое обожжённое им место. Не вцепляется, как зверь, желающий обездвижить – кружись, куколка, кружись, – а мягко касается зубами, как человек, который хочет сделать хорошо другому человеку. А Мише этого мало, его это всё бесит, ему боль ломает рёбра, крутит нервы и рвёт душу. Он кладёт Пашину руку себе на шею, сжимает его пальцы – всё-то тебе показывать надо, есть всё-таки что-то, чего ты не умеешь. — Миш, может, не надо так? Сразу? — Паша, я тебя убью! — Не верить ему сейчас нет совершенно никаких причин. Нуждающийся, расхристанный, раскрытый – ему так сильно надо, что хоть сейчас умирать. Миша захлебывается собственным стоном, широко распахивая глаза и скуля как подстреленный, как от боли, и Пестеля должно было бы сорвать. И сорвало бы с кем угодно другим. А с Мишей он просто делает то, что Миша просит. И как Миша просит. Сжимает руку на шее, правильно, не давя на горло, а только передавливая лихорадочно бьющуюся вену, прижимает к себе теснее и двигает рукой по члену протяжно, сильно, отгоняет тьму от сердца. Миша кончает с плачущим стоном, вздрогнув всем телом от наслаждения и избавления, высвобождается из руки и целует Пашу в шею – она так удобно рядом, будто бы всегда здесь была, у Миши за правым плечом. — Полегчало? — Нет. Иди ко мне. Миша стекает на пол, падая на колени подле кровати, и взглядом показывает, что Паше нужно делать – подвинуться ближе, сесть на край перед ним. — Сними. — Пальцы у него трясутся от пережитого оргазма, и он им не доверяет совсем. Паше грёбаные тридцать три года, он понимает, что будет дальше, и медлит. Пестель вытирает руку о жёсткое покрывало – плевать, абсолютно плевать на всё становится, когда его мальчик стоит на коленях так бесстыдно, голодно смотрит и ждёт. — Или снова показывать надо? — Миша лукаво улыбается. И Паша клянётся, он – нечисть, против которой бессильны молитвы, против которой бессилен он сам. Против которой бессильна смерть. Когда последняя преграда смята и брошена в сторону, Миша не медлит – сразу же накрывает горячим влажным ртом Пашин член, не жалеет его. Двигает головой глубоко и медленно, отдавая должок. На глазах выступают слёзы, каждый звук, каждый задушенный всхлип и стон - как ножом по голым нервам. Паша находит Мишину руку, переплетает пальцы и рефлекторно толкается бёдрами вверх, натыкаясь на вибрирующее стоном горло. Это ёбанные фейерверки внутри. Место чуть выше подвздошной кости, на котором лежит Мишина левая рука, кажется, на утро обернётся густо-розовым шрамом клейма, навсегда запечатавшим внутри Пестеля этот лихорадочный огонь. Миша снова стонет, вибрация прицельно бьёт по чувствительной коже, и Паша больше не может терпеть. Он пытается отстранить Бестужева от себя, но тот стонет капризно и легко бьёт рукой по бедру. Паша срывается в мерцающую темноту, неизящно простонав Мишино имя.