//
Не поговорили. Ни прячась за аватарками, ни лицом к лицу на кухне. Миша просто забирает пакеты из рук, когда Паша возвращается домой, уходит на кухню, пахнущий сухим апельсиновым теплом. Прижимается сладко поясницей к столешнице, когда Паша напирает своим холодным с улицы телом и целует. Грязные тарелки звякают друг об друга, перегорающая лампочка мигает над головами, Миша кладёт Пестелю руки на плечи. Фейерверки в голове взрываются громче, чем бомбы. — Вина хочешь? Мишель медлит и улыбается. — Хочу.//
Расчёт - как целый океан жизни - беснуется и гудит. Они только что приехали с выезда – снова захлопнувшаяся дверь, всё как обычно, – кто-то по рации спрашивает, какой фирмы покупать чай. Паша ходит по расчёту опять чем-то недовольный и проводит ликбез по различным диалектам русского матерного для всех, кто имеет несчастие сегодня быть на смене. — Чё он орёт опять? — Арбузов, выздоровевший и заметно посвежевший, складывает на стол покупки и кивает на звук Пашиного голоса из коридора. — Паша и здоровается-то только по предварительной записи, всё нормально, не обращайте внимания, — смеётся Миша, пряча этот смех в чашку с чаем. — Мне кажется, мы его всю жизнь свою слышим, а он только две недели с нами ездит! — отзывается вдруг Аня с кухни. — А вы с ним знакомы, что ли, Миш? — Когда я летал на «Север», он там работал монтажником. Познакомились, слава богу. — Пестель, ты кто по званию? — кричит в пустоту Арбузов. — Капитан второго, блядь, ранга! Министерство моем-чистим-стираем, почему разбросано всё? На корабле я вас, черти, за такое за борт бы выкинул! — Паша от души запинается об стоящие в проходе ведра с тряпками. Кто-то восхищённо присвистывает, а Миша вдруг безудержно и искренне улыбается. Это его капитан, его адмирал, его, чёрт возьми, спасательное судно посреди нейтральных вод. Пусть он ругается и бесится, сколько будет нужно, лишь бы живой был. — А ругаешься как вице-адмирал. — Бесить меня будешь – начну, как адмирал ругаться! — Паша убирает из прохода ведро и тяжело опускается на стул. — Вы бы, блядь, подзавалили маленько, я нихера не слышу! Спасибо, всех вам благ, — Никто, кроме Миши, за перепалкой не заметил, как зазвонил рабочий мобильный, принимать вызов тоже приходится ему. Он записывает данные на огрызке тетрадного листа, Аня прибегает с кухни и протягивает ему папку с пустыми нарядами, но он отмахивается. — Мишаня, начальником смены будешь! Клянусь, подсиживает! — шёпотом говорит Панов, наблюдая за Бестужевым и его напряжённо сведёнными бровями. — Поехали. Дверь. Женщина ключи потеряла, не может попасть домой.//
Дверь снова не поддаётся на уговоры Панова открыться по волшебству, ломать не разрешают менты. Остаётся только один выход, снова спускаться на верёвках. Паша сомневается, что он выдержит ещё раз страховать Мишу собой. Слишком много успело измениться даже за одни эти сутки. — Внутри у вас есть ключи запасные? — Есть. Висят на гвоздике около двери. — Сейчас у соседей сверху разрешения спросим тогда, а там уже будем смотреть. Делать-то больше нечего. Вы пока посмотрите ещё раз повнимательнее, может, в подкладку куртки они у вас завалились. Соседи сверху не пускают спасателей даже на порог – куда вы в обуви-то по коврам, креста на вас нет, а вдруг вы нам там что-то сломаете – про спуск на верёвке Паша даже заикнуться не успевает. — Пошли на крышу, тут всё равно два этажа с неё до нужного балкона. — Надо диспетчера тогда вызвать, крыша-то закрыта наверняка. — Мишанька, обижаешь. — Паша тянет эту сладкую «а» в имени, улыбается и склоняет голову, доставая из кармана отмычку. — А ментам мы скажем, что открыта была, шпана лазила. Миша уже успел забыть про Пашино трудное детство в девяностые на окраинах Москвы, воровство и сон где придётся. Ему ведь вообще ничего не стоит, наверное, открыть любой замок канцелярской скрепкой, но он продолжает, как праведник, слушаться полицейских и не ломать двери заявителям направо и налево. Пролёт за пролётом Миша думает о Пашином детстве, о том, как ловко он справляется с замками, чтобы не сорваться и не упасть обратно в мысли о том, что ещё эти руки могут. — Тох, мы на крыше, сейчас прикрепимся, и Миша спустится. Вы пока выйдите на улицу с заявительницей и встаньте под окнами её, а то я нахуй забыл уже, где они. Пестель достаёт снарягу из баула и вяжет узел на верёвке, высунув язык от усердия. Руки не трясутся, и на душе перестаёт быть нервно. Страховать Мишу, пока он крепится к ограждению на крыше, гораздо спокойнее. — Говорят, если ребёнок хочет опрокинуть на себя тарелку с горячим супом, не надо ему мешать. Во второй раз ему не захочется. А тебя, видимо, ничему жизнь не учит. — Миша легко толкает Пашу коленкой и смеётся, застегивая перчатку на левой руке зубами. Паша снова стоит перед ним на коленях, затягивая обвязку на худых бёдрах. Совсем как Бестужев давеча в полутьме его собственной спальни рядом с когда-то супружеской постелью, испачканной им, Мишей, его страстью, похотью и нуждой. Миша задыхается. Диплом, награда «За отвагу на пожаре», три года стажа и больше тысячи дежурных вылетов в лесоохране бессильны против этого порыва подростково-бесстыдного поклонения, против этого желания самому прямо сейчас упасть на колени на чистый, белый-белый снег рядом с ним и простоять так тридцать лет, не отрывая рук от его лица. Миша захлёбывается восторгом, от того, что Паша Пестель – для которого в мире существовал только он сам и бог – стоит перед ним и затягивает на нём альпинистскую обвязку. Никого из отряда нет рядом. Только ты и только я. — Паша, нам надо поговорить. — Сейчас? — Паша поднимается на ноги и, сложив руки на груди, прислоняется плечом к кирпичной трубе воздуховода. — Если можно. — Миша нервно крутит застежку карабина, который болтается у него на обвязке. Он не может поднять глаз на Пашу, потому что чувствует его тяжёлый взгляд на себе, он подобно его широким ладоням лежит у Миши где-то на груди. — По поводу того, что вчера было. Я не хочу, чтобы ты думал, что я неадекватный там какой-то был или сделал это, потому что по нему соскучился – нет. Я хотел этого именно с тобой и не врал ни секунды. Паша глубоко вдыхает мокрый зимний воздух, осторожно, но настойчиво забирает у Миши из рук несчастный карабин и отпускает. Его нервирует звон металла, в котором тихий Бестужевский голос тонет и теряется. Вот ведь привычка дурацкая – вечно прятаться. Живи честно и ничего не бойся. — Миш, я знаю. — Связки оплавились топорными и сухими словами, и ничего больше Паша сказать не может. Пустое всё это, профанное и неважное. — И я не думаю, что смогу дальше продолжать это делать. Для меня это может очень плохо закончится. — Что именно? — спрашивает Паша, в недоумении сведя на переносице брови. — Делать вид, что между нами ничего нет, и это просто полярная болезнь. Потому что это не она. Внутри снова взрываются фейерверки, горит карнавальная иллюминация и бенгальские огни, разлетаясь брызгами. — Я уже давно не могу, Мишань. Ради тебя терпел, чтобы тебе проще было. Бестужев ещё немного - и не выдержит, упадёт – и страховка не поможет, не спасёт – Паше в руки, вплавится губами в его морщинки вокруг глаз от частых улыбок и умрёт прямо на этом самом месте. Он наконец смотрит на своё полярное солнце и не боится снежной слепоты, лишь тянется неосознанно к этому солнечному теплу. — Ты поэтому не оттолкнул меня, когда я тебе волосы стриг? — Когда ты меня стриг, я думал только о том, как бы у меня не встал от твоих прикосновений, о чём ты говоришь. Миша смеётся, разряженный, как обойма. Совсем как тогда, когда Паша впервые заметил в нём перемену. Когда он вдруг стал таким домашним и счастливым. — Я тебя целую или мы продолжаем этот абсолютно бессмысленный разговор? Миша сам наклоняется ближе и сам целует Пашу. Пестель отшвыривает от себя карабин с верёвкой – он бьется о крышу, секунду позвякивает о покрытие и затихает. Паша берёт Мишино лицо в ладони, перчатки неповоротливые и неудобные, через них Паша не чувствует, как сильно у Миши горят щеки и бешено колотится вена на шее. Он не чувствует, но знает. О прошлом забыть невозможно. В Мише ещё слишком живы привычки Серёжи – оставлять в чашке один глоток недопитого кофе, работать из последних сил и носить свою боль как орден. Но их прошлое играет в карты с родственниками и занимается своими покойницкими делами там, куда им обоим не к чему торопиться. И ему абсолютно нет дела до живых, до их душевных чаяний и терзаний. Серёжа, наверное, хотел бы для Миши такой жизни без него – счастливой и долгой. Или наоборот, желал бы, чтобы Бестужев носил по нему чёрный траурный венец до конца своей жизни, пока смерть не сведёт их вновь вместе. Но есть ли двум живым людям на крыше до этого хоть какое-то дело? — Паша! — оживает вдруг рация у Пестеля на плече. — На приёме. — У Паши уже сбилось дыхание, он вдыхает носом и хватает Мишу за обвязку, прижимаясь носом к его холодной щеке, не давая отстраниться от себя слишком сильно. — Хозяйка только что звонила и сказала, что все, отбой, Аня нашла ей ключи, и они открыли с ней дверь сами. — Принято. Миша сейчас все равно спустится, не сматывать же альпуху просто так. — Паша отключает рацию и смотрит на очаровательно смутившегося Мишу. Он улыбается. Улыбается. Живёт и любит. Его. Из-под форменного комбинезона – боёвку так и не носит, балбес – у него торчат мальчишеские острые ключицы в россыпи мурашек от холодного ветра – такая нежная беззащитность. Прикоснуться горячими губами и раскалить эту молочную белизну до красна, до густо-фиолетового кажется смыслом всего Пашиного существования, он через силу отрывает себя от разомлевшего Миши. — Ты все слышал. — Ты о заявительнице сейчас или… — Твою мать, Мишаня, какой же ты… — И Паша снова целует своего мальчика, притягивая за обвязку, с которой так и не убрал руки.//
Заявительница от радости сходит с ума и принимается целовать всех из отряда. — Ребята, спасибо вам, дай бог здоровья, полный дом! Как же жёнам вашим повезло! Господи, спасибо. Досталось и Арбузову, который даже из машины не вышел, он опешил, подавился дымом от своей сигареты, но с охотой принял не причитавшуюся ему благодарность. — Лучше его, я женатый! — Паша мягко останавливает женщину, уже прицелившуюся губами ему в щёку, и разворачивает к Мише. — Он врёт, никакой он не женатый! — смеётся Бестужев, сматывая верёвку, и прячет красные пятна на шее под ворот комбинезона.//
Ночью они вскакивают по тревоге вместе – на телефоне осталась Аня, – сталкиваются плечами, путаются в футболках, Паша снова вполголоса ругается матом, а Миша смеётся, ощущая мимолётное дежавю. Давно у него не было таких подъёмов. С самого «Севера», наверное, не было. Когда с Серёжей просыпались под звук радио-будильника, сведений о погоде и дате со временем. А потом ни с кем и не было. Один в доме в тайге, один в своей детской комнате в Москве – по привычке, в семь тридцать утра, – один у Паши в квартире, когда Пестель уже на полпути на работу, один в расчёте после ночного вызова. Один. А теперь стало двое. И так не то чтобы легче, просто по-другому. Чувствовать рядом сильное плечо – по-другому. Пестель хватает его за локоть, разворачивает к себе лицом, берёт его полусонного в тёплый плен своих рук без оружия и сопротивления. — Паш, опоздаем ведь, — он ворчит только для вида, из соображений призрачного приличия. Они ведь тут людей спасать собрались, ни минуты нельзя терять. — Спасение не терпит спешки, Мишанька. — Улыбается Паша и наклоняется близко-близко к его лицу. Не целует, греет губы дыханием и ловит каждый судорожный вздох. Ему не нужно ничего говорить, любая мысль, изречённая сейчас в полутьме учебного класса, потеряет в искренности, проиграет всухую тому, что между ними уже было. Миша впервые за долгое время думает только об одном.