Для тебя роза цвела

Арсению хочется задушить себя подушкой, и если бы не инстинкт самосохранения и недописанный роман, он бы непременно это сделал. Голова похожа на футбольный мяч, и не в смысле наполнена воздухом — просто ощущения такие, будто ее всю ночь пинали и забивали в ворота. Во рту сухо, как в августе две тысячи десятого, мышцы после вчерашних танцев гудят. Ему невыносимо (ложь — всё он вынесет) стыдно за произошедшее в спальне. Он ведь прекрасно знал, что Антон будет за ним наблюдать — даже не столько знал, сколько хотел этого. И при этом кривлялся и выгибался для него, как какая-то вебкам-модель для донатора с жирным кошельком. Арсений же так никогда не дрочит: обычно он лежит на боку, трахает себя вибратором или дилдо — и параллельно трахает свой кулак. И, что хуже, Антон об этом прекрасно знает, потому что он таким его уже видел. Естественно, он не так глуп, чтобы не понять: ночное представление было специально для него. Его не тошнит, но состояние в целом побитое, так что с постели он встает не меньше получаса. Долго листает ленту Инстаграма, смотрит сторис, шарится по чатам в мессенджерах — пропускает непрочитанные сообщения от редактора, от Димы, от Кати. Меланхолично размышляет, а точно ли Антон не глюк, и если нет, то где он. Усилием воли дойдя до ванной, он принимает душ и умывается, мимолетно удивляясь своему отражению: для человека, который вчера бухал, он выглядит слишком хорошо. Даже румянец есть, хотя тот наверняка расцвел от воспоминаний о вчерашней ночи — Арсений никак не может выкинуть это из головы. Стыд не отпускает, но если бы был выбор вернуться назад и сделать что-то иначе, Арсений бы ничего не изменил. В конце концов, сегодня он впервые за последние несколько месяцев спал крепко, а не ворочался в полудреме, лишь иногда проваливаясь в беспокойные сны. Кто бы знал, что оргазм — отличное средство от бессонницы. Антона он находит на кухне — тот стоит у плиты и что-то готовит. И видно его, потому что тот опять не голый: сподобился надеть штаны и толстовку, причем не те же, что и вчера, а взял новые. Такими темпами у них будет общий гардероб на двоих. — Доброе утро, — со смущающей нежностью говорит Антон, видимо, заметив его: реакции невидимки просчитать сложно. — Похмелье? — Доброе. — Арсений подходит ближе и видит скворчащую на сковородке яичницу. Обычно он не завтракает, особенно с похмелья, но сейчас голод сводит желудок. — Могло быть хуже. А у тебя? — У меня не бывает похмелья, — пожимает Антон плечами, если судить по подергиванию толстовки. — Хотя как-то я выжрал до хуя — думал, что умру. Вот тогда было плохо. — Был повод? — Я же сказал: думал, что умру, — поясняет Антон, и сквозь головную боль до Арсения наконец доходит: тот рассказывает о попытке самоубийства. — Но это было давно. До того, как я приспособился ко всему этому. Арсений как-то всерьез думал о самоубийстве — после расставания с Сашей, когда казалось, что всё потеряло смысл. Но ему диагностировали депрессию, он пропил курс таблеток, прошел терапию, и всё пришло в норму. Теперь давние мысли кажутся бредом и абсурдом, но на месте Антона он бы, наверно, давно полез в петлю. — Как ты чувствуешь себя сейчас? — уточняет он на всякий случай. — В моральном плане, я имею в виду. — Отлично! — Антон реагирует как-то чересчур весело — вернее, пытается казаться веселым. К нему он не поворачивается, продолжает всё так же стоять лицом к плите, хотя желтки уже запекаются — а Арсений любит жиденькие. — Как раз хотел спросить, будем ли мы обсуждать то, что случилось вчера. Арсений на секунду думает сыграть в дурачка и нелепо спросить «А что случилось вчера?», но щеки позорно горят — румянец его выдаст. Да и к тому же он не ребенок какой-то, чтобы увиливать от серьезных разговоров. — Ммм… да. Да, давай обсудим. Только сними яйца, я не люблю, когда там всё твердое. — Вчера мне показалось, что тебе, наоборот, твердое нравится, — поддевает Антон, но сковородку с плиты снимает и вырубает газ. — Но, если честно, — добавляет он серьезно, — мне стыдно. Ты был пьян, а я извращенец. Думаю, из-за отсутствия живой социализации у меня стерлись границы моральных норм. — Это цитата из интернета? — Да, в Твиттере написали, — насмешливо фыркает он, доставая из шкафа тарелки — Арсений не первый раз замечает, что в доме тот ориентируется лучше его самого. — Обрисовал ситуацию, выдав ее за фантастический рассказ. — Я… — Арсений глубоко вдыхает, набирая в грудь воздуха, и быстро выпаливает: — Я сам тебя провоцировал. То есть это, конечно, тебя не оправдывает и меньшим извращенцем не делает, но мне понравилось. Я бы как-нибудь повторил. Воздух в легких кончается, так что Арсений с усилием втягивает его носом — а Антон стоит напротив с двумя тарелками и вообще не двигается. — Антон? — Арсений метафорически «тыкает его палкой». — Прости. Я поднял брови и в целом сделал удивленное лицо. — Антон ставит тарелки на стол, но сразу отворачивается: включает чайник и достает чашки, словно избегает взгляда. Хотя ему-то чего стесняться? Его лица всё равно не увидеть. — Говорю же, к собственной невидимости привыкнуть нереально. — Очень здорово, но не забывай, что я-то тебя не вижу. — Я всё еще хуею, что ты так спокойно меня воспринимаешь. Типа «Ну ок, невидимый чувак, всякое бывает». — Ты уходишь от темы, хотя сам же ее и начал. — Эм, да, извини, мне всё это в новинку. Арсению это кажется милым: то, как Антон всего смущается при своем-то неуважении к личному пространству, как он постоянно извиняется и забывает, что невидимый. — В новинку — разговоры про секс? — Личные — да. Онлайн-то я просто гуру секса, отвечаю. Не хочешь вписать в романы порнуху? Я тебе такое напишу, что все обдрочатся. Арсений смеется: вот уж чего он точно не планировал, так это писать порнороманы. После мистических детективов, конечно, самое то. Он прямо представляет, как охуеет вся писательская братия. — Пожалуй, откажусь. Но насчет «повторить» я серьезно. Ты одинок, я одинок, мы оба друг друга привлекаем — это очевидно. В чем проблема? — В том, что ты меня не видишь? — произносит Антон таким тоном, будто видеть человека — это самый главный критерий отношений. Все слепые выходят из чата. — Ах, прости, я упустил эту незначительную деталь. Засмотрелся на пейзаж за окном — кстати, вижу его через твою голову. — Вот это шутка, — нудит Антон и плещет кипяток мимо чашки — фантастика, чайник словно сам всё делает, как в сказке. — Да бля. Никак не привыкну к этому чайнику. — Чайник как чайник… Знаешь, я поговорю с Димой насчет твоего, так сказать, недуга. Он вряд ли что-то скажет, но у него много знакомых ученых. — Э, ты с этим поаккуратнее. Я не просто так не пытался связаться с кем-то авторитетным — не хочу провести остаток жизни в лаборатории, как подопытная крыса. Об этом Арсений не подумал. Что ж, надо будет Диме обрисовать всю ситуацию, чтобы он не притащил сюда отряд ОМОНа. Но его еще поверить нужно заставить — тот, в отличие от Арсения, скептик каких поискать. — Хорошо. Я в своих связях тоже покопаюсь, но сомневаюсь, что тебе поможет детский иллюстратор или директор танцшколы. Хотя пара уроков тебе не помешали бы. — Я круто буду смотреться у того большого зеркала с палкой, да? — насмешливо. Арсений считает, что Антон и правда смотрелся бы круто с палкой — у него как раз под подушкой одна завалялась. А вторая — в штанах. — Ты про станок? — Я про то, что учиться танцевать, не видя себя, хуевая идея. — Он ставит перед Арсением чашку с кофе и только после выразительного арсеньевского взгляда подает ему и вилку. — Сорян, забыл. А вообще, если б ты знал, сколько всего я хочу сделать, когда эта хуйня пройдет. Или если пропадет. У меня целый список есть. Желудок урчит, и Арсений без промедлений берется за вилку и тыкает желтки — те растекаются по тарелке. Отлично, значит не совсем свернулись. — И что в этом списке? — прожевав кусок яичницы, уточняет он. — До хуя. Хочу съездить посмотреть мир, потому что этот дом уже мне осточертел. Хочу в Венецию, потом в Берлин, в Бангкок. В Москву, блин, я там не был ни разу. В Питер. — А ты откуда? — Из Воронежа. Арсений смутно припоминает, как представлял в Воронеже одну из своих книг, но подробности вспомнить не получается. Сам город, кстати, тоже: такой же провинциальный городок, как и все другие. Кроме любимого Петербурга, никаких городов для него не существует. Он по нему скучает. — Что еще, кроме путешествий? — По мелочи. Сходить в кино, в бассейн, в парк аттракционов, на концерт какой-нибудь группы. Или даже не группы, на любой концерт — хоть на Крида. Кусок жареного помидора чуть не улетает на стол — от неожиданности Арсений его едва не роняет. С Егором у них был не роман, но агрессивная ебля по гримеркам всех существующих концертных залов, а также по всем московским и питерским отелям. Это было давненько: Арсений тогда был помоложе и не так обременен рамками морали. Впрочем, он и сейчас не слишком ими обременен. — Что с твоим лицом? — мгновенно реагирует Антон. — Да так. У меня с ним было кое-что, давно уже. — С Кридом? — Да. Мы не встречались, так, проводили время вместе. — Зашкварно. — Эй! Он был хорош в сексе, а больше мне было и не надо. Не отрицаю, что он туповат, но мы и не кроссворды разгадывали. — Я передумал: хочу на концерт кого угодно, кроме Крида. Умоляю, скажи, что ты не трахал Масло черного тмина. — Я даже не знаю, кто это. — Вот и не знай дальше. И держись в сторонке от рэперов, будь любезен. Не хочу слушать кого-то и представлять, как вы с ним трахались. — А потрахаться в твоем списке нет? — На первом месте, — вздыхает Антон. — Но стремно. В двадцать девять лет поздновато начинать. — Ты девственник? — Неа, но пара перепихонов на первом курсе же не считается. В детдоме я встречался с девушкой, но секса у нас не было, да и там хуй потрахаешься. Стыд опять опаляет щеки, но трудно не признать: неопытность Антона заводит сильнее. Хороших любовников у Арсения была куча, плохих — еще больше, но вот неопытных — ни одного. Сам он лишился девственности поздно, когда все вокруг уже трахались, так что период взаимных неловкостей он пропустил. Одна лишь мысль о том, что может с ним сделать дорвавшийся до секса Антон, если дать ему волю — и приходится сесть поудобнее, чтобы шов брюк не давил на начинающий твердеть член. — Тебе необязательно ждать, когда ты станешь видимым. Трахаться ты можешь и сейчас. — Ага, — фыркает Антон, — с кем? Арсений цокает и начинает обиженно копаться в яичнице: такого пренебрежения к собственной персоне он не ожидал. — Стоп, с тобой? — Антон, кажется, охуевает. — Я думал, ты только про подсматривание! — Не только. И твоя невидимость, наоборот, возбуждает. — Это почему? — Потому что я тебя не вижу и не могу знать, что ты сделаешь в следующий момент — и от этой неизвестности у меня хуй встает. — Так говоришь, будто я могу на тебя наброситься. Арсений выразительно молчит, доедая яичницу — ждет, пока до Антона дойдет. И тот, подумав с полминуты, выдает сначала короткое «О», а затем длинное и протяжное «О-о-о-о-о». — Я понял. Ты тоже извращенец, — наконец говорит он и добавляет с восхищением: — Потрясающе! — Я к такому отношусь философски. Пока я никому не наношу вред, это не извращение. Плюс то, что происходит по обоюдному согласию между взрослыми адекватными людьми, нормально. — Даже если бы ты лег голый в цветы и приказал забрасывать тебя собачьими какашками? В новом романе есть один сумасшедший — такое развлечение как раз в его стиле, так что мысленно Арсений делает себе пометку. — Даже если. Я же никого не утягиваю в какашки насильно. Валяться в говне — личный выбор каждого человека. Главное, чтобы этот выбор был осознанным. — Глубоко. — Знаешь, что еще глубокое? — А-а-арс. — Но давай придумаем стоп-слово, — вспоминает Арсений о главном. — На случай, если ты начнешь ко мне приставать, а я не захочу или буду занят. — Почему просто не сказать «Я не хочу» или «Я занят»? — торопливо уточняет Антон, но тон его стал ниже, а дыхание участилось: тоже возбуждается. Два извращенца нашли друг друга в этом холодном одиноком мире. Жаль, что Арсения словно мусоровоз переехал, и у него нет сил начать трахательный тур прямо сейчас. — Потому что я могу не всерьез это сказать, а поломаться для вида. Антон на это никак не реагирует — вообще. Если бы не толстовка со штанами, то и не скажешь, находится он в комнате или ушел вообще. — Ой, прости, — вспоминает тот. — я снова поднял брови. Всё-всё, без комментариев, я понял. Как насчет слова «чашка»? Или «вилка»? — Нужно что-то более необычное. — Кротовая кишка. — Менее необычное. — Ананас. — Идеально. *** Арсений на полном серьезе ожидал, что Антон припрется к нему в тот же вечер — но этого не произошло ни тогда, ни на следующий день, ни за ним. По-хорошему бы надо самому проявить инициативу, но Арсений по натуре не инициатор, его арсенал — это томные взгляды, многозначительные намеки и двусмысленные шутки. Однако не факт, что до Антона доходит что-нибудь из этого: прямо тот не говорит (Арсений и не спрашивает), по поведению понять сложно, а мимика его вне доступа. В итоге все четыре дня Арсений сидит на очке и ждет, когда к этому очку хоть кто-то проявит внимание. Хотя времени об этом переживать у него нет: он взялся за новый роман. Браться за новый, пока не дописан старый, очень глупо, но он не может выкинуть из головы свежую историю об одиноком писателе и парне-невидимке, который живет в его доме. Разумеется, все события вымышлены, совпадения случайны — особенно в его случае. Правда, он пока даже имена не менял — сделает это на этапе редактуры. На таком вдохновении Арсений не работал никогда, он пишет буквально без отдыха, только с перерывами на сон и еду. Хорошо, что эту еду готовит Антон — и он же укладывает его спать, как маленького ребенка. В прямом смысле: закрывает ноутбук, выводит за ручку из-за стола и провожает в комнату. Жаль, сказку на ночь не читает, хотя вместо «Красной Шапочки» Арсений предпочел бы «Классную Потрахушечку». За этим всем он успевает всего пару раз поговорить с Димой: тот ни на йоту не верит, что Арсений действительно живет с невидимкой, но соглашается приехать в следующем месяце. То ли волнуется за душевное состояние друга, то ли смирился с участью быть «разыгранным». Что ж, в любом случае, по приезде он сильно удивится. Арсений как раз отсылает ему сообщение с лаконичным и ироничным «Сам всё увидишь» и возвращается к роману. Спина уже болит, глаза слипаются, запястья онемели, а подушечки пальцев болят от долгого набора текста. Вообще-то, Арсений должен был пойти спать, он и в душ перед сном сходил, но вместо спальни вернулся в кабинет — и сидит в одном полотенце, продолжая работать. Давно за полночь, за окном темно, но комнату освещает настольная лампа с абажуром. Арсений за нее отдал целое состояние и очень ее любит, хотя света от нее почти нет. Дверь медленно открывается, как от сквозняка, и Арсений вздрагивает: жутковато. Наверно, если бы Антон не ввел в привычку ношение одежды, Арсений дергался бы от каждого звука. Он и так вскрикивает периодически громким «Антон!» от какого-нибудь случайного шороха — а сам Антон ржет над этим из другой комнаты, а то и с другого этажа. — Антон? — на всякий случай негромко зовет Арсений, но ответа не следует, так что он возвращается к написанию романа. — Если что, — добавляет он деловито, — я скоро спать, только допишу эту сцену. Строчки расплываются из-за сонливости, но та в момент проходит, когда Арсений чувствует прикосновение к ногам. Словно ладони ложатся на колени, а потом мягко разводят их в стороны. Стол у него открытый, без нижней заслонки, так что сразу понятно, кто под него забрался. Арсений закусывает губу, чтобы не ляпнуть лишнего, и продолжает печатать, пусть и от предвкушения все реплики персонажей вылетают из головы. Антон звонко целует его у колена, затем во внутреннюю сторону бедра, и опять ближе к паху — по голой коже это чувствуется так остро, что поцелуи обжигают. И под полотенцем никаких трусов, конечно же, нет. Не останавливаясь, Арсений набирает текст, хотя и не пытается сосредоточиться. Нужно как-то подбодрить Антона, но он боится его спугнуть — руки того и так подрагивают, а поцелуи неуверенные, будто он сам в себе сомневается. — Боже, — всё-таки выдыхает Арсений, — не понимаю, что со мной происходит, но мне нравится. Антон прыскает, не оценив блеск актерской игры, и целует его прямо в полотенце поверх члена, проводит то ли губами, то ли носом линию вдоль ствола. Арсений зажмуривается и старается не податься бедрами вперед, хотя это тяжело. Он так устал, и ему так хочется, чтобы его разложили на ковре и медленно, с чувством, трахнули. Напрягающийся член позорно приподнимает полотенце, и Арсений думает, что раньше с ним такого не было — чтобы возбуждаться даже не во время прелюдии, а еще до нее. Антон мокро выцеловывает внутреннюю сторону его бедер, и по влажной после душа коже это еще приятнее. Он лижет у паха, слегка прикусывает — и Арсений стонет, а затем, опомнившись, снова начинает печатать: он работает, он очень занят, клац-клац. Антон ластится, трется лицом о его бедра и колени, и запоздало приходит понимание: кожа лица у него гладкая. Вчера, когда тот о чем-то шутил, Арсений заткнул ему рот ладонью — и нащупал жестковатую щетину. Побриться, не видя себя, проблемно, а сейчас Антон это сделал, чтобы не колоться. От этой мысли в Арсении просыпается давно забытое чувство щемящей нежности. С Антоном он вообще много всего испытывает, хотя раньше ему казалось, что все свои чувства он давно отдал персонажам без остатка и свой лимит исчерпал. Антон аккуратно разворачивает полотенце, Арсений опускает смущенный взгляд — но, разумеется, кроме своего стояка, не видит ничего. При этом он чувствует у головки горячее дыхание, слышит эти самые вдохи-выдохи, ощущает теплые ладони, тягуче гладящие ноги — и от этого пробирает мурашками. Они так и замирают: Антон, наверное, в нерешительности, Арсений — в предвкушении. У Антона полный карт-бланш, и неизвестно, что он сделает в следующую секунду. Он может укусить его за ногу или шлепнуть по яйцам, плюнуть и грубо растереть слюну по члену или вылизать всё его тело. Даже связать и отлупить, пусть и к такому Арсений пока не готов (или готов). Все эти варианты вертятся в голове, заставляя нетерпеливо ерзать, а только высохшая после душа кожа покрывается испариной от жара. Кресло плавно отодвигается дальше от стола, и Антон вроде как привстает — сложно понять. А потом Арсений чувствует прикосновение к губам, сначала робкое и еле ощутимое, а затем куда более уверенное и настойчивое. Антон мог сделать что угодно, но он выбрал его поцеловать. Арсений податливо открывает рот, позволяя целовать себя глубже, изучать, проводя языком по губам и ровному ряду зубов, вылизывая нёбо, мягко посасывая его язык. Антон такой напористый, что прижимает собой к спинке кресла, но при этом руками не трогает — лишь целует. Он спускается поцелуями ниже, лижет шею, покусывает кадык, и в каждом его движении всё кричит «как давно я этого хотел». Уткнувшись, видимо, носом в ямочку между ключицами, он тихо произносит: — Тебе вроде надо было работать. — Хочешь, чтобы я продолжил писать? — Ясное дело. Жду не дождусь, — после каждого слова следует короткий поцелуй в шею, в грудь, мазком по соску, — когда ты закончишь эту книгу. Арсения бросает в жар, и уже не только от возбуждения, но и от стыда. И не от того, что он распластан по креслу абсолютно голый и со стояком, а потому что по тону Антона ясно: тот знает, о чем книга. Знает, что Арсений пишет роман буквально про него. И в этом романе Арсений — персонаж, чьим прототипом является, собственно, сам Арсений — испытывает к невидимке весьма нежные чувства, в которых сам пока не может разобраться. Антон отстраняется, и Арсений усилием воли заставляет себя вернуться к тексту, хотя пальцы дрожат — он не попадает по клавишам. По бедрам снова разбегаются крошки-поцелуи, по спине ползет капля пота, но он упорно пишет серьезнейшую сцену, в которой Антон рассказывает о своем тяжелом детстве. Наконец члена касается горячий язык, проходится плавно по всей длине ствола, задерживается на уздечке, скользит по щелке. Арсений, не выдержав, косит взгляд вниз, но видит лишь свой стояк, который мокро блестит в свете лампы — слюну видно. Он смотрит, как член слегка покачивается под языком Антона, но самого языка не видно — и это зрелище гипнотизирует. Он даже не сразу понимает, что язык сменяется губами, которые ласково целуют под головкой — от этого на кресле аж подбрасывает. А ведь Антон видел, что Арсений всегда уделяет ей больше всего внимания: иногда во время дрочки только трет ее мизинцем, параллельно трахая себя дилдо, и этого хватает для оргазма. Арсений закусывает губы, чтобы не стонать, но пальцы на автомате набирают протяжное «ооооооо» на клавиатуре — и в этот момент Антон резко дергает его на себя за бедра. Арсений едва не вскрикивает и скатывается в кресле, практически укладываясь на сидушку спиной, но не протестует, просто ждет. Антон поднимает его ноги, складывая его как книжку, на что Арсений понятливо подхватывает себя под коленями: с работой покончено. Да и какая уж тут работа, когда он лежит в собственном кресле с оттопыренной задницей. Что Антон будет делать? Трахнет его пальцами? Или сразу членом? Может, отшлепает? Арсений не фанат порки, но в этом случае он не против: ему нравится полное отсутствие контроля, такого доверия в сексе он раньше не испытывал. — Смазка в ящике стола, в нижнем, — на всякий случай подсказывает он. — Презервативы там же. Не то чтобы Арсений всегда держал по парочке резинок во всех уголках дома — он распихал их по всем комнатам специально, на случай, если у них с Антоном произойдет внезапный секс. Но Антон не открывает ящик и не притирается к нему членом, не пихает в него пальцы. Он начинает его вылизывать — так откровенно, без грамма присущей ему робости, что Арсений всё-таки протяжно стонет. Обычно во время секса он ни звука не издает, максимум выдыхает сквозь зубы, но сейчас ему трудно сдержаться. Некоторые делают римминг через силу, потому что надо: брезгливо касаются кончиком языка, стараясь больше внимания уделять ягодицам. Но Антон не такой: он размашисто лижет, прижимается ртом, посасывая нежную кожу, толкается языком внутрь, словно сам кайфует от процесса. Арсений тихо поскуливает, ерзая по креслу и сжимая себя под коленями так, что наверняка останутся синяки. Когда Антон начинает вылизывать его длинными тягучими линиями до самой уздечки, Арсений на грани, хотя давно уже не испытывал оргазм без члена или дилдо в заднице. Он, забываясь, лепечет постыдное «Давай же, ну, мне осталось совсем чуть-чуть, Антон, пожалуйста» — и кончает, зажмуриваясь и выгибаясь спиной до боли в мышцах. Даже после оргазма, когда он опускает ноги на пол и обмякает в кресле, Антон продолжает его целовать: сцеловывает потеки спермы с живота и груди — и странно видеть, как они пропадают, будто по волшебству. Ленивым движением руки Арсений стирает капельку с собственной щеки. — А ты? — устало спрашивает он. — Уже. — Антон поднимает вверх руку, испачканную спермой — пусть и угадать очертания самой ладони в этом мутном пятне не так уж легко. — Сука, колени затекли. — Иди сюда. Но вместо того, чтобы встать, тот кладет голову ему на живот, и Арсений хочет коснуться его лица, но случайно запускает руку в волосы — и так и оставляет, мягко перебирая пальцами прядки. *** Они лежат на диване перед телевизором и смотрят какой-то дурацкий сериал про полицейских. Вернее, это Арсений лежит на диване, а Антон — на нем сверху, и каждый раз на его ржаче кажется, что из-за тяжести селезенка скоро вылезет через рот. Арсений в принципе не любит ситкомы, ему не смешно абсолютно, но он благодарен, что хотя бы тупого закадрового смеха нет. Однако Антон смеется в голос на каждой глупой шутке — а Арсению приятно, когда тому весело. В конце концов, тот столько лет сидел в старом подвале и смеялся беззвучно, чтобы не быть услышанным, что ради его искреннего смеха Арсений готов хоть зачитывать вслух бородатые анекдоты из газеты. Разными голосами и корчась, чтобы было действительно смешно. Он крепко обнимает Антона и представляет, что они обычная пара, а его парень видимый — как и все люди в обычных парах. Если смотреть в экран, то и не замечаешь даже, что сжимаешь руки вокруг «пустой» толстовки. Если сначала невидимость его парня вносила нотки интриги в их отношения, то теперь она мешает. В постели это, конечно, прикольно, и Арсений испытал весь спектр эмоций, когда вчера сосал невидимый член и два раза зарядил себе головкой в глаз, но что дальше? Из дома они выйти не могут. А если бы и могли, что бы это дало? Ходить везде с летающей одеждой? Или обмотать Антона бинтами и сказать, что тот сделал себе пластику всего тела? И как рассказать друзьям, что у него невидимый бойфренд? Дима вечно говорит, что Арсений влюбляется в очень странных людей, но такого он не ожидает точно. Да и что между ними с Антоном происходит? Что если тот с ним, потому что у него больше нет других вариантов? А Арсений, как последний дурак, втрескался по уши. Арсений вздрагивает от осознания: он действительно влюбился. По-настоящему влюбился в человека, даже не зная, как тот выглядит. Антон предлагал обваляться в сахарной пудре или облиться краской, но Арсений отказался — как-то это унизительно. — Ты чего? — Антон приподнимается, и дышать становится легче. — Замерз? — Нет, я… Ничего, — увиливает он, надеясь, что смотрит Антону в глаза или хотя бы на нос. — Задумался о другом. — Блин, да ты не смотришь, — цокает тот и, нащупав пульт, ставит на паузу. — Это мой любимый сериал! — Я смотрю на тебя, это гораздо интереснее. Ну, пытаюсь. Пытаюсь пытаться. — Арс! — Прости, я отвлекся и потерял нить сюжета. — Здесь в каждой серии свой маленький сюжет. О чем ты думаешь? — О нас. — О. — Вес тела пропадает полностью, а затем Антон усаживается ему на бедра. — Хочешь о чем-то поговорить? Предупреждаю: если ты планируешь меня бросить, то тогда я напьюсь в сопли и буду читать грустный рэп под дверью твоей спальни. Несмотря на очевидное дурачество, в его тоне проскальзывает опасение: видимо, в этой шутке лишь доля шутки. Но Арсений всё равно рад: значит, они и правда встречаются, хоть этот момент он прояснил. — У меня накопилось несколько вопросов. Я могу мучиться ими дальше, выливая тревогу в текст, но можно их обсудить. Слышал, так иногда делают, и это помогает. — Давай, — вполне серьезно соглашается Антон. — Если честно, для меня это всё новое. Я же говорил: у меня были только одни отношения, и то в детдоме. — Ладно. — Арсений аккуратно вытаскивает из-под него ноги и садится на диване прямо. — Вопрос первый: я тебе на самом деле нравлюсь, или потому что ты соскучился по людям, а я единственный человек в твоем окружении? — Ты придурок, что ли? — удивляется Антон, и Арсений как-то интуитивно чувствует, что тот поднимает брови. — В смысле извини, но вопрос дебильный. Ты мне понравился сразу и нравишься теперь еще больше. Даже больше, чем нравишься. Но о таком пока рано, да? Они знакомы (вернее, общаются) всего две недели, так что да, для признаний в любви действительно рановато. — Да. Но тогда другой вопрос, — Арсений прочищает горло, — братан, ты меня трахать будешь? Он морщится: сам не в восторге от того, как это прозвучало. Хотел быть прямолинейным, а превратился в какого-то подъездного гопника. Подъездного гопника, который хочет, чтобы его трахнули — мир Арсения свободен от стереотипов. Но это «братан», конечно, нужно расчленить, обоссать и сжечь, что за обращение такое. — Не могу не признать, что испытываю несколько смутные ощущения относительно твоего вопроса, — медленно произносит Антон. Какой кошмар, они словно поменялись местами. — Я просто не понимаю, в чем причина, — объясняется Арсений. — Тебе не нравится анал сам по себе? — Не знаю, я не пробовал. — В этом дело? Прости, я знаю, что ты, фактически, девственник. Хотя если сначала Антон окупал неловкость энтузиазмом, то теперь и неловкости никакой не осталось. По крайней мере, Арсений ее не чувствует: кроме того факта, что Антон всячески избегает анального секса. И вроде беды никакой нет, да и у Арсения целый арсенал самотыков — но непонимание причины его убивает. — Ладно, — после паузы начинает Антон, — я тебе соврал. — О боже, ты натурал. — Что? Нет. Я имею в виду, соврал насчет того, как я стал таким. Не было никакого удара молнии… То есть он был, но уже позже и к моей невидимости никак не относится. — Но тогда, — Арсений хмурится, — что произошло на самом деле? И почему ты мне сразу не сказал? — Потому что это выглядит как бред. — Ты невидимый! Антон, ты невидимый! Какой бы бред ты ни сказал, сложно не поверить, когда его произносит невидимый, блядь, человек. Антон очень выразительно вздыхает — Арсений натужно дует ноздри, чтобы показать уровень своего гнева. Дурость, но почему-то рядом с Антоном он иногда на автомате усиливает видимость своих эмоций, будто пытается отображать их за двоих. — Ладно, — решается Антон. — Меня прокляли. Арсений чуть было не ляпает «Это бред», но вовремя осекается и вместо этого выдает: — Злая мачеха? — Черт, это не лучше. — Вообще-то, сумасшедшая бабка, но ты недалеко ушел. — Извини, но даже мне в такой нереалистичный обоснуй поверить тяжело, а я ведь столько говна перечитал. Вот ты читал повесть «ЭмоБой»? — Арсений не ждет ответа, ему просто нужно поделиться. — А я читал. — Вот поэтому я тебе и не рассказывал, — обиженно бубнит Антон. — Знал, что ты так отреагируешь. — В истории с молнией я хотя бы могу поверить про какую-нибудь физику, не знаю, молекулы там встряслись или еще что… Не смотри так на меня, я ничего в физике не понимаю. — Откуда ты знаешь, как я на тебя смотрю? — Я чувствую. И ладно, хорошо. Допускаю возможность, что ты можешь верить, что тебя заколдовали. Я в детстве верил, что у меня под кроватью живет здоровенная паучиха Жозефина, назвал ее в честь императрицы Франции. И не надо так смотреть! — Прости, иногда я не понимаю, ты всерьез или гонишь. Паучиха Жозефина? — Ее не существовало. Я же сказал, что верил, — подчеркивает он это слово, — что у меня под кроватью живет паучиха. А имя дал, чтобы не бояться, хотя это и не помогло. Арсений никому об этом не рассказывал: всегда стеснялся как и своей боязни маленьких паучков, так и того, что рос довольно одиноким ребенком и сам себе придумывал развлечения. Отсюда, наверно, и хорошая писательская фантазия. — Как мило, — с улыбкой в голосе говорит Антон и вдруг мягко целует его в щеку: поначалу Арсений от такого вздрагивал. — Но я не шучу насчет проклятья. — Хорошо, я слушаю. — Десять лет назад тут жила сумасшедшая бабка. Реально сумасшедшая: то ли у нее шизофрения была, то ли какая-то другая болезнь. Ей постоянно везде враги мерещились, она бросалась на всех, жутко злющая была, в общем. А еще она была колдуньей. — И ты это понял, потому что она владела телекинезом, видела будущее и умела замораживать время? — Диванная подушка взлетает и шмякает Арсения по плечу. — Эй! — Соски побрей! Прекрати, я же серьезно. Она была колдуньей, тут везде стояли какие-то артефакты, жуткие книги, кишки животных в банках. Здесь на склеп всё было похоже. А в саду она выращивала не розы, а какую-то дичь, которую я пропалывал по пятнадцать часов в день. Хотя один куст роз был, но… неважно, короче. — И что ты сделал, что она тебя прокляла? Обоссал ее кошку-компаньонку? — Я сейчас вообще ничего не буду рассказывать. И уйду в подвал! — негодует Антон, но слышится, что он по-прежнему улыбается. — Нет, слушай дальше. Эта бабка, Галина Сергеевна ее звали, если тебе нужно для книжки, всех ненавидела, кроме своей внучки. И тем летом эта внучка как раз приехала погостить. — Пиздец, ты трахнул ее внучку. Лишил ее девственности, и за это бабка тебя прокляла! Я могу ее понять, если у меня когда-нибудь появится дочь, я тоже буду проклинать всех, кто к ней приблизится. — Никого я не трахал, прекрати! Нина была прикольная, и мы заобщались. Она добрая, милая, вся такая любительница пони и сказок. Мы проводили много времени вместе, и... она в меня влюбилась. — А ты? — А я в нее — нет. Ей тогда было четырнадцать, для меня она была ребенком. И… короче, когда она призналась, я как-то запаниковал и понес хуйню. Сказал, что она еще маленькая, а я мужчина — господи, ну и позор, я же так и сказал — и мне нужен секс, а она не может мне этого дать… Пиздец, как вспомню, так хочется врезать себе сковородкой по лбу. — Ты сказал четырнадцатилетней девочке, что ты ее не любишь, потому что она маленькая и не может заниматься с тобой сексом? Антон, это ужасно. — Я знаю! Моему больному мозгу показалось, что это отличный аргумент. Нина, конечно, расплакалась и побежала жаловаться бабушке. — И та тебя прокляла? — Да, хотя проникновенной злодейской речи я, видимо, не заслужил, так что никакой сути не знаю... В общем, такие пироги. — Напоминает «Красавицу и Чудовище». Эта бабка с тарелками случаем не разговаривала? — Это любимая история Нины, кстати. Так что понятно, откуда черпалось вдохновение. — Антон звучит как-то печально, будто весь позитивный заряд у него иссяк. Арсений, неудобно согнувшись, приобнимает его за плечи. — А что произошло потом? — Она умерла на следующий день после того, как я стал таким. Наверно, все свои силы на меня потратила. А я… первое время не мог говорить и был бесплотным, как реальный призрак. Прикольно было даже: не надо было есть, ссать не хотелось, можно было под водой дышать. А потом, когда я стал плотнее, что ли, то и письма писал, и на стенах краской рисовал, и вещами бросался, но не сработало. Голос, как ты понимаешь, тоже не помог. Я надеялся, что однажды это пройдет окончательно, но пока вот нет. — А Нину найти ты не пытался? — Пытался, естественно. Но не нашел, да и у меня связей таких никогда не было. — У меня есть друг полицейский, он пробьет эту твою Нину, — обещает Арсений. — Может, она знает, как снять это дерьмо. Или у нее остались книжки ее бабки, или зелья, или ритуальные кубки, или еще какая-нибудь хрень. — Ты мне веришь? — опасливо уточняет Антон, на что Арсений фыркает: — Ты невидимый. Сложно тебе не верить. Антон вертится в его объятиях, а потом звонко целует в кончик носа — он часто так делает. Считает, что нос прикольный, пусть и самому Арсению тот никогда не нравился. — А насчет секса… — вспоминает Антон. — Я думаю, вдруг мы поебемся, а ничего не изменится. Что если я таким и останусь, и проклятье не снимется? — Переживаешь, что я не твоя истинная любовь? — прыскает Арсений. — Не помню, чтобы в «Красавице и Чудовище» было условие про секс… Хотя с этой версией сказка приобретает совсем другие нотки. — Она еще «Спящую красавицу» любила, а там был поцелуй. А так как мы взрослые, то сам понимаешь: никаких поцелуев, только член в жопу. — Антон, это всё ерунда. Нет никакой истинной любви, к тому же мы уже занимались сексом. Орал — тоже секс, как ни крути. — А если это всё-таки сработает? И я стану видимым? — И это проблема? — Арсений выгибает бровь. — Тогда мы уедем отсюда в Питер. Этот дом классный, но тут нужен капитальный ремонт. Я сегодня мылся в ледяной воде, потому что кран с горячей заклинило! — Позвал бы меня, я бы показал, как включить, — нудит Антон, явно разочарованный способностями Арсения по части починки сантехники. — А если я тебе не понравлюсь? Арсений себя знает: если Антон вызовет у него отторжение физически, у них вряд ли сложится. Сколько ни повторяй себе «внешность не важна», если партнер тебя не привлекает, ничего не выйдет. Другое дело, что у Арсения не такая уж и завышенная планка красоты. — Я подозреваю, что ты не Ален Делон и не Марлон Брандо в молодости, — аккуратно начинает Арсений. — Но это не значит, что ты мне не понравишься. Я в принципе не верю в физические данные. Антон отстраняется, и его правое плечо слегка поднимается — обычно это означает, что он наклонил голову и смотрит вопросительно. — Смотри, — вздыхает Арсений, зачесывая челку, — у меня лоб размером с футбольное поле. Но прическа это скрывает. А еще я волосы крашу, потому что седею и иначе буду похож на деда. И одежду я подбираю круто, чтобы подчеркнуть идеальную жопу, но скрыть тонкие ручонки, понимаешь? — У тебя идеальное всё, не только жопа, — только и говорит Антон, вообще не в тему. — Не то что у меня. Он недавно проговорился, что комплексует из-за своего «пуза», хотя самого Арсения его мягонький животик ни разу не отвращает. — Я не идеал, и мы оба это знаем. Я к тому, что правильная прическа и одежда многое меняют. — Арсений пытается чмокнуть его в щеку, но промазывает и врезается губами в ухо, так что еще раз чмокает в мочку, но уже целенаправленно. — Даже если ты похож на Стива Бушеми, мы что-нибудь придумаем. — Чем тебе не угодил Стив Бушеми? — смеется Антон. — Он меня пугает. — Ладно, вроде у нас с ним не так много общего. Но я имел в виду… Ты постоянно говоришь о том, как круто, что я невидимый. Мол, в сексе это охуенно. Что если я тебе потому и нравлюсь? А нормальный не буду нужен? У Арсения аж в сердце колет, а в его возрасте это чревато последствиями. Он вновь обнимает Антона, на этот раз попадает поцелуем в небритую щеку. — Мне это нравится, потому что мне нравится ничего не решать в постели, — шепчет он, целуя его уже в висок. — И этот эффект неожиданности, когда ты не знаешь, что дальше, это возбуждает. Но, если что, я могу закрыть глаза — и будет то же самое. Антон шумно выдыхает, словно всё это время задерживал дыхание, и благодарно ловит его губы своими.