— Протирай лучше! Вот тут ещё следы от порошка! Владимир, ну что же это? Качественнее работаем, качественнее! — пока Вова старательно и упорно тёр парту, щедро сыпя туда «Пемолюкс», на него прикрикивала их классная руководительница — учитель математики — Ирина Александровна. — И вот здесь ещё пятно от ручки! — она ткнула пальцем в почти уже бесцветную от натирания парту. Ленский, надо сказать, заметно устал, руки ныли, но делать нечего.
— Соня! Ты что делаешь с растением, а?! Поставь на место, пока оставшиеся листья не отвалились! — математичка уже спешила к Соне, которая добросовестно пыталась достать со шкафа какое-то почти умершее растение, чтобы протереть его покрытые пылью листья.
— Ну что за дети! — взвыла, стоя посреди кабинета, учитель.
***
Вот как начиналась вся эта интереснейшая история. Как мои дорогие читатели могли понять, на дворе стоял май: весело цветёт сирень, птички поют, деревья покрываются листвой, да идёт теплый дождик. Исходя из всего этого, можно понять, что близится конец учебного года. С того дня, как злополучная, весёлая, цветущая сирень погубила Ленского, прошло недели две. Онегина он, к счастью или нет, больше не видел. Раны затянулись, а синяки заживали. Вова просто старался не вспоминать об этом ужасном событии. Только не вспоминать не особо получалось. Всё ещё перед глазами Владимира проносились мелкие осколки кадров с безумными и дикими глазами Евгения. Тогда по телу юноши пробегала дрожь, хотелось обернуться назад и проверить нет ли там этого кучерявого хулигана, или вовсе убежать домой, запереться там и писать стихи или рисовать.
Жуть какая, как думал сам Володя.
В общем, учебный год вот тут и закончился.
Сдав устный экзамен на гордую и твердую четвёрку, Ленский наконец расслабился. Английский был последним. Почему четыре? Потому что англичанка — вредная козюля.
А если честно, то у Ленского куда лучше «шёл» немецкий язык. Он даже жил в Германии вместе с родителями пару месяцев. Тогда было хорошее время. А Германия с её ручейками, горами и утёсами, лугами и водопадами, удивительным колоритом казалась просто прекрасной. Они жили в маленьком городке на берегу Рейна. Там были милые люди, пожилые пары. Тогда тоже был май с цветами и сочной зелёной травой. Всё цвело, всё благоухало, птицы пели радостно и звонко, солнце пригревало, а тучи, кажется, забыли об этом местечке. Люди друг другу улыбались, смеялись играющие дети, царила атмосфера счастья. Душа молодого поэта Ленского веселилась вместе с природой, грелась под лучами солнца и жадно желала влюбиться в весь мир. И правда, хотелось обнять всех этих людей, весь этот городок, Рейн с его чистой водой, эту страну. Всё казалось милее и приятнее сердцу, чем раньше. Так вот Ленский и влюбился. Он встретил эту девушку (!) на одном из празднеств, позже оказалось, что она тоже русская и живёт с братом. Началось общение, завязалась дружба, а под влиянием этого весеннего дурмана они влюбились друг в друга. Володя дарил ей одуванчики. Они смеялись вместе, гуляли по берегу и говорили обо всём. Но это знакомство стало переломным в жизни Владимира. Пара не смогла быть вместе: девушка с братом вскоре уехали, не оставив даже ниточки о том, где они будут потом. У Ленского не было ни номера, ни их нового адреса. Кажется, его сердце разбили. Владимир убивался, потому что это произошло по его вине. Он долго не мог признаться сначала себе, а потом девушке, в любви. Сказал обидное на её искренность, хотел извиниться, но было поздно. После этого Вова понял, что он не может больше любить девушек. Когда-нибудь я расскажу об этой истории поподробнее, но не сейчас.
В возрасте около 17-ти лет
Девочкам больно часто бывает.
Им дарят одуванчиков желтых букет
И невзначай, через год забывают.
В возрасте около 17-ти лет
Мальчикам часто делают больно.
Сахарно-розовый ямочек цвет
Резко сменяется приторной солью.
Привычный запах непослушных волос,
Как сейчас помню, мята и киви.
Исчез где-то в мае сирени и слез,
Остался на куртке духами чужими.
Так вот. После длительных и мучительных экзаменов ещё и по алгебре, потом геометрии, химии и биологии, он смог жить спокойно. Ну, почти. Оценки в итоговых вышли вполне приемлемыми. Ленский ведь не был злостным прогульщиком. Посещал каждый день каждый урок, может, не особо слушал учителей, не так добросовестно выполнял домашние задания, но такие люди спокойно становятся ударниками. Коим и был Владимир.
Когда на последнем классном часу объявили оценки, классный руководитель сказала пару милых и трогательных, по её мнению слов: «Этот год был удивительным, благодаря вам», «Вы мой самый любимый и умный класс», «Я всех люблю и желаю прекрасного лета». Когда она прочитала ещё и стих про каникулы, взятый с первого сайта в поисковике, когда она очень театрально пустила слезу, когда она сказала, что следующий год будет сложнее, но все справятся, вот только тогда она соизволила отпустить учащихся.
— Стойте! — вдруг воскликнула она своим привычным командным голосом. — Мы ведь не сделали фотографии! Ну-ка, мальчики, сбегайте в коридор за скамейкой! — когда мальчики скрылись за дверью, она начала оглаживать свой костюм, потянулась за помадой и освежила губы. — Ну, девочки, волосы красиво собираем, воротнички поправляем!
Вскоре гурьба юношей ввалилась в кабинет с массивной советской скамейкой, еле проталкиваясь в проём и отчаянно ругаясь в полголоса.
— Да, Митя, я тебе говорю, назад сначала немного отойди, потом протолкни. Митя! Назад, а ты куда
прёшь?
— ГРИША! — дальше шла тарабарщина на эльфийском, — ТЕБЕ СОВСЕМ ЖИТЬ НАДОЕЛО? — через пару мгновений на чью-то ногу смачно свалилась слишком тяжёлая скамья. Хорошая, советская скамья.
Я не буду писать, какие дальше шли диалоги, потому что даже для Фикбука это будет слишком.
Когда общими усилиями, чуть не сломав дверь (она была не советская, поэтому отчаянно скрипела и тряслась от страха за свою жизнь), скамейку таки затолкали в класс, начали строиться.
— Как будто на эшафот поднимаемся, — ворчал Саша.
— Мальчики, на скамейку встаньте, а девочек на стулья посадим! — Ирина Александровна отчаянно махала руками и кричала, силясь сделать что-то с этим
стадом.
Пришлось всем тащить свои стулья к стене. Стена, кстати тоже была советская. «Коммунизмом пахнет», — как говаривала иногда математичка. Стена, кроме того, что советская, была ещё бледно-зелёной снизу, а сверху, на уровне головы, побелённая. Очевидно, что к стене прислоняться — равно самоубийству. Как потом эту побелку оттирать?
Стулья аккуратно расставили перед скамейкой. Присели девочки, на скамейку сзади встали мальчики.
— Соня, поправь-ка юбку! Вот та-а-ак, — совсем замотавшаяся классная оглядывала свой класс критичным взором. — Танечка, воротник что-то задрался, опусти! Вера, что с волосами?! У нас Гимназия! А вы — лицо Гимназии! Выглядеть должны соответствующе! А у тебя на волосах что?! Вот выпуститесь, тогда делайте, что хотите! — вылив куда-то свою агрессию и раздражение, математичка снова внимательно всех оглядела.
— Митя! Что у тебя с лицом? Попроще сделай! Мальчики, рубашки на все пуговицы застегнули!
— Стоим тут у стеночки, прихорашиваемся, как на расстрел… — кажется, это была шутка, только не слишком смешная.
— Кто там такие шутки отпускает?! У психолога такие вещи говорить будете! Что же это — на расстрел? Нашли, с чем сравнивать, — Ирина Александровна злобно глянула на стоящих на скамейке.
— Та-а-ак, улыбнулись все быстро! Родителям ещё отправлю! Ну-ка, как вы рады закончить год, а? — классная встала у другой стены, стараясь вместить всех в кадр. — Чи-и-и-из!
Раздался характерный звук щелчка.
Математичка внимательно глядела на снимок.
— Владимир, встань с краю. Григорий глаза закрыл!
Вова в это время усердно проталкивался к краю скамейки. Идти пришлось сзади, потому что, если пойти спереди, можно упасть на девочек. Ну, а сзади, ясен-красен, стена. Советская. Побелённая.
Ленский вылез, похожий на английскую барышню XVIII века. Которая облила на себя все белила, что у неё были. Или на эскимоса, который всю последнюю неделю жил на улице во время вьюги.
— Итак, смотрим все в камеру! Фото! — снова щёлканье. — Во-о-от, получше стало! Так, Митя, сюда иди, будешь вместе со мной фотографировать.
Митя спрыгнул с скамейки, подошёл к математичке. Ирина Александровна всучила ему в руки телефон, сама подошла к девочкам и старалась присесть в середину, прямо между Дуней и Леной. Растолкав всех, но приземлившись на стул, она улыбнулась Мите.
Щелчок.
— Ну, что там? Хорошо получились?
— Да, всё нормально.
— Дай посмотрю что ли, — руководительница встала и глянула на экран. — И что это? Тут у меня волосы не так лежат!
Она прошла в лаборантскую, подошла к зеркалу и расчёской пригладила волосы.
— Так-то лучше. Ещё раз!
Щелчок.
— Ну, что? — она потянула на себя телефон. — Нет! Не то! Улыбаюсь не так!
Щелчок.
— Тут губы какие-то бледные!
Щелчок.
— Что ты мне не говоришь, что у меня юбка помялась?
Щелчок.
— Это фото получше, но надо ещё с цветами!
По классу прокатился обречённый вздох.
Щелчок.
— Здесь что-то цветы не смотрятся. Надо поправить.
Кочлещ.
— Не то!
Щоклеч.
— Не так!
Щокелч.
Я не буду писать ещё страницу о том, как классная пыталась сделать идеальное фото, и сколько ещё раз раздавался щелчок. Я просто напишу, что всё-таки фото были сделаны, а класс очень облегчённо вздохнул. Стоять неподвижно ещё час и улыбаться камере никому не хотелось.
Ирина Александровна отправила фотографии в чат родителей в Ватсапе, засоряя галерею. Ей мигом полетели смайлики, комплименты, пожелания хорошего лета, благодарности, открытки, гифки, опять смайлики. Математичка довольно улыбнулась и обернулась к своему
стаду, которое недавно только разнесло стулья по местам, а советскую скамейку вынесло в коридор.
— А сейчас, дорогие мои, генеральная уборка! Достаём тряпочки, вёдра, средства для мытья!
Все зашевелились, доставая из шкафов нужные предметы и дерясь за ведро. На цу-е-фа уже решалось, кто пойдет в туалет за водой, распределялась пыль на шкафах и полках, батареях и подоконниках.
Иринка, как её называли между собой учащиеся, внимательно рассматривала это копошение и готовилась всё контролировать. Не дай Боже, кто-то начнёт халтурить!
Через мгновение класс драил парты, сыпал порошок, тёр тряпками непристойные рисунки, какие-то формулы и шпаргалки, чьи-то переписки, происходившие во время урока. Кто-то брызгал воду однокласснику на пиджак, ругался, закидывал тряпку через весь класс в ведро, снова обдавая кого-то. Математичка цепко следила за всем с видом полнейшего удовлетворения. Потом стала прохаживаться между рядами.
— Протирай лучше! Вот тут ещё следы от порошка! Владимир, ну что же это? Качественнее работаем, качественнее! — пока Вова старательно и упорно тёр парту, щедро сыпя туда «Пемолюкс», говорила она. — И вот здесь ещё пятно от ручки! — она ткнула пальцем в почти уже бесцветную от натирания парту. Ленский, надо сказать, заметно устал, руки ныли, но делать нечего.
— Григорий, ты чем под партой занимаешься?! Вылезай оттуда!
— Да я снизу парту протираю! — обиженно завыл Гриша. А потом опять завыл, только уже от боли, потому что ударился головой, пока вылезал.
— Родион, ты сейчас стул сломаешь! Поставь на место!
— Пётр, почему у тебя в руках тригон-триоктаэдр?! Да я отсюда вижу, что это не какой не тетрагексаэдр! Поставь на место!
Петя, надо сказать, в это время целился этим тригон-триоктаэдром в спину Коли, собираясь попасть ему в голову, а потом поспешно ретироваться. Но он не скажет, что до этого в Колю уже летали пентагон-додекаэдр и дидодекаэдр.
Коля же злобно обернулся, кинув тряпку на парту, потому что нашёл пентагон-додекаэдр в своём ведре.
— Соня! Ты что делаешь с растением, а?! Поставь на место, пока оставшиеся листья не отвалились! — математичка уже спешила к Соне, которая добросовестно пыталась достать со шкафа какое-то почти умершее растение, чтобы протереть его покрытые пылью листья. Соня, испугавшись, попыталась поставить растение на место, но качнулась на стуле из-за пробегавшего мимо Коли, который бежал к Пете, дабы убить его тетрагон-триоктаэдром, и из-за этого растение плюхнулось на пол.
Прозвучал звон разбитого горшка, земля посыпалась на пол, а жёлтые листья безжизненно лежали. В кабинете моментально воцарилась тишина. Каждый смотрел на математичку. Математичка смотрела на растение. Растение с укоризной смотрело на Сонечку. Сонечка виновато разглядывала шкаф. Шкаф ни на кого не смотрел, он молча стоял, и не такое в этой жизни видел. Коля же бил Петю. Только не геометрическими фигурами, а взглядом.
— Ладно. Этот цветок я всё равно собиралась выкинуть. И так завял, — в звенящей тишине проговорила математичка.
Все максимально тихо выдохнули. Соня теперь виновато смотрела на растение. Растение просто смирилось со своей участью.
— Соня, уберёшь землю и осколки. Потом выбросишь. Остальные продолжают трудиться!
Раздался то ли всхлип, то ли писк. Это Коля бил Петю уже не взглядом, а тряпкой. Зрелище было не особо интересным, много уже случалось в этом классе странного. Надо сказать, поговаривали, что Коля с Петей — пара голубых, но тщательно это скрывающих.
Лена протирала многовековую пыль с подоконника. Там лежали и умершие мухи, и кусочки каких-то бумажек. Лиза проводила тряпкой по зелёным советским батареям.
Чуть позже уборка была завершена. Все отдувались, выжимали тряпки и выливали воду. Ворчали друг на друга, посмеивались. Старательно обходили лужицы на полу, которые никто не собирался вытирать. Коля тяжело дышал, а Петя хмурился, придумывая план мести. Сонечка грустно глядела на мусорный мешок у двери. Ленский стоял у одной из парт, рассеянно разглядывая ребят. Было в них что-то забавное. Как сказал Конфикус об одноклассниках: «Как же вы все меня задолбали, но вы такие тупые, что с вами даже весело».
— Ну-с, дорогие мои, встретимся в следующем учебном году! — хлопнув в ладоши, произнесла классная. — Надеюсь, лето для вас будет богатым на события! Вы теперь официально одиннадцатый класс! В следующем году начнём усердно готовиться к экзаменам. Но это всё потом! До свидания! — трагично произнесла эту речь Ирина Александровна и начала выдворять всех из кабинета.
***
Ленский вышел на крыльцо Гимназии. Вдохнул воздух. А пахло сиренью. Его передёрнуло. Он судорожно посмотрел по сторонам. Но было спокойно, все прогуливались по аллеям, смеялись, выпускники фоткались с лентами на фоне сирени. Дети помладше носились по лестнице вниз и вверх, размахивали рюкзаками и кричали. Кто-то запел: «Каникулы-ы-ы, завтра я на всё забью, на учёбу не пойду…», но другой голос перебил строчками: «Я свободе-е-ен, словно птица в небеса-а-ах…».
Вова спустился, задумчиво подёргивая ремешок рюкзака. Вот и закончился год. Так некстати вспомнился прошлый май и прошлое лето, когда он с разбитым сердцем приехал в Россию. Как горевал, винил и упрекал себя, ходил под цветущими вишнями, гладил жёлтые одуванчики и пытался забыть. Вытравить её из своей головы. Но она въелась в кровь, как будто самый дешёвый дым. Это была его девочка, красивей всяких фотографий. С венком из одуванчиков. С мягкой улыбкой.
А мы наплевали на плохую погоду,
На красный бежали и с велосипедом.
Горячее сердце в холодную воду,
Летело с обрыва и грелось под пледом.
Взрослевшие дети, нам все было можно.
И был лишь один запрет.
Его ты нарушил и сделал ей больно,
В возрасте около 17-ти лет.
Когда-то им было по шестнадцать. Почти семнадцать. Они бегали под дождём, смеялись, держались за руки. Гуляли под фонарями, по узким улочкам, пешком и на велосипеде, ездили на автобусе в какую-то глушь, чтобы найти хорошее место для фотографий, терялись в глубинах Германии, а потом хохотали и ехали в пустом трамвайчике в два часа ночи.
Сидели на асфальте прямо под фонарями, сидели на ступеньках, сидели на подножиях памятников. Прыгали с берега в реку, лазили по горам, забираясь на вершину. Он рисовал её, сочинял стихи про неё. А она смеялась, заглядывала ему в глаза, хватала за руку и вела дальше и дальше, вглубь своего сердца. Забегали в кафе, пугали добропорядочных граждан, ели сладкое, марались джемом, на ходу выпивали остывший и дешёвый кофе на двоих.
А потом снова бежали, искали себе приключений, красивых пейзажей, видов, фиолетовых закатов, облаков, похожих на сахарную вату. Слушали упрёки, смеялись. Смотрели друг другу в глаза.
Они жили моментом, эмоцией, чувством. Жили друг другом.
Но однажды все это прервалось.
Тогда Ленский сделал больно ей. И себе. И всё. Счастье лопнуло, как мыльный пузырь. Исчезли эти прогулки, пейзажи, кофе, закаты. Оборвалось и кануло в Лету. Не было больше смеха, взглядов и сцепленных рук. Некому больше писать стихи. Некого больше рисовать.
Но теперь перед Вовой было всё лето. Лето, ждущее его и сияющее всеми красками жизни, вкусно пахнущее и смеющееся.
Я лишь хочу сказать, что я помню.
Я лишь хочу сказать — лето скоро.
Может и вовсе не будет последним,
Твое последнее слово.
Я лишь хочу сказать, что я помню.
Я лишь хочу сказать — лето скоро.
Может и вовсе не будет последним,
Твое последнее слово.
