Он не видел звёздного лета, Он не видел яркого света. В его глазах лазурным шквалом танцует пена океана. И ломит руки то ли злоба, то ли узкий фрак.
Ленский задумчиво прошёл по коридору в ванную. Рассеяно уставился на своё отражение в зеркале. Он видел себя. Видел все. Разве нельзя быть счастливым только из-за этого? Залез в душевую и включил тёплую воду. Он не понимал, зачем вообще поливать на себя по утрам холодную воду — это как-то жестоко и не очень приятно. Для закалки? Нет уж, спасибо. Так что он поставил ещё горячее и наслаждался. «Чем горячее вода, под которой стоит человек, тем больше он чувствует себя одиноким», — невольно вспомнилось ему. Он усмехнулся сам себе. Был ли он одиноким? Был ли он, Вова, одиноким человеком? А что же это одиночество? Когда нет друзей и приятелей, некому довериться? У Ленского приятели были, одиноким он вроде себя не чувствовал. Ему хорошо было одному. Писать стихи о личном, рисовать, что хочется, думать о своём. Лишнее общество вообще напрягает. Ленский был просто одиночкой, но не одиноким, как ему казалось. — Так и есть, — тихо сказал Володя своим мыслям.Глухой музыкант, слепой художник, Люди вопрошают, как так можно. Но я-то знаю, они видят и слышат Больше вас.
Через время, Ленский при полном параде явился на кухню. Вдохнул в себя запах блинчиков, посмотрел на эти испечённые круги и облизнулся. — Доброе утро, мам, — он плюхнулся на стул, который был поближе. Она заметно дернулась, кажется, не ожидая увидеть здесь Вову. — Что ты так резко-то? Я испугалась, — она мягко смотрела на любимого сына. Поправив такие же темные, как у Ленского, волосы, она развернулась к сковородке, попутно спрашивая о сне юноши. — Приснилось что-нибудь? — спрашивала она, аккуратно и ловко переворачивая блинчик на сковороде. А потом, не дожидаясь ответа, продолжала. — Мне снилось, будто я попала на остров. Необитаемый. Жуть, да? Но это мне сначала так казалось. Там горы были невысокие, бухточки, лес красивый и зелёный. А вокруг одно море. Океан. Ну, мне же жить как-то надо. Поселилась в пещерке, назвала ее «Трущобы». А остров — островом Линкольна. Даже не знаю, почему. Дом себе построила, деревца рубила, сажала что-то. Странный был сон. Нашла себе друга-обезьянку, назвала Юпом, — она все говорила и говорила, улыбаясь. Оборачивалась на сына, глядела на его лицо, будто искала что-то, а потом снова разворачивалась к плите. Она поблёскивала глазами, лаская одним только взглядом. От неё всегда так прекрасно по-матерински пахло. Духами, с детства знакомыми — кажется, сладкими, но не слишком, немного терпкими, но, по-своему, нежными. И руки у неё были особенные: шершавые, но гладкие, мягкие, знакомые до боли. Те руки, что держали тебя всю жизнь, пока ты не вырос. Те руки, за которые ты держался раньше. Те руки, которые тебя всегда и везде примут, обнимут и погладят. Маму всегда надо ценить. Если даже она кричит целыми днями и раздражается по мелочам, если всем недовольна и сложно найти общий язык. Вы, наверное, часто дуетесь на маму, потому что она говорит не сидеть в телефоне, или ей не нравятся ваши оценки в школе. Может быть, она просит вас помыть посуду, когда вам не хочется. Иногда даже обвиняет без причины, начинает кричать с пустого места. Может ударить по руке со зла, отправить в комнату, потому что не хочет видеть вас. Все равно. Мама одна на всю жизнь. И любит очень сильно. Сколько бы ни было скандалов и слез, потраченных нервов. Следов на теле от удара, обид и криков. Все равно. Нужно ценить момент, понимаете? Когда-то всего этого не станет. Исчезнет. И мама вдруг резко пропадёт. Не оставит после себя и следа. Вот тогда обрушится на вас осознание того, как мало вы успели сделать и сказать. Сколько лишнего когда-то наговорили и как мало извинялись. Нужно понять, что она тоже человек и тоже устаёт. Ей тоже сложно порой перенести что-либо. Она может сорваться, не выдержать. Но тогда вы должны стать сильнее. И умнее. Перестать висеть на матери, как гиря, потому что беспомощны, если вас не направят. Когда-нибудь придётся вырасти. Оставить ребячество и беспечность в прошлом и начать заботиться и думать о делах. Ленский рассеяно думал об этом, о маме, о людях, о взрослении. Вслушивался в мягкие нотки столь знакомого голоса. Она все ещё рассказывала о своём сне. А Вова слушал ее, хоть и не особо старался понять все. Просто сам ее голос удивительно успокаивал. На подоконнике, залитом солнечным светом стояло радио, из которого раздавалась свежая, но спокойная музыка. Как раз подходящая этому утру. Он слушал музыку, доносившуюся с небольшими шумами из радио, мамин голос, шипение блинов на сковороде. И все казалось таким же прекрасным, как и те солнечные лучи. Изумительно было просто слышать все эти звуки.Он эту музыку не слышит, Он не уверен даже в том, что дышит. Тишина ему поправит кудри на виске. Бемолем гуляет по квартире Скрипач, перечивший сатире. Оглох, когда ещё родился, а, может, умирал.
— Возьми блинчик, — мама ставила перед Вовой чашку горячего чая. — Сейчас достану сгущёнку. Ты же будешь? — она обернулась. Владимир невнятно промычал что-то утвердительное. — Хорошо, — мягко мурлыкнула она, ставя синюю баночку на стол и садясь напротив Вовы. — Что думаешь о летнем лагере, Вов? Не будешь же ты всё лето пылиться в квартире. — М-м-м, — Володя упорно старался разжевать все, что было во рту. — Хорошая идея, мама, — наконец произнёс он. — Было бы классно снова туда поехать. Ты ведь знаешь: природа, смех и игры, дружба, музыка, танцы, костёр, речка, гитара, не спать после отбоя. Это прекрасно. Лучшие мои воспоминания связаны с лагерями, кажется, — довольно закончил Ленский, снова засовывая в рот блинчик. Она снова разглядывала сына, счастливо улыбаясь. — Значит, решено? Скоро в лагерь? — Решено, мама, определённо.Глухой музыкант, слепой художник, Люди вопрошают, как так можно. Но я-то знаю, они видят и слышат Больше вас. По коже стекает чёрной краской, Искусство не может быть прекрасно. Скрипки порванные струны хлещут По рукам, по рукам.