мальчики не любят.

— Женя, етить твоё в дышло! Ты зачем себе всю гречку заграбастал! — откровенно разозлился Вова, глядя тоскливо на то, как исчезает со дна котелка каша непонятного цвета. — Боже мой, солнце ты мое, Вовочка, я же тебе тоже накладываю, — обернулся Онегин со своей тарелкой с горкой каши, символично протягивая соседу еду. Вокруг никого уже не было, голосов почти не доносилось, ведь все были заняты поеданием. О, бедные, голодные дети, что чего-то не сделают ради долгожданного ужина. Одни холодец с поэтом остались вне всей этой заварухи и подоспели к остаткам каши. Хорошо, что им хоть досталось. Над кашей, надо сказать, потрудились все: каждый старался добавить что-то своей, толкался и давал ценные советы. Открылась рубрика кухарочек и заядлых домохозяек со стажем. — Точно? — подозрительно выгнул бровь Володя, мысленно прокручивая это обращение: «солнце ты мое… солнце. солнце. солнце», — билось что-то о черепную коробку яростно. — Точно, — кивнул устало Женя, который действительно готов был побороться ради Вовы с теми, кто пришёл за добавкой. До этого, надо сказать, он отогнал, обматерив, пару парней, пришедших за дополнительной порцией. Но им после приема пищи было лень спорить с упорным Онегиным, и они молча ретировались, кидая оскорбленные взгляды. — Спасибо, — расплылся в детской улыбке Вова, которому казалось, что это чуть ли не самое милое событие в его жизни. Подумать только, Онегин, который «подкармливает» Ленского. — Не за что, — театрально немного поклонился Женя, прикладывая руку к сердцу. И смотря при этом из-за своих спадающих на глаза кудряшек прямо на Вову. Ленскому казалось, что он сейчас растает от этого нагловато-усталого и немного грустного взгляда, обращённого прямо в него. Слишком глубоко. Слишком много. Они сидели немного в отдалении от всех на каком-то трухлявом дереве. Вова задумчиво пластмассовой ложкой загребал жидковатую кашу и попеременно бросал взгляды на остальной отряд, собравшийся во что-то, напоминающее круг. — Блин, Жень, прости, я тебе почти не оставил, — неожиданно опомнился Ленский, грустно поглядывая на опустевшую гнущуюся тарелку. — Нестрашно, — пожал плечами Онегин, развалившийся на бревне и поминутно отгоняющий комаров. — Ты чай хочешь? — Хочу, — рассеянно почесал нос Вова, в который его недавно укусило особенно наглое кровососущее животное. (Комары напоминают Женю-вампира, ведь они оба пьют кровь). — Будет и чай, я тоже хочу, — поднялся блондин, отгоняя особо назойливых насекомых. — Там как раз с травами разными заварили. — У-у, трава, — захихикал вслед Ленский, глядя на то, как закатывает глаза Онегин и идёт к большой кастрюле, над которой вился пар. Тишь висела над землей. Солнце быстро падало. Кровью разлилось небо. — На, горячо! — зашипел Женя, быстро убирая пальцы и тряся рукой. — Пахнет вкусно, — принюхался он, наклоняясь к своей кружке. — Спасибо, — блаженно улыбнулся Володя, краем глаза разглядывая блестящий под солнцем профиль Онегина. — Надеюсь, со мной ничего не случится после этого варева, — подозрительно разглядывал чай тюлень. — А кто варил? — спросил Володя, медленно водя глазами по багровому небу. — Чацкий сказал, что он в этом деле спец. Накидал туда все подряд, ещё и угля головешку закинул, — скептически протянул Женя, дуя на поверхность горячего напитка. — Чего?! — подавился Вова, кашляя чай. — Какую головешку? — Он сказал, что так вкуснее, — пожал плечами холодец. — Ещё сказал, что за дополнительную порцию гречки с радостью все сварит. У него бабка знахаркой была, — поднял Женя вверх указательный палец. — А потом вытащил немного обгоревшего «дровенка» и в чай положил. — Бессовестный, — протянул в немом ужасе Вова. — Чай испортил. — Так ты попробуй, — продолжил остужать напиток Евгений. — Не остывает, — хмуро заявил он наконец. — Ты слишком горячий для того, что бы чай остыл, — выдал быстрой скороговоркой Вова, сливаясь с краснотой неба и прячась за стаканчиком чая. Женя издал странный звук, изображающий то ли смешок, то ли хрюканье, то ли смущение. — Ты лучше на небо посмотри, — соскочил с острия опасного разговора Вова, запрокидывая голову. По стеклянному потолку растеклись акварельные краски. Фиолетовая гладь заскользила тонкими полосами ближе к чёрным силуэтам далёких деревьев. Упавшее солнце совсем немного поблескивало из-за горизонта. Зато оно светило особенно оранжевым оттенком, окрашивая деревья в золото, воду в одну сплошную блестящую рябь, травинки в медовые стебельки, Женины кудри в янтарное пшеничное поле… Вместо голубого цвета на небо вылилось розоватое месиво. Смотрело красноватыми заплаканными глазами на землю, смахивая с щёк голубые слёзы. Растирало фиолетовые пятна под глазами, оправляя рыжие пряди. Вытирало алую помаду с губ, размазывая его по щекам, так что они становились одними кровавыми подтеками. Когда люди разглядывают красивое небо на закате, оно плачет. — Зачем мне смотреть на небо, если я могу смотреть на тебя? — усмехнулся Женя, своим блестящим взглядом упираясь в сидящего рядом Володю. Вову, у которого перед глазами поплыло все небо, и в голове загудела кровь. Да, гулко отдавались каждые удары бешеного сердца так, что было больно. Вова, кажется, мазохист, раз ему все это нравится. Лишь бы на губах щипало от новой прокушенной ранки от волнения, лишь бы руки опять жгло от заломленных пальцев, лишь бы сердце вот так всегда стучало, болезненно перегоняя кровь, что поднималась к лицу, окрашивая его в алый. Вове резко стало страшно. Страшно, что он чувствует то, чего не нужно. То, чего ему не хотелось. Виноват он разве, что с ним в комнате живет это чудо с странным и мрачным юмором, вечным усталым тоном и прозрачными глазами? — Сидим тут, как изгои, — заметил Онегин, отрываясь от разглядывания Вовы неба и рассматривая сектантский кружок их колхоза. — Почему как? — пожал плечами Володя. — Мы оба вроде с самого начала не отличались особой социальной коммуникабельностью. — Это тоже, — вздохнул тихо Женя, наконец отпивая глоток чая. — М, как вкусно! — неожиданно воскликнул он, грея пальцы о стенки. — Ладно, давай оценим чайные навыки Саши, — смирился Володя, делая глоток. — Действительно вкусно, — удивлённо выгнул он бровь. От головешки вкус чая стал похож на легкий дым, а травы мягко разливались по языку. — Саша лучший чаевар этого столетия, — решил Женя, касаясь потеплевшими пальцами своих холодных губ и щёк. — Пойдём к ним, — неожиданно встал Онегин, кивком головы указывая на их отряд. — Зачем? — нехотя спросил Володя, которому вообще не хотелось идти «в люди». Сидел бы здесь с Женей в глуши, пил чай и смотрел на небо. — Скучно же, — пожал плечами холодец, подавая руку сидящему поэту, за которую он, не думая, ухватился. Вот опять. Остывшие холодные тонкие пальцы Жени, от которых Вову откровенно пронзает током. Опять болезненное тепло и волнение медленно разливается от кончиков пальцев и течёт к сердцу. Скоро ноги начнут подкашиваться. — Не падай, — тихо улыбнулся Женя, крепче перехватывая чужую ладонь, когда Вова запнулся о корень какого-то дерева. Раздался громкий вопль. Лес зазвенел тишиной. Сердце невольно застучало с утроенным чувством тревоги. Все закрутили головами. Подскочила вожатая, испуганно подбегая к одному из парней, что издал этот звук. Тревожный шёпоток прошёлся среди детей. — Да я нёбо об чай обжег! — возмущённо воскликнул тот парень, заоравший от внеземной боли. Помянем. — Давайте истории школьные рассказывать, — предложил кто-то, садясь поудобнее. — О, вот это дело! — хлопнул в ладоши Чацкий, который сидел на возвышении, как самый прекрасный знахарь. — Мы вот однажды пришли в школу все в чёрном, как готы. Это был день траура, хоронили нашу нервную систему, — грустно произнёс Саша, пуская театральную слезу. — Грустная история, — поддакнул кто-то, покачав головой, прокатилось общее небольшое движение. — А мы один раз надели тапочки и ходили в них по всем этажам. У меня, например, тапочки были с собачками… А у кого-то с клубничками и единорогами. В итоге, нас выловила директриса и… Короче, тапочки мы больше не надевали, — продолжил кто-то. — А никто не мазал дверные ручки кремом или мелом? — неожиданно спросил Родя, глядя на то, как покачали головой все остальные. — Ну, вы даёте! В этой афере даже я был замешан. Да, день был сумасшедший, директор неделю искал зачинщиков безобразия. Или ещё случай был, — оживился Раскольников. — Мои отбитые одноклассники решили, что не плохо было бы вызвать Пиковую даму, поэтому разложили в кружок учебники, нарисовали там что-то мелом, окна зашторили. Натянули на головы пиджаки и начали заунывно призывать: «Пиковая дама, приди». В итоге, в кабинет вошла знаете кто?.. — сделал томительную паузу Родя, ловя заинтересованные взгляды. — Математичка! — раздался звонкий смех. — У нас так Чарли вызывали в библиотеке, — подал голос Вова. — Положили карандаш на бумагу и вот так же звали его. Задавали всякие вопросы про убийство и так далее, в общем, жуть всякую. А карандаш реально крутился и останавливался на «да». Криков девичьих столько было! Оказалось, что кто-то очень умный просто подул на карандаш, дабы испугать остальных, — хмыкнул Вова, пока другие улыбались и перенимали опыт. — А у нас кидали через пролеты лестницы мягкие игрушки. И всем было реально весело. — А мы однажды перед обществом собрались и сделали слово «жопа» из людей. Фотка все ещё есть! Звенели радостные голоса. Костёр переливался ярко-красными и оранжевыми брызгами искр. Они улетали к небу и пропадали, сверкнув золотом. Раздался стрекот кузнечиков в траве. Воздух загустел и быстро потемнел. Верхушки деревьев качались совсем неуловимо. Володя легко и почти счастливо улыбался огню, когда неожиданно почувствовал тревогу. Тревогу с пустого места. Огляделся, стараясь понять, что смутило его шестое чувство. Вертел головой, понимая, что тревога нарастает и нарастает. Понимая, что чего-то действительно не хватает. Вроде все на месте: дети, костёр, лес, вожатые, улыбки. Но чего нет? Жени! Вову страшным зарядом ударило, когда догадка оказалась среди остальных кишащих мыслей. Он никогда не думал, что ему может быть настолько страшно от того, что Женя неожиданно исчез. Все бывшие страхи налетели со всех сторон, и неуверенность, и презрение со стороны его одноклассников. Кажется, весь этот поток сдерживал на себе Онегин, рядом с которым Ленский забывал все и становился чем-то другим. Володя сам не понял, когда его мир начал крутится вокруг Солнца-Жени. Теперь того нет совсем недолго рядом, а художник находится в прострации и не понимает, что делать. В голове, в руках, в ногах, в глазах и на губах одно — Женя. — Ты похож на испуганного хорька, — растёкся патокой знакомый голос рядом. Смеющийся, тёплый голос. Вова раньше не замечал, что к нему он обращается мягче и добрее, чуть ли не с нежностью. На плечи поэта легло что-то плотное и пушистое, а рядом оказалось живое сияющее существо. Ленский оборачивается, встречаясь наконец глазами с знакомым насмешливым лицом. И до дури сжимает чужую ладошку. И боится, что он исчезнет снова. — Ну, ты что? — удивлённо спрашивает Онегин, с капелькой тревоги на дне омутов смотря на бледного испуганного Вову. — Где ты был? — срывающимся шепотом спрашивает Володя. — Тебя обидел что ли кто-то? — нахмурился Онегин. — Тебе кто-то что-то сделал? — не ответил он на чужой вопрос, плотно сжимая губы и тяжелым взглядом осматриваясь вокруг. — Нет, — вздрогнул Вова, медленно приходя в себя и стыдливо вспоминая свое эмоциональное лицо. — Да ладно, Вов, что случилось? — перехватил Женя вторую руку поэта, притягивая обе к своему лицу и кладя на них подбородок. — Ничего особенного, — слабо улыбается он наконец, кидая изредка взгляд на свои пальцы совсем близкие к губам Онегина. — Правда, Жень, ничего страшного, просто… не уходи, — выдавил наконец из себя стыдливо Вова, пряча глаза за ресницами и кудряшками. — Я просто плед принёс, — отстаёт наконец Женя, кидая последний подозрительный взгляд на Вову и мягко отпуская чужие руки. Володя старается вздыхать не слишком разочарованно и только сейчас ощущает на себе тепло покрывала. А Женя думает, много думает. И анализирует ту совсем маленькую информацию, что смог получить из чужих уст. Вова волновался из-за его отсутствия. Значит, Женя много значит для Володи? Глупости какие. Скоро смена закончится, они разъедутся, лагерь и вожатые забудут о них, Вова приедет к себе домой, станет писать стихи и рисовать и не вспомнит о своём соседе по комнате. Даже рисунков у него не останется, ведь все у Жени, лежит как раз в кармане брюк. Ленский просто переволновался. Может, ранимая душа поэта увидела что-то во тьме леса, или вспомнилось что-то из прошлого. Точно. Не мог Женя занять столько места в чужой жизни. И пусть это было немного больно. Но больнее для Онегина понять то, что он стал для этого тёплого кусочка счастья чем-то важным. Страшно сделать этому человеку плохо. — Жень, ты же гитару взял? — неожиданно спросил кто-то из их окружения, вырывая блондина из мыслей. Вова почему-то напрягся от того, что кто-то обратился к Онегину — раз, назвал его Женей — два, спросил о гитаре — три. Боже, бедный Володя сам не понял, когда он начал ревновать талант к пению Жени к другим. — Взял, — задумчиво протянул Онегин. — Сыграешь? — спросил все тот же человек, а пара девушек заулыбалась, поддакивая. — Если Чацкий изволит напоить меня ещё одной чашкой чая, то с радостью, — улыбнулся Женя Саше, подмигивая и потягиваясь. — Я с той же радостью сварю тебе чаю, — улыбнулся и Саня, а Родя просиял, глядя на это перемирие. Только Вове весело не было, ему было жалко улыбки, направленной уже столько времени не на него. Через некоторое количество времени, когда темнота куполом обволокла все небо, а звёзды сверкнули над детьми, Женя и все остальные отпивали глотки свежезаваренного чая. Наша каланча достала гитару из чехла, пожалев, что из-за этого пришлось вылезти из удобного кокона пледа рядом с тёплым Вовой. Тот, кстати, агрессивно хлебал чай, готовый прямо сейчас вылить его в лицо тому, кто осмелится улыбнуться Онегину. — Ладно, петь-то что будем? — спросил наконец Женя, усаживаясь поудобнее и натягивая на себя плед. Вова возмутился, когда у него отжали тёплую часть, поэтому следующие пару минут все наблюдали за тем, как Ленский с Онегиным ругаются и толкаются. — Да это мой плед вообще! — возмутился Володя, заворачиваясь в одеяло. — Зато я тебе его принёс, поделись хотя бы! — полез Женя раздевать Вову. Кхм. — Да отвали уже, ты вообще не мёрзнешь, тюлень! — воспротивился насильничеству Ленский, толкаясь ногами. — Кто ещё тюлень! У меня руки холодные вечно, и кровоток плохой! — оскорбился Онегин, разматывая художника. — Саша, гитару подержи! — всучил он ему в руки инструмент, а сам накинулся на очень упорного Володю. Воинственный Вова издал боевой клич, подхватил полы пледа, пихнул Женю локтем в живот и ускакал в сторону леса. Мелькали ветки, что-то цеплялось об руки и царапало до крови. Долго бежать не получилось: ноги путались в ткани, а тут ещё тюлень его схватил за талию, разворачивая к себе и тоже спотыкаясь. Вот они и встали посреди каких-то деревьев. Глушь, тишина. — И где мы? — тяжело дыша, спросил Ленский, оглядываясь и стараясь особо не думать о чужих руках на его талии. — Могу сказать, что в кромешной жопе, — осклабился Женя, нервно прикусывая губу. Очень весело вдвоём стоять ночью в лесу и пытаться вспомнить, с какой стороны цивилизация. — Почему тут совсем не видно пламени костра? — напрягся Ленский, всматриваясь вдаль. — И не слышно ора наших сородичей, — едко вторил Евгений, который сейчас думал о том, что не успел написать завещание. — Ладно, если мы умрем, то я воскресну и убью нашу математичку, — решил для себя Вова. — Она тут причём? — спросил Онегин, нервно шаря по карманам. — Ну, просто, в отместку, — передернул плечами поэт. — Хотя это надо нашему ОБЖшнику жаловаться. Холодно, кстати, — поёжился Ленский, укутываясь в одиночестве в злосчастный плед. — Сколько градусов? — Ес, минус три, юху! — воскликнул счастливо Женя, которому удалось вставить мем. — Смешно-то как, Жень, — хмыкнул Вова, почти уже не волнуясь по поводу их нахождения в каком-то дремучем месте. — Ура! — обрадовался Онегин, улыбаясь во все тридцать два и вытаскивая откуда-то пачку сигарет. — Серьезно, у тебя ещё и спички, может, есть? — выгнул бровь Ленский, решая в уме, что, в принципе, одну ночь можно и пережить, не замёрзнув. Особенно рядом с таким горячим Женей. — Зажигалка, — поправил Женя, включая огонёк на металле. Засеребрилось пламя. Задымилась тонкая и белая, как пальцы Онегина, сигарета. — Когда-нибудь эта сигарета тебя убьёт, — недовольно поморщился Ленский, разглядывая это до боли эстетичное действие. — Всего одна сигарета, Володенька, всего одна, что она мне сделает? — спросил Женя, выдыхая дым и грея легкие. — Володенька? — смешливо переспросил поэт, который все ещё был не в силах оторвать взгляд от чужих губ и тонких струй дыма. — Тебе же нравится, — хмыкнул Онегин, моментально раскусывая Вову. Ленскому немного обидно, но все равно так приятно. — Ой, прости, ты же совсем недавно согласился взять мою фамилию, — хлопнул себя по лбу Женя. — Так что, дорогой мой Володенька Онегин, так как мы остались в лесу без некоторой надежды на спасение, то я сейчас тебя на полном серьезе спрашиваю, — медленно растягивал слова Женя, продолжая так же нахально прямо смотреть из-за падающих волос, опустился на одно колено прямо в эту землю, хотя недавно так брезгливо относился к песку, сигарету поместил в одну руку меж пальцев, а другую протянул Вове, — как ты относишься к смерти? - Для этого нужно было столько театральности? - Володя качает головой и внутренне сжимается, потому что Женя вроде что-то другое сказать хотел. - Поселимся в лесу или все же выберемся отсюда? —  Он был перебит голосами поисковой экспедиции, которая выдвинулась на их нахождение. Оказалось, что отошли они не так далеко, что было и понятно, ведь далеко Вова в своем пледе убежать не смог. Холодец печалился из-за спасения, ведь надеялся умереть наконец, как он выразился. Конкретно для Володи он заметил, что умирать в обществе Ленского-Онегина ему было бы приятно. На это поэт сказал, что романтичнее ничего не слышал. Одна истеричная вожатая громко кричала и все не могла отойти от стресса, который она испытала после исчезновения двух подростков. Но Саша вместе с девочками напоил ее чаем с чем-то особенным, и та вскоре успокоилась. — Теперь-то хоть сыграешь? — усмехнулся Саша, протягивая целый и невредимый инструмент Жене. — Или вы опять найдёте из-за чего поцапаться? — Давай сюда уже, умник! — воскликнул холодец. Надо сказать, что теперь два неуемных соседа все же смогли поделить плед без криков после лесных последствий. Половина Жене, половина Вове. Тесновато, но так даже теплее. — Что бы вам сыграть, — задумался Женя. — О, придумал, сейчас от ностальгии умрете! Холодный ветер с дождём усилился стократно, Всё говорит об одном, что нет пути обратно, Что ты не мой лопушок, а я не твой Андрейка, Что у любви, у нашей села батарейка. О-о-я-и-я-и-ой батарейка, О-о-я-и-я-и-ой батарейка. — Аж слезу пустил, — горько усмехнулся Саша, вытирая из-за очков глаза. — О, Родя, давай медляк танцевать! Маэстро, в студию, — щелкнул он пальцами Жене, хватая Раскольникова за руку. А ведь Чацкий был еще трезвый… — Нет, ну, раз вам так хочется, — хитро заулыбался блондин. — Медлячок, чтобы ты заплакала. И пусть звучат они все одинаково. И пусть банально, и не талантливо; Но как сумел — на гитаре сыграл и спел. Выпускной, и ты в красивом платьице; И тебе вот-вот семнадцать лет. Я хотел тебе просто понравиться; И как сумел — на гитаре сыграл. — Для того, чтобы мне понравиться, ты можешь даже не играть на гитаре, — заключил Родя, улыбаясь счастливому Саше, у которого глаза поблескивали с особой нежностью, или это костра блики? — Вов, — лукаво начал в проигрыше Женя, который услышал слова Роди. — А чтоб тебе понравиться, мне обязательно играть на гитаре? — Обязательно, — кивнул Володя. — Ты мне только из-за этого и нравишься, — выдал он, не подумав. И в сотый раз пожалел о том, что вечно говорит, что попало. — Грустно, — хмыкнул Женя и запел еще ярче, будто стараясь завладеть сердцем Ленского полностью и единолично. Но Вова-то не сказал, что Онегин и так прописался там, а его голос льется по венам и артериям вместо крови. А легкие заполнены запахом его волос и одеколона. — Я помню: белые обои, чёрная посуда. Нас в хрущёвке двое, кто мы и откуда? откуда? Задвигаем шторы, кофеёк, плюшки стынут. Объясните теперь нам, вахтёры, почему я на ней так сдвинут? Да, это то, что Володя способен слушать вечно. То, чем готов жить. Трещали дрова в огне костра. Языки пламени плавили глаза. Ветер в тысячный раз пошевелил густые кроны. Усталые сверчки в тысячный раз запели свою вечную, как мир, песню. Ленский в тысячный раз видит блестящие глаза цвета льда, которые наполнены отражением горячего огня. Заглядывается на пальцы, что бьют по струнам. Вслушивается. — Тебя тоже позвать на медляк, дорогой Вова? — усмехается Женя, откладывая гитару в сторону и давая кому-то поиграть. Встает, оправляет свою растянутую толстовку, протягивает ладонь, которая кажется в свете костра не белой, а оранжеватой. В тысячный раз улыбается обезоруживающе. А Володя соглашается в тысячу первый раз и всё же сдаётся, соглашаясь со всем своим существом — он действительно влюбился в Женю.

Безвозвратно.