мальчики не любят.

Одна ладонь вложена в чужую. Вторая покоится на плече. Один только взгляд устремлён в бок, в тёмные заросли деревьев, а не в глаза не напротив. В них теперь страшно смотреть. Краем глаза все равно видно тонкую улыбку, от которой все внутри сжимается. Краем глаза все равно видно светящиеся мягкие волосы, которые из-за костра сияли янтарным. — Что завис, Вова? — раздался голос над ним. Голос, властный над Вовой. — Тебе тоже не хочется, чтобы смена закончилась? Женя тонко сжимает губы, продолжая улыбаться особенно тихо, сияя тёплыми глазами. Жене даже больно стало. Потому что тоже не хочется уезжать… уезжать из лагеря домой. Домой? Нет у Жени дома и никогда не было. Зато та синеватая комната, постоянно продумываемая холодным ветром из открытой форточки, с огрызком карандаша на полу и с хозяином этого карандаша, у которого такие же синие, как вся комната, глаза и такие тёмные волосы, как небо, на которое смотрел ночами Женя, не в силах уснуть; та синеватая комната стала домом. В ней пахло домом, в ней выглядело уютно до скрипа зубов. — Нет, — прошептал Женя, качая головой и силясь поймать чужой взгляд. — Почему? — спросил Володя просто так, желая занять голову чем-то отстранённым, чтобы перестать думать только о том, что у него в груди печёт от влюблённости. — Ты был в этом лагере, — искренне отвечает Онегин, пугаясь своих слов и наконец встречаясь глазами с Вовой. Теперь только он пугается этого взгляда загнанного и совсем смешавшегося человека. А Ленский изнывает от этих слов, потому что сердце теперь барахтается сильнее, а руки непроизвольно трясутся. Они ведь все ещё стояли так, будто были парой, которая вышла в центр зала, чтобы станцевать, влюблённо переглядываясь. Они стояли у костра, молча буравили друг друга взглядом, продолжая держать друг друга. Женя бы ни за что не признался, что ему сейчас совсем не хочется убирать руку с тонкой талии Вовы. Почему не хочется, Евгений и пытался понять. Кто-то с боку пытался что-то сотворить на инструменте. А Саша утащил на какой-то пень Родю, усадил его туда, глядя лихорадочно и стараясь отдышаться непонятно от чего. Саша до этого мило улыбался, покачиваясь в импровизированном танце, но его взгляд начал темнеть через пару минут. Теперь он сидит перед Родей на корточках и молчит. Глаза Чацкого сверкали в темноте, а Раскольникову, хоть это и казалось жутким, не было страшно. Что ему может сделать Сашенька? — Знаешь, Роденька, — тяжело начал Саша, сверкая всем лицом. — До этого было как-то просто и легко, — бессвязно начал Чацкий, кучкуя в голове мысли, которые все равно разбегались. — Было понятно, потом стало непонятно, понимаешь? — продолжил Саня, заглядывая отчаянно в чужие глаза и теряя все своё красноречие, которое он использовал в спорах. Родя молчал. Да и что тут можно было сказать? — Я тебя тогда увидел в лагере, я тогда сразу понял что-то. В груди замерло так… там я и побежал с тобой знакомиться. Я глядел на тебя, на твои волосы шоколадные волнистые, на твои глаза тёмные страшно, мне от всего этого становилось… нет, — оборвал себя Чацкий, качая яростно головой. — Я видел твою вечную серую толстовку, которую ты на запястья натягиваешь, я слушал твои медленные размышления… ты так тихо и спокойно иногда говоришь, доказываешь то, что с Вовой надо мириться, — он усмехнулся. — Ты так размеренно живешь, так мало ешь и так устало оглядываешь мир. Ты что-то невероятное, Родя… у тебя даже имя прекрасное, такое же прекрасное, как и ты, — голос Саши крепчал, глаза светились все в большей лихорадке, щеки алели, губы высохли. — Я все был рядом с тобой, следил за твоими движениями, ловля каждое слово, я на тебя издалека смотрел, боясь коснуться… Родя! — он, чуть не всхлипывая, хватает чужие ладони, прижимает к своим губам, едва прикасаясь. А руки у него трясутся, губы трясутся, даже глаза, наполнившиеся болезненными слезками, трясутся. А Родя смотрит тихо, тепло, но с болью, чувствует мягкие губы, сжимается, а тоненькая слезинка скатывается по щеке. Он хочет сползти с пня, сесть рядом с Сашей, но тот не даёт. Саша лбом прижимаемся к чужим коленям и выдыхает шумно воздух. Поднимает голову снова, не различая в темноте и слезах лицо Раскольникова, но продолжает ломано и дрожа. — Ты так умильно не хотел никуда идти, ленился, ты так доверчиво принимал меня в свои объятия, так уверенно и мягко говорил о Жене, так проницательно замечал изменения в их отношениях… — вот именно, Родя так проницательно следил за другими, что не замечал в своей жизни чего-то важного. — Я сжимал тебя в своих руках, тебя, совсем костлявого и худого, которого хочется греть, я прикасался к твоим волосам особенно осторожно, я тогда не мог ничего в себе понять. Я вытащил тебя в этот поход, я слушал Женю, видел тебя, я не мог… я видел то, как ты улыбнулся мне, я коснулся твоих ладоней, я понял… понял! — яростно говорил и говорил Саша, захлёбываясь в словах, слезах, чувствах. — Ты, Родя, слишком идеален для этого мира! Рядом с тобой я кажусь самому себе неказистым! Ты удивителен, чудесен, просто невероятен… Родя не даёт договорить. Роде больно от боли Саши. Роде все стало понятно, и тогда он выпутывает свои руки, стараясь не замечать то, как сильно испугался Саша после этого действия. Родя ладошками обхватывает чужие щёки, проводит большим пальцем по тонкой коже и быстро, совсем мимолетно наклоняется, легко касаясь губ Саши. Сразу отстраняется, чувствуя что-то тёплое на своих тонких губах, совсем теряется, вскакивает и быстрым шагом идёт куда-то в лес. Идёт, боится того, что Саша побежит за ним; идёт и боится того, что Саша останется на своём месте, не остановит его. Идёт, думает о том, что в душе стало так тепло и легко, улыбка искривляет лицо; он идёт и слышит треск за собой, он чувствует чужое тяжёлое дыхание и обвившие его руки. Он думает о том, что Саша все-таки его догнал. И больше не отпустит. Чужие руки обвивают вскользь, прижимают ближе, разворачивают. Родя видит перед собой это лицо, на которое плеснули все эмоции сразу. Глаза блестят, щеки блестят, красные губы сухо и тускло сжимаются. — Я тебя люблю, — выдохнул Саша, особенно выделяя каждое слово. Зажмурился, обнял наконец Родю, чувствуя разлившееся в груди тепло, которое утроилось, когда его обняли в ответ. Они стояли в непонятном месте, где лес уже напирал. Стояли в одиночестве, слушали деревья и вдохи друг друга. — И я тебя, — хмыкнул куда-то в шею Саше Родя, наконец-то выдыхая своё признание и счастливо улыбаясь. Раскольникову не хотелось говорить прямо сейчас о том, что Чацкий завладел его сердцем и его мыслями ещё до того, как он подошёл к нему, дабы познакомиться. Но он это точно расскажет. Через пару лет, когда они будут отмечать какое-то там июня, как день годовщины. А Саша щекотит лицо Роди поцелуями и счастливым дыханием.

***

— Спать для лохов! — философски воскликнул Женя, когда кто-то из отряда заикнулся о том, что уже поздно. Впрочем, Вова, конечно же, разделял точку зрения Жени и только обрадовался. При этом он буквально лежал на Онегине, зевая и потирая глаза. Бедный Ленский устал после того, как они с Онегиным, стараясь не задохнуться от смеха, пытались сотворить вальс. Евгений настойчиво считал: «раз-два-три», — считая, что это поможет. На самом деле, Володе это ничуть не помогло, и он потерял смысл цифр. Вообще, Вове казалось, что если бы Онегин сейчас предложил станцевать любой девушке, которая совсем не умеет вальсировать, то у них бы что-то да и получилось. Потому что во всех движениях Жени было что-то аристократичное, прибывшее прямиком из XIX века. Наверное, в прошлой жизни он только и делал, что плясал на балах. Но, честно признаться, Володя, хоть и думал о партнерше для Жени, категорически не хотел кому-то его отдавать. Так что лежит он теперь довольный, с животом, который устал от смеха и со знанием, что вот так просто и беззаботно валяться на соседе можно только ему. Женя просто запутался. Он так хочет, чтобы Вова был его очень хорошим другом, который все двусмысленные гейские шутки Онегина будет воспринимать несерьезно. Ведь Женя правда всего лишь шутит, не намекая на что-то ещё. Хочет, чтоб Вова был рядом, поддерживал, улыбался и звал гулять. Иногда обнимал, рисовал Женю, жаловался на погоду, не мог найти вещи из-за беспорядка. Ленский просто должен был быть для Онегина прекрасным другом, если бы не чувства Вовы, о которых он молчит. А сейчас этот прекрасный друг лежит на Жене, и он не отгоняет его от себя и все думает о том, как ведёт себя в этой жизни. Если бы он сейчас посмотрел со стороны на эту парочку, то точно для себя решил бы, что они встречаются. А Жене просто приятны все прикосновения поэта. Пусть, пусть на одну лишь секунду, всего лишь секунду! холодец допустит то, что ему нравится Ленский. Он допускает это, а потом понимает, что ему не хочется этого. Не хочется, потому что… впрочем, на это есть причина. Веская для Жени, и ничтожная для читателей, которые устали от всех недопониманий в моем фанфике. И знаете что? Я вам не скажу эту причину, а потому что пусть будет интрига. А пока Жене плевать, потому что он точно знает, что, кажется, ещё не влюблён в Вову. (О мой Бог, здесь, кажется, написано слово ещё! Женя, значит ли это, что ты ещё успеешь влюбиться?) — Конечно же, спать для лохов, — отозвался Ленский-Онегин, поднимая указательные пальцы к небу. — Но, если ты ляжешь, то я лягу с тобой. Когда Женя закашлялся, давясь воздухом и судорожно прикладывая руку ко рту, Вова участливо простучал его по спине. — Признавайтесь, Вове уже наливали? — сверкнул глазами Онегин, оглядывая округу в поиске алкоголя. — Не-а, что очень и очень грустно, — грустно покачал головой Ленский, не убирая руки с чужой спины. — Вове наливали чай, — хрюкнул кто-то. — От чая Саши точно любого вштырит, — согласился Женя, поворачиваясь и сверля глазами Вову, который находился в странном сонливом состоянии. Про себя Онегин решил, что Ленскому кто-то всё-таки наливал и не раз. В это время та самая девочка из n-ой главы тихо хихикала и потирала руки, потому что умудрилась смешать чай Вовы с кое-чем покрепче. Женя удивительно проницателен. — Кто в игру: парочка стаканов, в некоторых вода, в других водка; пьём по очереди, кто покажет то, что в стакане водка каким-то телодвижением или мимикой — тот проиграл! — Гриш, ты больной? — обернулся на него Грушницкий. (Вам смешно, а я реально пыталась вспомнить имя Грушницкого и уж думала, что пора в дурку). — Степень трезвости будем определять по тому, как человек выговаривает скороговорку! — продолжил Печорин, вытаскивая откуда-то объемный термос и улыбаясь. — Так кто играет? — Гриш, пошли уже, — проворчал блондин, — никто с тобой играть не захочет. — Я хочу! — отозвался Володя, вскидываясь с чужого плеча и немного просыпаясь. — Ленский, ты больной? — дёрнул бровью Женя, следя за поднявшимся Вовой. — Не Ленский, а Онегин! — громогласно заявил на весь отряд Володя, поднимая указательный палец. — Ты отбитый, Вова? Тебя же тошнить будет полночи, — предпринимал попытки что-то сделать Женя, стараясь не замечать на себе взглядов десятка детей. — Все будет зашибись! — уверенно заявил будущий алкоголик, направляясь к Печорину.

***

— Шла! — громко воскликнул Володя, стараясь сидеть на попе ровно и не падать. — Ша! Са! — уверенно произнёс он два слога. — По сош-ш-ше! Тьфу! Со-со-ш-ше! — Да не так! — почти трезво возмутился Печорин. — Шла Са-ша по сошше! Сошше… что-то не так, да? — Все так! — убежденно воскликнул Володя, стукая по их импровизированному столу, который из себя представлял пару плоских досок на земле. — Да че ты заливаешь, Вов! Не так там было! — уверенно поспорил Гриша, мотая головой. — Там было, знаешь что? Шессо! — А вот мы сейчас у Жени и узнаем, — решил Володя и обернулся, выискивая разбегающимися глазами знакомую макушку. — Собственн-а, он где вообще? — нахмурился Вова. — Ой, ну и хорей с ним, давай дальше! — Ты ещё скороговорку не закончил! — икнул Гриша, молча разглядывая стаканчики, в поисках заполненных. — Давай без неё! — предложил Вова, у которого заплетык языкался. — А давай! — согласился Печорин, в руки беря стакан. — Сейчас я скажу тост! — Давай! — мудрено кивает головой Ленский, тоже поднимая стаканчик. — Как говорится, чтобы в жизни все было хорошо, как пО мАсЛу! — Хорошие слова! — покивал Вова. — Не хочешь ложиться под кого-то — ложись под поезд! — Прекрасный тост! — воскликнул Печорин. — Сейчас будет танец! Кавказский, народный! — Гриша поднимается, немного качается, смахивает с себя пылинки и пускается в истинно Кавказский пляс! — Слева горы, справа горы, А вдали Кавказ! Кто не любит Кавказ, Тот пусть пьёт квас! — импровизировал на ходу Гриша, воспевая любимые горы, в которые он ездил летом. Пока Печорин воодушевленно размахивал руками, отбивая ногами что-то невообразимое, Ленский громко хлопал, считая, что лучше он ничего никогда не видел и вряд ли увидит. Никто ещё не мог уместить столько любви к горам, сколько получилось у Григория. Подумать только: вершины с холодными снежными шапками, льдины на склонах (Жене бы понравилось), острые скалы. Чуть ниже покрытые зеленью пологие склоны, растущие в беспорядке деревья, камни, быстрые горные ручьи. Кавказ живет своей жизнью, он кишит интересными людьми и особым колоритом. К-А-В-К-А-З. Шесть букв, вмещающих в себя бесконечность. Зачем нам Вселенная, если есть Кавказ, зачем нам житейские невзгоды, если есть Кавказ, зачем нам бежать на работу и бешено жить, если есть Кавказ? Живите ради Кавказа, на Кавказе, под Кавказом, над Кавказом, живите в Кавказе! Над горами висят тяжёлые облака, но вершины взбираются ещё выше, они плюют нагло тучам в их хмурые лица, вытягиваясь, касаясь звёзд шаловливыми руками и тревожа небосвод своим смехом-эхом. Кавказ — старый мудрец, переживший бурную молодость, а его вершины — нахалки, танцующие свою первую юность и сияющие девичьей красотой. Склоны тянутся по земле, как платье старой вдовы-горы, они порастают зеленью и синими цветами, образуя особый узор, они вплетают в себя желтизну солнца и голубизну неба. Гора иногда роняет слёзы, которые катятся по ее платью — ледники тают. Когда-то она росла среди звуков пандури и переливов зурны. Точно, мелькает перед глазами воинственный танец с переливами кинжалов и громогласные восклицания, сотрясающие пока молодой Кавказ. Они росли среди особого мира, а мир рос среди Кавказа. Кавказ — мягкая колыбель, Кавказ — родимый дом, Кавказ — место, за которое хочется отдать жизнь. Горные реки текут быстро, перекатывая камни и удивляя скоростью. Они такие же вечно молодые нахалки, как и верхушки, они так же нагло разъедают породу, пока старик-Кавказ даёт им фору и плоды для усовершенствования. Они сносят все, горные реки не терпят чужих, но поят кристальной водой проходящих. Горные реки независимы и грубы, но любят отца и мать, лаская их иногда хрустальными прохладными ладонями. Горные реки — эгоистки, но они готовы помочь тем, кто влюблён в них без памяти. Они и сами любят тех, кто живет ими и Кавказом. Ветер на Кавказе иной, он гуляет особенно свободно, а его молодое сердце екает теплом при виде этих скал. Утёсы радуют глаз, а вдова мягко подставляет своё лицо под дуновения, придерживая длинное платье. Ветер здоровается с вершинами, реками, но все равно больше любит неприступные скалы, от которых веет остротой и холодом. Любите Кавказ! Солнце падает за горизонт, за горы, оно колется об скалы, истекает кровью. Размазывает эту алую жижу по небу и задыхается, пока верхушки хихикают над постоянно страдающим Солнцем. Небо окрашивается в алый, оно мешает кровь со своей синевой, получая розовый и фиолетовый. Старая вдова грустно смотрит на вновь уколившееся об веретено Солнце, кто же разбудит Солнце теперь? Наступает темень, а Солнце засыпает, а к утру появится принц-рассвет, который коснётся Солнца и пробудит… а пока Кавказ купается в крови и в янтаре заката, а вдова рассматривает новые краски своего платья. Речки блаженно подставляют бледные личика под оранжевое пламя и греются хоть немного. Ведь потом они опять будут холодно перегонять свои мелкие волны. Любите Кавказ! Ваше сердце разбил какой-то мудак, и вы страдаете? Так знайте, нет у вас сердца, потому что любое сердце будет принадлежать Кавказу! Любите Кавказ! Я скажу, что мне неимоверное тепло доставляет такая грузинская-осетинская атмосфера с огромными свадьбами на более сотни человек, когда съезжаются родственники, которых не знаешь даже. Когда пытаются друг друга напоить, когда улыбаются и смеются. Когда вечно танцуют и поют особенно душевно. Когда носят усы, хвастаются кинжалами, рассказывают о предках и скачут на лошадях. Пускай половина перечисленного перестала существовать. Но это живет во мне, хоть я никогда вживую не видела ничего подобного. Просто немного атмосферного Советского союза и жизни в горах — что может быть лучше? Я люблю Кавказ, который видела в Геленджике в 2014 году мельком с высоты, который тогда сразу же въелся в меня, крепко пустив корни. Кто увидит Кавказ однажды — полюбит навсегда! — Сейчас такое скажу! — аж привстал Вова после ещё пары стаканчиков. — Ко-раб-ли ла! ви! ро! ва! ли! Да не… вы-ла… — Не мучайся, Вова! То, что ты сделал, уже подвиг! — захлопал ему Печорин, оценивая дикционные навыки собутыльника. — Да сейчас все будет! Вы-ла! Ви! Ловари… вароли… вылароваироваливали! — выдал абракадабру Володя, значительно хлопая по столу х2. Демон, которого случайно вызвал Вова, затаился, наблюдая за этим кутежом. Демон, прямиком, кстати прибыл с Кавказа, из одноименной поэмы Лермонтова. — Все! — Что все? — спросил Ленский, глядя на встающего и ужасно качающегося Гришу. — Признаю своё поражение и смею удалиться! — откланивается он, чуть не переворачиваясь и шагает в сторону Грушницкого, страшно шатаясь. — У-у, брат, тебе, смотрю, худо? — усмехается Володя, немного шатаясь подходя к новому другу. Потом хватает его за плечо, и они плетутся вместе, удерживая друг друга от досадных падений. Как говорится, пили одинаково, а накрыло по-разному. — Ой, Женечка! — счастливо восклицает Вова, отпуская Гришу, который после этого завалился на бок и теперь кряхтел с земли. — Ой, Вовочка! — передразнивает его Женя, совсем не счастливо и строго смотрит на пьяно улыбающегося поэта. — Вот видишь! Я стеклый, как трезвышко! — поднимает большие пальцы вверх Ленский. — Ты пьяный, как бомж какой-нибудь, сцепившийся с сворой собак, — выплюнул злобно холодец, разворачиваясь в противоположную сторону. Вове стало как-то неуютно, и он отправился вслед за блондином, но уже не так уверенно, как прежде. Ноги немного не слушаются, но это можно пережить, если наступать аккуратно. С координацией все тоже не очень, но руки помогут удержать равновесие. В итоге, Вова качается и все же падает, но вовремя прислоняется к какому-то тонкому деревцу. Березонька опасно прогнулась под массой, хоть и худого, но тяжёлого Володи и затрещала. — Ой-ой, — издаёт Вова красноречивое и шагает дальше. Береза злобно разгибается и щёлкает его напоследок по ноге. Женя сидел у костра, вытянув ноги и задумчиво смотрел в сторону леса. В руках у него покоилась гитару, которую он обнимал с особой нежностью. Володе захотелось оказаться на месте инструмента, а гитара внезапно разбудила в нем ревность. Так что он пошёл так агрессивно, как только мог, в этом своём почти трезвом состоянии. — Женя, — протянул он, еле попадая на пенёк. Потом подсел максимально близко к Онегину с одного бока, закинул ему руки на плечи и уткнулся в шею. — Ты нормальный? — спросил, дернувшись, Женя. — А, о чем это я, — ответил он сам себе же, пытаясь посчитать сколько в общем могли выпить эти алкоголики. — Абсо-солю-юнто! — фыркнул Вова, у которого голова шла кругом от выпитого и от столь близкого холодца. — Не дыши на меня своим спиртом, — поморщился Онегин, отмахиваясь, но Ленский не отставал, только крепче сжимая его в своих объятиях. — Там не все был спирт, Же-ень. — По-моему, Печорин во все стаканы налил водяру, — предположил тюлень, пытаясь отцепить от себя худые слабые руки Вовы. Но тот вцепился в него, как коала за дерево и не отставал. Ещё и ногами обхватил. — Вова, ты сколько выпил вообще? — удивлялся Онегин, молча подмечая упорность и особую наглость своего соседа. — У Гриши спроси. И, зна-аешь, на Кав-за-зе, Кавзаке, больше пьют! — завершил наконец предложение поэт, не заботясь о правильности слов. — Тебе кто сказал, что там больше пьют? — спросил Онегин, устало потирая глаза и оглядываясь на тех, кто сейчас со смехом наблюдал за ними. — Гриша! — довольно воскликнул Ленский, которому дела не было до других. — М-м, — многозначительно покачал головой Женя, думая том, что одна рука ужасно затекла, как и нога. — Вов! А давай в ша-ашки! — качнулся рядом Печорин, ухватившийся за дерево. — А давай! — сразу оживился Володя, отцепляясь от Жени. Жене в это время показалось, что вообще-то шашки менее опасны, чем предыдущая игра и с отлегшим сердцем отпустил Вову. Только через пару десятков минут он подумал о том, что Гриша вряд ли предложит поиграть в шашки, тем более, шашек никто в поход не взял. И направился на поиски потерявшегося Ленского. — Так, смотри, кор-р-роче! — руками показал Гриша на их импровизированную доску. Есть белые, есть красные! Правила самые обычные. Если срубил шашку, выпиваешь стакан! В это время на доске стояли двадцать четыре стакана. В двенадцати вино было красное, в двенадцати белое. Не спрашивайте откуда у Печорина с собой столько посуды. Думать потом не получалось, так что просто пили.

***

— Встаём, блять, встаём! — орал Женя и стучал по кастрюле ложкой. Со стороны Вовы послышался лишь хрип умершей чайки. Он хотел было возмутиться, но сил не было. Тем более, это не Онегин вчера танцевал дикарские танцы у костра после того, как получилось выиграть у Печорина две партии. Но должна же быть в блондине хоть капля жалости и сочувствия? — Встаём! — шум от ложки и кастрюли становился все громче и громче. Вова только провыл в ответ что-то жалобное. Может быть, этот скулёж пробудил в Жене жалость, или он просто решил закончить экзекуцию, но стучать перестал. Раздались шаги, тишина на миг. Потом Вове что-то попало на лицо холодное до одури, было даже приятно. Вот только оно залилось в волосы и немного на шею. Мокрое, холодное… вода! Ленский сначала хлебнул радостно пару глоточков, но она продолжала литься, намочила уже все кудри и рубашку. — Сейчас мы будем трезветь! — радостно напевал Женя, поливая аккурат в лицо Вове. Володя пытался отвернуться от струй и даже смог что-то прохрипеть. — Вот будешь знать, как пить! — мстительно говорил Онегин, припоминая все события ночи. Ой, да что там, ему даже понравилось.

***

— Володя, это что?! — подошёл злой орущий Женя, видя разгар новой гулянки. — Шашки! — сказал, как выплюнул, Ленский, улыбаясь и рассматривая раскрасневшегося приятеля. — Да хоть шишки! — А, о, вы типо пара? — философски заметил Печорин, разглядывая этих двоих. — Нет! — злобно заорал Женя, подходя к Вове и поднимая его из этого клуба любителей Кавказа. — Ну, я почти вы-игрывал! — огорчился Володя, буквально повиснув на Онегине. — Тебе хана вообще, Ленский! — яростно сверкнул глазами злой-презлой Евгений и потащил жертву в свою тюленью берлогу. Или вампирский замок. — За что? — похлопал глазами Вова, обнимая Женю и тыкаясь ему в грудь просто потому что хочется. — Да, Вова, ты… — усиленно старался подобрать что-то тюлень, рассматривая кудри у себя под носом. — Балда! — Будешь моим попом? — захихикал в ответ Вова, у которого совсем крышу понесло. Уже не страшно. Совсем. — Идиот, — выдавил из себя Женя, разворачиваясь в сторону палаток и собираясь оставить Вову тут на произвол судьбы. — Если я идиот, то ты мой Рогожин, — намекнул Вова на произведение Достоевского, — а у них с Мышкиным диалоги самые гейские в книге, — продолжил Ленский, даже не заплетаясь языком. — Ты на что там намекаешь? — поморщился Онегин, буквально таща на себе заплетающуюся тушку Володи. — Ни на что, — невинно пробурчал Вова. Только ему вот в этом месте стало немного плохо, и его красивым фонтанчиком вырвало в какой-то кустик. Хорошо, что не на Женю, иначе сейчас мы бы стояли над могилой Владимира, а Евгений в суде говорил о том, почему убил друга.

Над тобою сияет солнце, разливается алкоголь, Если ты вдруг полезешь в драку, я полезу туда с тобой. Подержу золотые кудри, если ты чутка перепьешь, Посижу на последней паре, если только ты позовешь.

Только вот наперекор песне, кудри держал Онегин, и они были не золотые, а угольно-чёрные. И Вова перепил не чутка, а многовато.

Моей раздолбанной гитаре где-то точно лет сто. Я выдыхаю кольца дыма тебе прямо в лицо, Не бойся, милая, весь этот город скоро будет наш. Ну ты чего такая хилая? — Глотай свой гараж.

Бедный Женя провозился с не менее бедным Вовой ещё остаток ночи. Легли спать оба в четыре утра. Вместе, представьте. Лагерь все равно затих к этому времени, остались только парочка стойких. Например, Печорин, распевавший серенады и романсы Грушницкому и сидевший на бревне. Грушницкий, надо сказать, уже заколебался и просто молча ушёл в лес умирать. Саша с Роденькой сидели у костра и тихо говорили. Им спать не хотелось вовсе. Они крепко сжимали пальцы друг друга, иногда притягивая их к губам и смеялись совсем неуловимо. — Все, чтоб я ещё хоть раз видел, я как ты пьёшь! — устало заключил Онегин, растягиваясь на тонком и холодном полу палатки. — На улице погода хорошая, — неожиданно произнёс Вова. — Я хочу… хочу танцевать у костра! — и что вы думаете, он действительно побежал танцевать у костра. Упорный мальчик. Вот Вове не было страшно. Он сейчас мог сделать то, что захочет, совсем не думая о последствиях. Он сейчас скажет все самое искреннее, будет много смеяться и радоваться, что потом ничего не вспомнит. Вова прыгал у костра, кричал песенку про Чунгачангу и пугал птиц, смотря на то, как Женя сидит и смотрит на него своим тяжелым взглядом. Где были все вожатые? А они давно свалили в лучшую жизнь, ведь управлять толпой подростков невозможно от слова совсем. — От меня пахнет рок-н-роллом, надеваю олимпос. «Куда на этот раз потащишь?" — Задаешь мне вопрос. Я шизанутый бля подросток, я полезу в фонтан. С открытым ртом на меня пялит бывший парень-ботан, — громко напевал что-то только что сочиненное Вова, а Женя все думал, что он совсем не похож на пай-мальчика. И только и делает, что хулиганит. Как же выпивка меняет людей… — Женя, — необычайно ласково мурлычет Вова после совершения какого-то обряда. Присаживается прямо перед приятелем, кладёт подбородок к нему на колени и смотрит с улыбкой. — Что? — выгибает бровь Онегин, глядя на это изменившееся существо. И признаёт, что немного краснеет. — Я, — с придыханием начинает Володя, — тебя, — шепчет тихо, — люблю, — заканчивает, улыбается, как кот, сметаны объевшийся и все смотрит. У Жени дыхание сперло. И слова совсем затерялись, что даже сказать нечего. — Ты пьяный, Вов, — немного добрее, чем до этого, говорит Онегин, стараясь приподнять друга с земли. — Тоже верно, — кивает Володя, тихо сияя. — Но я-то и пьяный и трезвый это знаю, — он распахивает свои бездонные глаза, приоткрывает рот и шумно выдыхает. — Пошли, отсыпаться будешь, — тянет его холодец, у которого сейчас все сердце, самообладание и холод растаяли в лужу.

***

У Вовы голова гудела, как медный тазик. На улице свежо обдувало лицо. Хорошо стало. Вообще, было всего семь утра, но Жене приспичило разбудить поэта именно сейчас. Женя вообще не спал, он все думал об этом признании, так да эдак, а потом для себя решил, что Ленский пошутил. Сам Володя, надо сказать, мало что помнил. Но то, что выиграл в шашки у Печорина все-таки знал. Кто ж такое забудет? Природа начала просыпаться. Комары вылезли кушать. Река в сторонке несильно била волны об берег. Вова почти протрезвел и теперь готов был слушать все интересные истории о том, что он успел совершить. Интересно было, почему ему казалось, что он за ночь побывал на Кавказе. Солнце проснулось, вымыв кровь с лица. Женя пинал потухшие поленья в золе. И почему-то ему казалось, что по-нормальному эта смена не закончится. (Концовка усталая и тухлая, но у меня уже нет сил писать нормально). Любите Кавказ!