мальчики не любят.

Глаза резко распахиваются — мир сыпется своими яркими и броскими осколками — голова шипит от боли — глаза закрываются. Раз-два-три, подъем! У Вовы такое ощущение, что у него сердце сейчас остановилось, и его бьют разрядами тока. Сильными, кажется, разрядами, если пальцы так мелко потряхивает. Мозг отчаянно пытается выкарабкаться из чего-то мутного и туманного, веки тяжелеют, тело отзывается тупой болью. Володя взглядом расфокусированным смотрит на своё отражение в зеркале, победив наконец и сон, и нежелание вставать, и расплывчатое нытьё в мышцах. Смотрит в зеркало — не узнает отражение. Или мозг продолжает захлёбываться в расплывчатой неопределённости? Руки жжёт под горячей водой, что Вова замечает только через пару минут. На ладонях кожа была оборвана — Вова со злостью вчера боролся с травой во дворе. На костяшках синяки — стены испытали на себе «великую силу» Ленского. Только им наплевать вовсе. Как были, покрашенными в рвотного цвета зелёный цвет Совка, так и остались точно такими же. Обшарпанными, грязными, вечными и холодными. Ноги воют на каждом шагу и при каждом движении — Вова куда-то бездумно забрёл, а потом с помощью Яндекс-карт шагал домой в другой конец города. Яндекс-карты его отправили в какие-то гаражи, откуда Ленский убегал, преследуемый сворой собак. Володя убегал, задыхался, но смеялся, как умалишенный. Или он плакал? — Вова этих подробностей все равно не помнит. Володя вбирает в звенящую голову все звуки и пытается анализировать информацию, хотя без тупого гудения в ушах мало что получается. Зато пахло мамиными духами, мылом с клубникой, мятной зубной пастой и чем-то сладким. Краник шумит, тужится и выплевывает воду. Вова морщится на горячие струйки, шлепает по блестящему и скользкому металлу. Тишина звенит, вода с последними всхлипами уходит в недры канализации. Вдох-выдох-сдох. Надо выйти к матери — самое сложное во всей ситуации, по мнению Володи. Он вчера ввалился в квартиру, когда было уже темно, весь запыхавшийся и растрёпанный, с разбитыми руками и сумками, истершими запястья. А сейчас пахнет блинами, шумит какая-то программа по телевизору, но звучит все переливчато и спокойно. Ничего страшного. Это же просто мама. Которая вчера не стала спрашивать, что случилось и молча приняла вещи из рук сына, проследив только пристальным взглядом его выражение лица. Под глазами какие-то резкие складки и фиолетовые подтеки. Губы почему-то не складываются в улыбку. Просто висят на лице. И разве это те самые губы, которые вчера целовали Онегина? Шаг, ещё шаг, ещё, шажки помельче, мельче… Вова все равно останавливается перед дверью, коря себя за неуверенность и тоскливый неприятный страх. Сжиженный, который в лёгких и в животе сейчас плескался, сжимая органы. Мозг продолжает не работать, так что Ленский дергает ручку, не подумав, и как-то шумно вваливается в маленькое и солнечное пространство кухни. Мама сразу оборачивается со своего стула, но смотрит спокойно и внимательно. — Блинчики будешь? — ещё бы Ленский сейчас не поел блинов. Он присаживается на знакомое место, оглядывая собственную квартиру так, будто в ней что-то сильно изменилось. Чего-то не хватает. — Буду, — тонко дергаются губы в независимости от мозга и складываются в рассеянную улыбку. В глазах почему-то рябит от ярких красок, а мама кажется слишком сияющей. Сама кухня выглядит страшно броской. Володя морщится и прикрывает глаза. Открывает, видит на долю секунды какой-то силуэт размытый, дёргается, пугается, радуется, но картинка исчезает. У Вовы уже галлюцинации. — Ты так сильно дёрнулся только что, — просто мимоходом замечает женщина, поправляя кудрявые волосы. «Да, мне просто показалось на пару мгновений, что я сейчас в той самой комнате в лагере, а тут Онегин на фоне окна, хмурый и ворчливый, но все равно улыбается и сияет…» — Вова пищит тихо, трясёт голову, смотрит на маму напряжённо и как-то злобно. — Можете себе представить, мама, вчера я был безумно счастлив, а потом безумно несчастлив, и все за одну минуту. Нет, даже полминуты! — поправляет себя Володя, продолжая буравить взглядом жёлтые стены и желтый свет из окна. Такой же желтый, какого был вчерашний автобус. — Влюбиться успел за две недели? — немножко насмешливо, но все равно тепло улыбается она, разглядывая надувшееся лицо сына. — Меньше, чем за две, — даже не спорит и дергает плечом Володя, в голове восстанавливая временные промежутки и не противясь маминой догадливости. — И? — нетерпеливо спрашивает женщина, расплываясь в широкой, почему-то, улыбке. — Да что и?! Не хочу ничего говорить, — надувшись, бурчит Володя, сворачивая блинчик в трубочку с мёдом. — Родной матери! — восклицает она, складывая руки у груди. Потом, впрочем, смеётся, видимо, считая, что «вовино» несчастье можно с легкостью поправить. Вове так не кажется, у него, понимаете ли, трагедия. У него, понимаете ли, Онегин с головой. — Ну, расскажи, ну, Вова! — тянет женщина, разглядывая столь любимые черты лица. — Интересно, что жуть! — Ничего интересного нет, — продолжает Володя кукситься, шумно отхлёбывая чай. — Он похож на Иисуса, — добавляет неожиданно Ленский, сам от себя не ожидая и понимая внезапно, что выговориться даже хочется. — Хотя постой, он красивее Иисуса. В ответ залитая солнцем женщина только улыбается, теперь уже внимательнее и серьезнее разглядывая это чадо. — И что в нем ещё есть прекрасного? — О, он играет на гитаре! — оживляется неожиданно Вова, — и поёт… о, просто невероятно! Ещё ворчит постоянно, не любит солнце, не умеет плавать, руки вечно холодные, лицо недовольное, губы сжатые, он в рубашках ходит и не очень тактильный, — выдыхает растрёпанно Ленский, застывая немного посветлевшим взглядом в пространстве. Глаза, впрочем стекленеют почти сразу же. В груди жжется. — Ты бы видела его глаза, — выдаёт наконец-то Вова так, будто это нечто особенно важное. — И волосы. И пальцы, и черты лица, и… много чего ещё, да, — рассеянно заканчивает Володя, сжимая в пальцах кружку. — Довольна полученной информацией? — спрашивает Вова, оборачиваясь к своей матери. — Более чем, — мягко улыбаемся и тянется к волосам сына, поглаживая кудри. — Превосходно, — вскакивает Володя, с силой сжимая губы, — спасибо, я пойду, мам, — махает рукой и исчезает за дверью кухни. Коленки дрожат, руки дрожат, губы дрожат. Он точно не перенесёт это. Вчера всё казалось каким-то нереальным и фантазийным, но сейчас реальность сухо разбрасывается ножами. Володя заходит в комнату, прикрывая тихо дверь, чтобы потом сползти по ней на пол. За дверью продолжает звенеть телевизор и мамин голос, разговаривающий по телефону. За спиной твёрдая и приятно-холодная дверь, которая помогает сохранить равновесие. От полов веет чем-то студёным, окно распахнуто, вещи в беспорядке. В груди жжётся с силой, больно опаляя струнки души. Что-то внутри лопается и взрывается. Вчера все казалось не таким серьёзным. Думалось, что это исчезнет или забудется, как кошмар. Но страшный сон тянется и тянется неприлично долго. Рваный вдох больно раздирает горло. Стены голубого цвета: цвета льда на замерзшем озере, цвета кафеля в ванной. Противный цвет, от которого сейчас наизнанку вывернет. Володя хватается за свою грудь, теперь рвано выдыхая и захлебываясь воздухом. Вчера все было не так плохо. Был странный незнакомый и неродной город, асфальт серый, фонари желто-неоновые, окна домов, прохлада, гаражи, свечение телефона, тишина страшная, лай собак, какие-то вспышки смеха, биение собственного сердца, усталость в ногах, мрачные дворы и абсолютная пустота в мыслях. И чей-то расплывчатый образ в голове. Теперь все не так. Теперь сердце полыхает в муках, а горло грызёт боль противная и резкая. Всё воет так чудовищно, что в ужасе хочется прикрыть уши, руками обхватить голову, закрывшись от чувств. Или хотя бы попытаться исчезнуть. Володя понимает, что любит, кажется, слишком сильно для того чтобы переносить разлуку.

***

Рассвет ранний бьёт в окно, выжигая глаза. Белое солнце снова пытается вскарабкаться на небо, криво хватаясь за облачка. Какие-то красные размазанные кровоподтёки украшают горизонт. Ночь заканчивается летом слишком быстро, страхи чёрные и вызванные покровом этого времени суток тают. У кого-то они тают, исчезают с вспышкой последней. То, что пугало в темноте комнаты и силуэтах высоких шкафов превращается в недоразумение и расплывается в кровавом солнце. У Жени только не так. У него страхи вылезают с первыми солнечными лучами, улыбаются едко и приторно, сухо и с кровью в углах губ. Улыбаются фальшиво и криво, сверкая пустыми и стеклянными глазенками, заламывая пальцы и расплываясь в какое-то серое месиво. У Жени не бывает красивых солнечных дней, потому что грязное и пыльное солнце рождает свои грязных и пыльных чудовищ с дряблой кожей, торчащими костями и безумными лицами. Маки отцвели, сиренью не пахнет, улица серая и чёрная, трава не зелёная, а тухло-жёлтая. Женя не спал всю ночь, сидел молча, глазами расстреливая окна и это глупое солнце, выглядевшее даже на летнем-тошнотворно-ярко-голубом небе каким-то заёбаным. Женя не спал всю ночь, старался дышать ровно и не срываться на крики, чтобы не пугать… соседей? людей? себя и своих подкроватных монстров? Женя не спал и теперь кричит глухо, соскальзывая по стенке. Крики у него совсем бесшумные, уставшие, никакие. Монстры выглядывают из-под кровати на такие жалкие звуки, кладут подбородок на ладошки, смотрят. зрелище интересное, но слишком обыденное. Он честно пытается держаться. Пытается сидеть ровно, дышать ровно, чувствовать холод стены и фокусироваться на этом. Всё предельно просто: стена — морозная, ноги — холодеют, силуэт, похожий на семиногого паука — всего-то кресло, разбросавшееся ножками, потолок — ослепительно белый, стена — ужасно морозная, ноги мёрзнут и так по кругу. Ощущения, не мысли; только то, что видишь, и полное отстранение от чувств. Женя честно пытается. Но его коробит, его рвёт из стороны в сторону, он качается на какой-то кривой палубе корабля, попавшего в шторм. Женя сейчас уберет руки, держащиеся за борта, вдохнет в рот воды солёной и приторной, задышит так, как раньше не дышал, просто под водой в этот раз. Его волной сшибет, а он лишь тряпкой закрутится в круговороте, думая, что когда-то так же мечтал утопиться в собственной ванне. Женя действительно пытается, но его трясет так сильно, что он срывается, жмурится на вырвиглазное солнце салатового оттенка, качается на ногах и идёт на кухню. Онегин крутит ручку на плите, забывая щёлкнуть кнопку для зажигания газа. Глядит молча, долго, кажется, размышляя. Перспектива задохнуться была интересной. Газ открыт полностью, Женя убит полностью изнутри. Солнце сыплет колючие и острые осколки, небо светлеет со всей свойственной утру силой. Машины жужжат, фонари выключаются, монстры вылезают позагорать и погреть животики. Огонёк никак не включается, руки леденеют, Женя молчит, болит изнутри, кусает губы в кровь. Вспоминает, что хотел попить чаю. понимает, что смерть, видимо, наступит не в это утро. Кнопка щёлкает со смешным и резким звуком, газ вспыхивает, весело облизывая синими язычками чайник.

Видимо, Жене придется жить ещё пару дней, пока он вдруг не выкрутит ручку и забудет поджечь.

~чтобы читатели получше поняли, насколько ебанутый автор им попался, я скажу, что только что на полном серьезе хотела убить женю. да.~ На часах четыре утра и ровно пять минут, чайник свистит визгливо и устало, пар вырывается с огромной силой. Жене встать лень со стула, так что он косит глаза в сторону плиты, вслушивается в визги чайника, душит мысли, чувства, душит себя изнутри, но еще не душит свое горло. Рука тянется сама по себе, так что Онегин сначала удивляется своим тонким пальцам, которые наливают кипяток в кружки и крутят ложкой машинально. Чай — просто чёрный, чай — просто крепкий, чай — просто без сахара. Чай — чёрный, как монстры, живущие в квартире Онегина; — крепкий, как бетонные стены, не чувствующие ничего, когда о них раздирают костяшки; — без сахара горький, как кровь на губах, как чувство пустоты, застывшее во всей груди. Остриё ножа смотрит на Онегина. Онегин на нож смотреть не хочет, сворачивается в комок, коленки к себе подтягивая, и закрывает глаза.

не смог.

Не смог удержать ничего, не смог-не смог-не смог, в голове чужое встревоженное лицо, которое выражает непомерную заботу. В голове чужая улыбка, светящаяся и яркая, лучше этого светодиодного солнца, лучше всего в мире. Женя знал, что его любят, но правда надеялся, что это пройдет. Онегин хочет казаться сухой глыбой, которая не чувствует, которая не собирается обращать на кого-то внимания. Хочет казаться и, наверное, кажется. Но внутри сыпется, раскалывается напополам, ужасно и сильно. Женя вроде держался до этих пор? А сейчас он медленно обжигает горло горячей безвкусной и горклой жидкостью, переводит взгляд на свои руки. Белёсые, бледные, едва заметные полосы изрезают кожу у локтя, едва-едва отличаясь особой розоватостью. Пережитки былого состояния воскресают. Онегин борется, но так долго, что уже не знает сколько. Так много сам старается победить, отбрасывая от себя все чувства. Так сильно загоняет себя в рамки, что мир хрустит, стекло лопается, сердце сыпется. Прекрасный-уютный-тёплый Ленский выглядел тогда слишком разбито. Так, как будто только что ему исчиркали душу и всё желание чувствовать и радоваться. Отходить от Вовы — бросать Вову там, в этом дворе — уходить молча — было жестоким поступком, но ведь Женя не хотел. Женя бы жизнь отдал за этого прекрасного человека, но Женя не может. У него так много проблем в голове, проблем с собой, жизнью, головой и телом. У него такое истерзанное прошлое, что больно даже прикрывать глаза на секунду, чтобы что-то вспомнить. Его прошлое хранится в полосках и длинных ямках на коже рук. Женя весь хранится в этих шрамах. Ножик смотрит остриём на Онегина, красиво поблескивая под солнцем своим лезвием. Металл режет глаза. Женя правда пытался держаться. Но нет никого рядом. Пустота давит высокими ледяными стенами. Вдох глубокий, что голова закружилась. Выдох тихий и незаметный. Что-то плывёт перед лицом, отсутствие нормального сна сказывается особенно ощутимо. Тонкие белые пальцы обхватывают рукоятку, чай уже отставлен в сторону, волосы лезут на лицо. Солнце белое, как женины пальцы и режущее глаза, как лезвие ножа. Ни одного облака — сухое, безжизненное, голубое небо. Мир не услышит лишних звуков или слов со стороны Онегина, он не даст ему повода для насмешки. Жене смешно, потому что как раз-таки дал повод, потому что сейчас качает на подушечках пальцев кухонную утварь, потому что до этого тихо выл в свои руки и скатывался по стенке. Евгений вскакивает с места, роняет на время ножик на стол, проходит в другую комнату, распахивая тёмные двери. Знакомый маршрут: пара шагов прямо, поворот направо, нижняя полка, руку чуть глубже: чувствуется жёсткая обложка и листочки бумаги. Достаёт верхний блокнот, разглядывает абсолютно чёрную обложку невообразимо долго, аккуратно открывает, начиная с первой страницы, тщательно рассматривает каждую строчку с стальным лицом. Жизнь — целая жизнь в ворохе бумаги и размазанной пасты. В кривых и непонятных карандашных записях, в буквах, соскочивших со строчки, в в стрелках, восклицательных знаках и подчёркнутых словах. Даты — много дат, украшающих каждую страницу. Онегину страшно, кажется, читать, но всё равно смотрит в эти предложения без точек и запятых. Он, кажется, наизусть все это знает, но всё равно глазами внимательно цепляет каждое слово. Володя тогда смеялся красиво, лез счастливый в воду, пел глупые песни и ругался на ворчливого Женю. Он тогда морщился на манную кашу, вечно улыбался, просил спеть и сыграть, кутался в плед и рисовал. Смотрел с того обрыва вниз, плёл венок, болтал ногами, жмурился, оправдывался, тыкал в бок, пихал под рёбра, восхищался природой и смешно злился. Евгений оттаивает с каждым днём, отпуская свою ледяную корочку — защиту от людей. Но раньше Женя сам защищался, а теперь надо укрыть Вову от себя же. Не дать себе никаких шансов оказаться рядом, исчезнуть, постараться не причинить боль, схлопнуться в пространстве. Не касаться, не улыбаться, не смотреть и не подходить. Женя так сильно, наверное, ценит и даже, наверное, любит, что готов быть далеко…

кажется, любит.

Последний выкидыш мыслей в голову больно ударяется, что Женя подрывается с места, с пола, снова идёт на кухню, стены испепеляет взглядом, тяжело хмурится на солнечные лучи. Ножик блестит в руках — всплеск солнечных зайчиков на шкафах и полках, лезвие разворачивается в сторону запястья — давление-нажим — острие мягко и ласково проходится по коже, где сразу вспыхивает красная полоса, становясь всё более насыщенной и яркой. Сначала не больно — обычно не больно — ничего не чувствуешь, но тут рука взвыла от какого-то мороза, прошедшегося от внутренней стороны, от нетерпеливого холодного нытья. А потом щиплет, всегда щиплет, всегда изнутри рвется кровь, алым выливаясь сначала на тонкую полоску, потом на кожу. Рука воет и не хочет чувствовать, стонет и очень сильно жжётся, изысканно тонко и до слёз неприятно. Но Жене плакать незачем — ножик летит обратно на стол — рана опять возмущённо всхлипывает, когда на неё с силой натягивают жёсткий рукав — чай без вкуса стынет на столе — капельки крови размазываются по одежде — на губах кривая улыбка. Жене даже кажется, что он счастлив. Ощущение физической боли уничтожает весь моральный груз, долгое послевкусие от пореза заглаживает все чувства и какие-то зазоринки вроде эмоций и мыслей. Губы правда растягиваются во что-то безумное, превращая лицо Онегина в то, майское, весеннее. Боль воющая притупляет страдания психологические обычно. Но Женя неможет-неможет-неможет сейчас задушить в себе всплеск в груди, жжение в сердце, пожары какие-то тяжёлые, отравляющие и чёрные. Зачем газ в плите открытый, когда организм пытается убить сам себя изнутри, доводя до ожогов истрёпанное, перебитое, еле залатанное сердце. Если ярко-красный превращается в фиолетовое месиво, если огонь не ярко-оранжевый, а какой-то чёрный, если зола остаётся серая, сыпучая, мешающая дышать. Евгений не может избавиться от боли, не может выкинуть чужой образ, но знает что должен оградить от себя Володю. Хватает телефон, который до этого искал по всему дому, натыкаясь на предметы, дрожащими пальцами ищет в диалогах Ленского, рвано хватая ртом воздух и стараясь не смотреть на фото и улыбку. Пара нажатий, искусанные в кровь губы и жжение в глазах — Ленского кидает в чёрный список, на всякий случай удаляет аккаунт в соц.сети, зная, что однажды каким-нибудь особенно тухлым утром цвета пыльного асфальта может написать, может не удержаться. Ленский не будет страдать теперь. Ему нужно просто забыть странное двухнедельное видение «Евгений Онегин», которое прекрасно и редко улыбалось, трясло кудряшками и сверкало глазами. Женя проигрывает в борьбе самому себе, потому что говорил, что острые вещи его кожа больше в жизни ни разу не почувствует. Говорил себе, что разберется с своим состоянием и чувствами. Обещал не покрывать странички сумасшедшими и кривыми записями. Обещал не привязываться ни к кому, не доверять никому, не любить никого. Обещал не плакать. Солнце вовсю бьет в окна, растирая в жёстких лучах осколки, капая кровью на полы, на монстров, которые зевают и жмурятся, словно на курорте. Визги привычные и утренние доносятся с улицы, рёв детей, который уже поняли, что жизнь — откровенная куча дерьма; крики тихие, громкие, усталые, осипшие, разбитые, взрослых, которые давно поняли, что жизнь — вещь хуёвая. Машины хрипло блюют своими выхлопными газами, окна высоток дружно зажигаются сиянием, панельки из серого-чёрного превращаются в светло-серые цвета пепла и праха. Женя прислоняется всей спиной к стене, запрокидывает голову. Телефон летит куда-то в сторону кровати, возможно, приземляясь в несколько ином месте. Женя тяжело выдыхает сквозь сжатые зубы, глотая зарождающуюся горечь в глотке, глаза сжимая до звёздочек и головокружения. Но нутро пересиливает, перебитая душа хочет выть, плохо заклеенное сердце желает совсем разорваться, но вместо этого всего лишь хрипит в предсмертных уже муках. Женя сам скатывается, сворачиваясь в комок, в предсмертных хрипах и задушенных всхлипах. Плечи резко дёргались поминутно, глаза залились водой сразу же, смачивая ресницы почти приятной влажностью. Горло сжалось до невозможного состояния, так что кислорода катастрофически не хватало, а жалкие сумбурные вдохи посреди плача не помогали. Кровь с совсем искусанных губ мешается с солёной жидкостью, превращаясь в разжиженное алое месиво.

Мальчики плачут, потому что им бывает больно.

***

Володя сидит у двери, закопавшись в свои густые волосы, старается дышать спокойней и равномерней. «Я могу его найти и объясниться, попросить сохранить дружбу», — кривая ироничная улыбка на секунду налезает на лицо жуткой маской. — «Могу сказать, что ценю любые наши отношения, ценю его…», — растерянно оглядывает комнату Вова, понимая, что сказать в принципе нечего. Женя четко все объяснил, так что то, как мямлит Володя, он слушать не будет. Но Ленский же может написать? Пара каких-то словечек, потому что уверен, что Онегин тоже не хочет ломать все то, что строилось так долго. Вова говорил, что не бросит, не предаст, не оставит? Говорил, и теперь готов все это выполнить, и уж точно не захочет отпускать от себя Женю, у которого в голове не пойми что, которого одного оставлять нельзя. Вова тянется за телефоном, путаясь в ногах и волнуясь. Пальцы начали дрожать, дыхание спёрло, на часах половина одиннадцати утра. Солнце вовсю светит в окна, и Володя блаженно подставляется под тёплые лучи, выдыхая пару раз у распахнутого вовсю окна. Город ожил давно, и были слышны весёлые голоса, смех и чьи-то переругивания. Экран вспыхивает, а на нём и пара уведомлений. Пара нажатий, тонкий стук пальцев, шумное дыхание и трясущиеся коленки. Володя молча оседает там же, где стоял только что, бездумно глядя в экран. От пыли уличной становится слишком душно. Но Вове дышать мешает нечто другое. Звон в ушах смешивается, образуя какое-то шумное и вязкое варево растерянных звуков. Телевизор, голос мамы, крики на улице, рёв машин… — круг визгов и резко бьющих скрипов, от чего больно внутри. Пол не очень удобный, солнце продолжает ярко светить, мир сияет всем цветами радуги, окно забавно улыбается бликами, люди в каком-то радостном настроении, дверь почему-то качается на петлях, Ленский сидит с пустым взглядом, голос с кухни неприлично весёлый. Внутри у Володи с неприличным треском что-то ломается, причем не в первый раз. Но тут какое-то особенное чувство разбития, как будто осколки уменьшились в тысячи раз, превратившись буквально в пылинки. Чувства не склеиваются, мысли мельтешат слишком быстро.

Мальчики тоже плачут

Мальчики плачут, и Ленский ногтями царапает горло, но не может сдержаться, невольно всхлипывая и резко передёргивая плечами. Слёзы пробиваются наружу, заливая бледные щёки, задевая губы, волосы. Их становится невыразимо много, они заполоняют всё, комната превращается в какое-то море-озеро со вкусом соли. Тихий вой звучит тонкой стрункой и обрывается почти сразу же.

они потерялись в себе в чувствах в мыслях друг в друге