***
Володя по комнате мечется чуть ли не истерично, разбрасывая вещи, ища хоть какие-то тетради и галстук. Понимает, что в тысячный раз всюду опаздывает, не может собрать шальные мысли в голову. Понимает, что ему нужен кто-то всемогущий, который сейчас объяснит, что да как, успокоит, покажет, что и где находится и устало улыбнется, закатывая глаза. Ленский застывает там, где только что проносился, кидает на пол рюкзак и плюхается на пол, готовый стучаться об стены лбом. Потому что допустил в свои мысли Женю, вспомнил о нём буквально с пустого места и даже всего лишь от дымчатого лица в голове у него случаются приступы дедовского влюбленного инфаркта. — Ну, ебэнэ, — философски испускает из себя Володя, прижимая к глазам ладони и потирая невыспавшееся лицо. — Ты что сидишь? — в комнату быстро заглядывает мама, рассеянно разглядывая развалившегося на полу в окружении канцелярии Ленского. — Спать хочется, — не врёт Володя, прогоняя веником Женю за дверь своей избушки, но тот вваливается через дымоход печки и говорит своим усталым баритоном, что карандаш вообще-то всё еще лежит у ножки стола. Ленский оглядывается на такие галлюцинации, находит карандаш у ножки стола, думает, что пора к психотерапевту и встает наконец. — Господи, помилуй, дай мне прожить этот год, Отче наш, иже еси на небесах, — бормочет под нос всё подряд, пытается застегивать пуговицы нормально и психует из-за белых рубашек, которые на нем выглядят нелепо. не то что на Жене. — Да что же это? — испуганно спрашивает женщина, снова заглядывая к сыну, потому что он стоял посреди комнаты и выл. А Володя просто-напросто прохандрил июль, вылезал пару раз в августе на прогулку с Сашей и Родей, но большую часть времени тоскливо обитал в воспоминаниях, становясь счастливым хотя бы на пару фантомных мгновений. Он просто-напросто с каждым днем только сильнее лелеял увидеть Онегина хотя бы издали и бесполезно заглядывал в телефон, пусто надеясь, что Женя появится. — Онегин — скотина тупоголовая, блин, куда я дел ручку! — связывает слова во что-то Володя, надеясь, что с помощью таких оборвышей его поймут. — Ты всё еще хандришь? — с искренним изумлением спрашивает Ленская, натыкаясь на удивленный взгляд Вовы. — Ты всерьёз не воспринимала это всё? — вопросом на вопрос отвечает Володя, не желая уточнять, что за это всё. Его мама, кажется, забыла уже давно, что существовал когда-то некий Женя, пока Ленский это воспоминание упорно кромсает и душит, вместо этого причиняя боль самому себе только. — Я всё еще опаздываю! — вскакивает с места наконец, перетягивает волосы резинкой, хватает полупустой рюкзак и наушники, выбегая в коридор. — Надеюсь, я не умру в этом году, пока, мам! — дверь шумно хлопает, не дождавшись ответа, а Володя скачет по ступенькам, душой вырываясь на волю. Ветер сразу же дует в лицо, волосы очень удобно не лезут на глаза, и Володя даже улыбается. Не весь мир же вокруг Онегина крутится? Только небо серое какое-то, но можно пережить. Только сентябрь начался, а это пережить труднее. Но это все и рядом не стоит с душевными муками Володи.***
У лета отголоски тёплые, солнечные и душистые. Во дворе девятиэтажки тень можно найти только в беседке, где стол исписан ругательствами, исцарапан осколками, а скамейки цвета сгнившего дерева. Во дворе девятиэтажки, где живёт Родя Раскольников, сейчас сидит Саша Чацкий и разглядывает достаточно однотипные и скучные пейзажи городского лета. Стёкла панелек блестят и больно режут глаза, о серые прямоугольные блоки можно раскрошить всю зубную эмаль в порошок, машины жарятся под солнцепеком и так же болезненно сияют и скребут своим тусклым металлом по человеческому горлу. Саша сглатывает невольно, морщится и хочет пить. Дверь подъезда шумно открывается, раздаётся едкое пиликанье, и Родя собственной персоной вырисовывается перед Чацким, у которого перед глазами все плывет. — Саша, выглядишь плохо, чего таить, — вместо приветствия выдаёт едко Родион, щурясь на противное светило и запуская пятерню в свои растрепанные волосы. — Жарко просто, — оправдывается Шурик, обмахивается своей кепкой и поворачивается в сторону собеседника. — Почему без головного убора? — строго спрашивает и разглядывает рассеянное и розоватое лицо Роди с невольной теплотой. — Да польза от этого убора! — махает беспечно рукой Раскольников, в голове крутя шестеренками, чтобы предложить сейчас дикую идею, которую Чацкий обязательно поддержит. — Тебе повезло, что ты общаешься со мной, — начинает нравоучительно Саша, игнорируя ироничное хмыкание со стороны, — потому что я все заранее продумал, ведь хорошо тебя знаю, поэтому взял тебе это! — тут он с широкой и немного издевательской улыбкой одевает на рядом сидящего Раскольникова смешную панамку с жирафами. — Головной убор приобрели, теперь слушаем мою идею! — восклицает Родя, одёргивая немного панамку, так что жирафы оказываются прямо под солнцем и теперь недовольно хмурятся. — Сейчас идём и купаемся в фонтане! — С таким же успехом можно дома в душ залезть, — скептически тянет Чацкий, мысленно уже соглашаясь с этим генератором идей. — Дома не интересно, пойдём! — Родя соскакивает с скамейки, натягивает рукава вечно длинной футболки и недовольно жмурит глаза. — Если нам удастся дойти до этих фонтанов, я очень даже обрадуюсь, — намекает Саша на солнцепёк, щёлкает Родю по носу, от чего тот вздрагивает. — Прорвёмся, — хмыкает Раскольников, цепляет попутно ладошку Александра, крепко обхватывая её и пропуская пальцы. Тянет за собой, идёт удивительно бодро и даже не хочет лечь прямо здесь на дорогу и умереть, как это происходит обычно. Жарит действительно сильно, август сушит губы, руки и сжигает волосы, так что вместо шоколадных кудряшек кончики преобразовались в подобие блонда. Они держатся за руки так естественно, как будто всю жизнь занимались исключительно этим. На них косятся люди, но Родя от этого начинает сиять ещё сильнее, ему, кажется, только в удовольствие творить что-то наперекор общественному мнению. Раскольников вытягивает из кармана одной рукой длинные провода наушников, тряся их, чтобы они сами как-нибудь распутались в воздухе. Саша улыбается на это, потрепанными кедами поднимая пыль с асфальта, тянется, чтобы помочь Родиону. Помощью это не назовёшь, потому что проводки путаются только сильнее, и Раскольников, недовольно пискнув, вытаскивает свою ладонь и двумя руками начинает распутывать узелки, под нос ругаясь всеми доступными выражениями. Наконец, заканчивает с этим трудным делом, торжественно вручает один наушник Чацкому, включает перемешку и вспоминает, за какие аудиозаписи ему стоит стыдиться. День вроде бы клонится к вечеру, но прохладней не становится. Саше кажется, что они идут чрезмерно долго, что пейзажи абсолютно однотипные, а Родю надо как-нибудь вытащить загород. Когда включаются «Восточные сказки», а Раскольников немного розовеет, быстро вспоминая, как именно эта песня попала в его загрузки, Саша начинает подпевать, кажется, на всю улицу, но его и не заботит, сколько человек могут оценить его вокальные навыки. — Спасибо, Боже! — счастливо восклицает Раскольников, бежит вперед, немного спотыкается, наушник выпадает из уха, зато живительная прохлада фонтанов очень приятно чувствуется на коже. — Господи! — на пару мгновений верует Саша, — что ты вообще слушаешь, у меня чуть сердце не разорвалось! — Нет, Саш, ты посмотри, как хорошо, а! — Раскольников бегает между вырывающимися струями воды так, как будто ему пять лет. Мешковатая футболка с принтом AC/DC намокает почти сразу же, а редкая раньше улыбка теперь не слезает с светящегося лица. Он оборачивается и застывает на месте, на белой грязноватой плитке, пока вокруг взрываются водяные струи. застывает, потому что смотрит на Сашу, который просто стоит посреди тротуара в своих пыльных кедах с замаравшимися шнурками, в своей непозволительно светлой футболке и молча улыбается, склонив голову набок. Нет, не так, влюблённо улыбается. Родя сразу же как-то расплывается в теплейших и нежнейших чувствах, от себя даже не ожидая стольких эмоций. Понимает, что приплыл уже совсем, раз улыбка растягивается сама по себе и так широко, что уже чуть ли не больно. Внезапно прямо перед ним вырывается струя воды, мочит волосы и Родя отплевывается, зачесывая образовавшуюся чёлку назад под смех Чацкого. Раскольников дуется, быстро ушагивает? отшагивает? а, отходит от опасного места и стремится к Саше, чтобы потыкать его в щёки, потому что он невозможный. Никакой логической цепочки в своих действиях Родя не видит, но ему хочется. Только Чацкий вместо этого сразу же сжимает его в объятиях так крепко, что голова начинает кружится. Ребра вроде бы не хрустят, от Саши пахнет уютом и мандаринами, люди галдят и, кажется, на них смотрят, фонтан шумно прыскает иногда водой, смешно плюясь, солнце медленно спускается всё ниже. — Пошли, — хватает опять за руку Родя, тянет, пока Саша предусмотрительно рассовывает все, что может намокнуть, по карманам, не особо заботясь о их сохранности. — Если встать здесь, — стоит где-то в центре всего Раскольников, — то вроде бы не попадаешь под воду, зато вид открывается прекрасный. — А по какому закону ты вообще так решил? — хмыкает Саня, не особо доверяя чужим словам, но продолжая стоять на месте. — Второму Ньютона, — фыркает с серьёзной почти миной в ответ Родя, рассматривая отверстия в плитках с истинно научным интересом. — У, — философски выдаёт Саша, — я в физике, как и говорил, ноль, так что доверюсь тебе, пожалуй- Его слова бессовестно обрывают струи воды, полившиеся отовсюду и со всех сторон, кажется, целенаправленно попадая именно в двоих парней посреди этой какофонии. Родя рядом смеётся особенно громко, немного задыхаясь и глотая какую-то непонятную воду, от которой у него, наверное, будет несварение или что-то похуже. Вода поблескивает радугой на ярком солнце, с шумом сыпется на плитки, вымывает расщелины и булькает. Перед этим она усердно обливает физика-Родю и Сашу-которыйпростодоверился. Одежда мокнет насквозь, волосы можно выжимать, но счастливая улыбка с лица всё равно не сходит. Саша только сильнее сжимает ладонь Роди, жмурится и тает от тёплого ощущения в душе. Струи обрываются так же резко, как появились, а Саня оборачивается к Роде, который смеяться всё ещё не прекратил, собираясь высказать все претензии ко всем законам Ньютона. Но Раскольников, наверное, предчувствуя такой исход, дергает к себе Чацкого за ворот его футболки и целует в губы посреди улицы и культурного центра их небольшого города. Где-то сзади золотистое здание администрации с окнами, выходящими на этот самый фонтан, с ярким блеском и шиком, но потёртыми стенами с торца и задней стороны. Справа и слева две улицы, где визжат шины машин и небольшие пробки на светофорах. Вокруг много-много людей и случайных прохожих, а Родя стоит и улыбается сквозь поцелуй, чувствуя, что его обнимают за талию и прижимают к себе. Солнце сверкает по-прежнему, вода аккуратно убегает в сток, который жадно хлюпает, небо раскинулось ярко-голубое, администрация блестит золотистыми рамами и резными буквами. А Саша ерошит чужие мокрые волосы, смеётся тихо, опять берёт за руку и быстро выводит Родиона из опаснейшего места, едкой усмешкой отвечая на все осуждающие взгляды в округе. В душе всё обрывается резко и неаккуратно, сердце бьётся невпопад, а Саша просто любит. У Роди просто щёки что-то жжёт, но точно не солнце, просто пальцы мелко подрагивают, просто хочется ещё пару столетий смотреть на неожиданные веснушки Чацкого, его в золотистой оправе тонкие линзы очков и очень мягкие с виду светлые волосы. Через сколько-то времени, когда солнце уж приблизилось к горизонту, а день к вечеру, два слишком влюблённых юноши забрели на почти тихую аллею в почти высохшей одежде. — Ты знаешь перевод этой песни? — неожиданно спрашивает Чацкий, немного с хитрецой в глазах оборачиваясь на Раскольникова. — Как-то не доводилось, — беспечно пожимает плечами Родя, уже немного уставший и почти висящий на руках Саши, который обнимал его. — А я-то думал ты с задними мыслями включил специально для меня, так сказать, — продолжает широко улыбаться Чацкий, усаживая Раскольникова на скамейку, которая попадается очень кстати. Родя плюхается с облегчением, моментально укладывая свою супер-учёную голову на коленки Шурика и зевает, немного путаясь в проводах наушников. — Ну, так что с переводом-то? — спрашивает нетерпеливо Родион, укладывая красивые пальцы Александра себе на волосы. — Если чисто теоретически, именно теоретически! — выделяет Саня, улыбаясь по-особенному, — то получается, что ты вроде как просишь меня изнасиловать тебя. — Ой-ли, — цыкает Родя, — ты испортил мое детство! — потом недовольно хмурится и стукает ладошкой лицо над собой, отчаянно пытаясь стереть улыбку с лица. — Если твоим детством были песни Нирваны*, то я с тобой отказываюсь общаться, — морщится Саша на прилетевший слабенький удар по носу. — Мне кажется, русская общественность не выдержит такого урона своей нации, потому что им уже сейчас плохо стало, — махает Родя на прохожих, которые обходят их скамейку за километр и дружно презрительно морщатся. Солнце в закат уходит в миллиардный раз в жизни, окрашивает небо в лиловый. У Раскольникова в глазах какие-то черти носятся, а на губах кривая ухмылочка. Но по нему видно, что он счастлив больше, чем любой человек на этом земном шаре. Чацкий думает, что Родя просто невыносимый, когда тот резко поднимается и опять его целует, и опять первый. Ещё думает, что всё-таки Родя ещё и до жути любимый. Фиолетовый закат размазывается по небу, наушники лежат в сторонке, на скамейке краска истрескалась и сыпется осколочно, кудряшки вьются под тонкими тёплыми пальцами, губы, обветрившиеся даже летом, пахнет теплом, дождём, булочками из кофейни и летом, жирафы на панамке рассыпались в пятнах и сбились немного вбок. У Роди запястья очень худые, а сам он похож на вампира. О его скулы можно порезаться, а Саша гладит по самому лезвию своими чувствительными мягкими подушечками. Закат они встречают на этой аллее, запутавшись друг у друга в конечностях и волосах. Аудиозапись не поставлена на паузу, хотя ее никто не слушает, а солнце зевает и скрывается за горизонтом.***
Володя бежит быстрее горного козла, потому что классный час, на котором Коля с Петей снова дрались геометрическими моделями, закончился, а желания оставаться в здании не было никакого. Ленский одноклассникам сухо улыбнулся пару раз, вытащил вечный скетчбук, старательно перелистав все страницы, связанные с Женей, и рисовал на последней парте, пока классная говорила о том, какой трудный и важный год их ожидает. Вова сидел и думал о том, что математику он завалит вдоль и поперёк, ещё по диагонали и поперечному сечению. Было бы неплохо попросить Танечку объяснить ему, непутевому, хоть что-то, но подходить и открывать рот не хотелось от слова совсем. Так что Вова подрывается с места, закидывает на плечо свой рюкзак со значками и бежит на свободу, морщась от воспоминаний, которым, кажется, ровно три месяца. Хотя ощущение, что прошло три года, не меньше. В общем, бежит наш бедный Володя, который пережил так много, что я представить боюсь. Скачет по бордюрам, пачкая их в пыли от кроссовок и думает о том, что у него тетрадок к новому учебному году ноль без палочки — придётся зайти в канцелярский. Придётся зайти в огромный ТЦ, и Вова обречённо вздыхает, предчувствуя толпы людей и толкучку страшную. Ну, наверное, ещё и гору таких же, как он, одиннадцатиклассников, которые очень ответственно отнеслись к началу года. Ленский морщится, когда подходит к потенциальному орудию убийства — к эскалатору. Поэту вечно кажется, что эта страшная машина зажуёт Вову и косточек не оставит, затянув куда-то в свои недры. Выглядит она ведь страшно: острые зубчики, высокие ступени в движении и штучка, которая глотает потом все это. И тебя проглотит, не заметив даже. А люди ведь бесстрашно на нем катаются, держатся за руки и улыбаются. Из Ленского даже вымученную улыбку получить сложно, потому что губы как-то не хотят растягиваться в разные стороны. Вова перепрыгивает последние пару ступенек, со страхом кидая взгляд вниз и облегченно выдыхая на уже твёрдой поверхности плиток. Эскалатор пройден, осталось побороть немного социофобии и желания скупить абсолютно весь канцелярский. Тетради всех цветов неумолимо привлекают внимание, но сильный духом Вова их игнорирует, сгребает пару зелёных и общих, полчаса выбирает карандаш, в итоге, покупая «Сибирский кедр», потом вздыхает перед витриной с художественной акварелью ещё кучу времени. С грустным и скорбным лицом стоит на кассе, раздумывая, сколько почек надо будет продать, чтобы хотя бы кисточку взять нормальную. С таким же похоронным лицом шагает, переступая по квадратикам, избегая серых щелей, из которых сейчас будто бы полезет чёрная жижа, которая утопит Ленского. Он вроде и не против. Сердце склеилось кое-как, но слёзы бесконечно льются ночами в подушку. Вова душит рыдания и не может уснуть, утром не в силах подняться и растирая красные глаза. Жить неожиданно оказалось как-то сложно, воспоминания жгут лицо и даже разжигают какие-то тлеющие угольки. Ленский самому себе кажется каким-то медленно горящим бревном, которое и вспыхнуть толком не может, да и сгореть полностью.Коль гореть, так уж гореть, сгорая.
Володя особо не помнит этот момент, когда он вроде бы шагает по мытому молочного цвета кафелю, а потом чувствует на себе что-то жгущее. Поднимает глаза рассеянно. Останавливается слишком резко, чуть не переворачиваясь через себя. Пытается унять дрожь в руках и моргнуть уже наконец. Но страшно закрывать глаза. Вдруг видение исчезнет. Вдруг вот этот самый пронзительный взгляд испарится. Володя качается на не держащих его ногах, с силой прикусывает губы и все смотрит на слишком знакомое лицо, сдерживаясь, чтобы сейчас не побежать со всех ног. Моргнуть всё-таки пришлось. Он исчез, а Вова заметно пугается, оглядывается суматошно и понимает, что, кажется, на остаток жизни потерял возможность быть счастливым. Тут он чувствует, что на его локте сильно сжимается чья-то ладонь и тянет за собой, так что Володя и противиться не может. Спину пронизывает неприятный холодок, ведь его почти так же однажды тащили, а он с Женей впервые «познакомился». А теперь его разворачивают, Володя видит белый длинный коридор, в котором он стоит, а люди продолжают носиться со своими делами. — Ну, привет? — хрипло выдыхают перед ним прозрачные, стеклянные какие-то глаза, потерявшие свою синеву и тонкие губы, которые не изменились совсем. Онегин собственной персоной в каком-то молочного цвета коридорчике, связующим два крыла этажа, где не ходят почти люди. Онегин перед Ленским стоит растерянно и с мешаниной в глазах. — Ты, — начинает Володя, не успев додумать, что он начнёт предъявлять Жене. — Я хотел сказать, что, в общем, тот день, — рвано дышит Вова, пока его не обрывают. Пока его порывисто не обнимают и не смеются тихо куда-то в затылок. Женя зашёл за ещё тысячей упаковок чая, чтобы кипятить себе крепкое варево, а вместо этого нашёл то, по чему давно скучал? Онегин сам себе признаётся в смущении, что уже давно мечтает встретить случайно вот так же Вову, насладиться его широкой и яркой улыбкой, потрепать по чёрным кудряшкам, снова коснуться красивых запястий и обнять, почувствовав тепло и уют в душе. Отпускать Володю не хочется, а сам он жмурится в удовольствии и все боится, что это лишь видение в каком-то случайном торговом центре посреди города. — Мне сказать так много тебе надо, — резко начинает Женя, отстраняясь и зачесывая свои растрепанные волосы назад. Вова замечает его тёмные дыры под глазами и ещё больше выделившиеся скулы на худом бледном лице. Женя не загорел за лето совсем и как будто только устал за все это время. — Рвать общение с тобой было отвратительно необдуманным поступком, а уходить, толком ничего не объяснив, — тоже- — Перестань, Жень, — обрывает Володя почти сразу, отмахиваясь от дальнейших слов. — Давай сделаем вид, что этого… не было? — у Ленского внутри все сжимается болезненно, и опять сыпется осколками. — Если ты так хочешь, — неуверенно начинает, нахмурившись, Онегин, — то хорошо, — улыбается снова, неожиданно берет Вову за руку, от чего у второго случается мини-инфаркт и тянет за собой куда-то. — А, мы, собственно, направляемся в…? — спрашивает Володя, опомнившись и немного сзади идя за Женей, крепче обхватывая его холодную ладонь. — Ой, прости, тебе ведь что-то было нужно, да? — резко останавливается и оборачивается со своей приторной улыбкой. Глаза у него все ещё, как битое стекло, а взгляд разбитый и болезненный. — Уже ничего, просто интересно, — растерянно говорит Володя, пока Женя рассматривает его немного вымученные черты лица, улыбку, которая стала резче, нежели раньше. — Предлагаю на улицу, предлагаю вообще гулять, я все лето из дома не выходил, — признаётся Онегин, наконец выходя из здания и оборачиваясь в который раз назад. Вова думает, что сейчас должен уйти отсюда, отказаться, хотя бы немного отпираться в душе, злиться за разбитое сердце и двухмесячные страдания. Вместо этого он смотрит на улыбку Жени и залипает на слишком красивые черты лица. Вместо этого он сейчас соглашается на прогулку, не вытаскивает свою руку и растягивает губы искренне и широко. Ленскому как будто сердце сейчас изолентой обратно заклеили, но куда крепче, чем раньше. Изолента обязательно всех цветов радуги. — Как нас угораздило попасть в одно место в одно время? — спрашивает Евгений, выпустив чужую ладошку. — Я в судьбу не верю, но тут что-то явно замешано. — Ты за тетрадями пришёл? — Угу, — хмыкает Женя, понимая, что они просто оба провели лето никак, а теперь суматошно воскрешают учебный настрой. — Ты же мне обещал геометрию объяснять! — вспоминает Володя резко и понимает, что, экзамены он, наверное, сдаст. — Действительно, — мягко шелестит Женя, а ведь Володя и забыл, какой у Онегина голос. У Жени, наверное, все трещинки облили клеем Моментом, а поверх наложили вместо повязки скотч. Хотя одна улыбка Вовы может собрать сердце воедино. И точно так же разбить все в который раз. Признаваться в чувствах не хочется, здравый смысл и вовсе говорит держаться подальше от этого чудо-компота страданий, а всё нутро просит касаться тысячи раз бледных щёк Вовы, его мягких прядок и хрупких плеч. Володе хочется вернуться в июнь и бегать под солнцем совсем счастливым. Хочется сидеть у костра, кутаться в плед, танцевать вальс с Женей, сидеть рядом с ним и просить спеть. Хочется опять на речку, лепить из песка, кидаться шишками и целовать невыносимого холодца под сиреневыми закатами. Вместо этого они стоят под серым небом с хрупкими сердцами в груди и дышат сентябрём, думая о своём. — Тоже хочется обратно в лагерь? — безошибочно выстреливает Евгений прямо в цель и тянется во внутренний карман пиджака. — Ещё бы, — кивает Володя, пока они шагают по тротуару, а Женя взбирается на бордюры, неэтично их марая и закуривая от зажигалки. — Ну, снова куришь, — морщится Ленский, пытается пихнуть друга локтем, но тот уворачивается, что стоит ему потери равновесия. — Не нуди, — смеётся чисто и слишком красиво, так что Вова опять теряет все мысли и пару секунд просто проигрывает эти звонкие звуки у себя в голове. Аллея пахнет соснами, на скамейках когда-то была голубая краска, асфальт неровный, с торчащими острыми камешками. Они выглядят пронзительными настолько, что наступать страшно — вдруг порежешься. Дым тянется в небо тоненькими клубами, а Женя натягивает рукава рубашки сильнее и прикрывает глаза. Сильно, до пятен жмурится и от губы опять сдирает кожу. Дождь мелко накрапывает и падает с сосновых иголок на землю, оставляет там точки. — Ой, хорошо как, — тянется Онегин, глубоко вдыхая в себя еле слышный запах азота. — Огурцов бы сейчас… — начинает своё вечное Володя, снова наслаждаясь красивым смехом Жени и думая, что не так все и плохо. Лето закончилось; кто-то был до безумия счастлив, гуляя по центру и раздражая истинных гомофобов всея России; а кто-то дивился жизни и случайным встречам, пытаясь вновь восстановить в голове весь, в мельчайших деталях, образ другого.