***
Послышался звон. Доносился он из старинных магических часов, подаренных Генриху IV Дифенбаху в начале восемнадцатого столетия каким-то исследователем артефактов. Собственно, эти часы и были магическим артефактом — по ним, помимо всего прочего, можно было как-то определять пригодные фазы для ритуалов и готовки зелий. Петер Дифенбах использовал их как будильник. И этот треклятый будильник с поганым звоном донельзя раздражал его. Петер ещё какое-то время поворочался в постели, затыкая уши подушкой, прежде чем к нему пришло осознание, что вылезти из кровати всё же стоит: на часах было уже двенадцать. По сути, делать это ему было необязательно: никаких встреч или «работы» с аврорами не предвиделось, и он мог бы проспать весь день, однако всё же неловко присел в постели. Ватные конечности скверно подчинялись ему, а в голове, будто отлитой из чугуна, вперемешку мелькали расплывчатые воспоминания и обрывки премерзкого сна. Петер чувствовал себя паршиво. Более-менее человеком он себя ощутил только облившись холодной водой для умывания. Никаких планов он пока не делал — не в таком состоянии. Впрочем, планы появились сами собой: когда Петер сидел да попивал свежесваренный кофе из сервизной чашки, когда-то принадлежавшей его бабке по матери, послышался звон у входной двери. Петер, вытянув шею, посмотрел на лестницу, ведущую на первый этаж. — Кто там? — лениво спросил Петер, прожёвывая кусок хлеба с вишнёвым джемом. — Вы кого-то ждёте, хозяин? — удивился домашний эльф. — Стал бы я спрашивать, если бы ждал, ты, полудурок? — рявкнул Дифенбах. — Иди, открывай. На пороге стоял — Петер чуть не подавился завтраком — Карл фон Сименс. Постаревший, казалось, куда больше, чем на пять лет, изрядно похудевший, с проглядывающимися седыми волосами и одетый явно не так, как полагает чистокровному волшебнику — однако всё тот же Карл фон Сименс. Дифенбах выпучил глаза, зачем-то ударил ладонью по столу — посуда жалобно задребезжала — вскочил на ноги, чуть ли не сбежал вниз по лестнице и схватил Карла за плечи. А затем стало тихо — Петер внезапно забыл все слова, хоть и много раз представлял, как вытащит друга из заточения. — Петер Дифенбах, — наконец произнёс Карл. Его голос трясся. — Карл! Ты, паршивец! — Петер вдруг рассмеялся и со всей силы хлопнул его по плечу. — Что ты тут делаешь? Разве ты не должен быть, ну, у авроров? В какой-то тюрьме? Все эти годы — я ничего о тебе не слышал, Карл! — Эм, — замялся фон Сименс, — это долгая история, правда. — Ах, ну точно! Как я мог! — Петер хлопнул по лбу уже себя и снова рассмеялся. — Эй, эльф! Немедленно приготовь господину фон Сименсу завтрак! Домашний эльф тут же исчез из виду. Вскоре они уже ели завтрак: яичницу с гренками и помидорами и обжаренный хлеб. Вернее, ел по большей части только Карл — Петер же всё вертелся на стуле, переводя взгляд то на Карла, то на лестницу, то на висящие на стене портреты его благородных предков. — Признаться честно, — сказал Карл, отправив в рот последний кусок, — давно я так не ел. — Тебя, должно быть, кормили сплошными помоями, — произнёс Петер. — Ну, рассказывай: где ты вообще был? Как выбрался? Ты сбежал, что ли? Карл фон Сименс отвернулся и посмотрел куда-то в сторону коридора, ведущего к спальням. — А где Винфрид? Он здесь? — спросил Карл. — Нет, — ответил Петер, — уехал на очередную свадьбу Ингрид. — Ингрид? Насколько я помню, в последний раз она собиралась выйти за того смазливого идиота. Как его… Герхардт? Герберт? — Понятия не имею, — пожал плечами Дифенбах. Дела ему не было ни до первого, ни до второго мужа кузины — но ладно, Карл имел полное право интересоваться последними новостями, ведь он целых пять лет провёл… где-то. На миг установилась тишина, и Петер уже собирался повторить свой вопрос — но Карл вновь заговорил: — Винфрид, наверное, вымахал — ему ведь исполнилось семнадцать? — Шестнадцать, — поправил его Дифенбах и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди. — Скоро выше меня будет. — Чудный возраст, — криво улыбнулся фон Сименс. Его взгляд всё бегал по зале, ни на миг не останавливаясь. — Когда мне было шестнадцать, я окончательно понял, что… — …что хочешь присоединиться к Гриндевальду и добиться отмены бессмысленного и ограничивающего нас статута, — вдруг перебил Дифенбах. — Я знаю это, не раз слышал. — Разумеется, — сказал Карл и поправил воротник. — Ну так… — наклонил голову Петер, барабаня пальцами по столу. — Поверь, я и сам всего не знаю, Петер, — лицо фон Сименса скривилось. — Фромм вырубил меня тогда — ну, ты видел. А потом я очнулся — вижу, меня связали «инкарцерусом», заткнули рот «силенцио» да бросили в какой-то вонючий каземат. Аврорат, называется! Цивилизованные и справедливые, мать его, люди! Сначала пришёл какой-то мужик, дал мне башмаком под рёбра и сказал, что это за кузена Реджи. Без понятия, кто такой кузен Реджи, но надеюсь, что он подохнет. — Уж не переживай, — усмехнулся Дифенбах. — Ну, потом он ушёл, а вскоре завалились ещё двое: Фромм и ещё какая-то старая карга. Смотрят на меня и молчат — потом Фромм отменяет «силенцио» на мне. Я спрашиваю, что с нашими стало — карга тут же перебивает, говорит, мол, признавайся: твои товарищи уже во всем сознались и назвали имена, говори и ты — может, мягкий приговор получишь. Ну, я не юрист и не аврор, но мне тогда показалось, что если хотят вынести мягкий приговор, то по казематам не швыряют — хотел плюнуть в каргу, попортил бы хоть шелковую мантию, но во рту как назло пересохло. Фромм хохочет, говорит: «что ты даму обижаешь?». Ну я и сказал, где я таких дам видел — они опять мне рот заткнули и ушли. Оставили меня одного, потом пришли ещё раз, и ещё — но я был «безнадёжен и не расположен к работе со следствием»: спрашивают у меня про соучастников — я говорю, что так и так, вступил во злостный сговор с министром магии, святым Николаем и матушкой Фромма. Карл вдруг замолчал. Петер чуть вытянул руку вперёд и замялся. — Если хочешь, — предложил Дифенбах, — я скажу эльфу принести чего. — Нет, не надо, спасибо, — ответил фон Сименс. — Ну, потом я им надоел, мне нацепили мешок на голову и из одного каземата потащили в другой. Там хоть двигаться дали — не представляешь, как у меня всё затекло. Я поначалу просто сидел, потом пытался как-то размяться, заняться упражнениями… Потом и к этому потерял интерес. Время летело совсем по-странному: сначала даже минута тянулась вечность, а затем всё смешалось. Мне стало всё равно, день сейчас или ночь, хочу ли я есть или спать. Но потом, в один прекрасный миг, приходит незнакомый охранник, нарядный такой, улыбается, будто унаследовал миллион золотом, и говорит мне: «На выход, фон Сименс!». Я спрашиваю, как это — он и говорит, что я теперь, оказывается, свободный и честный человек. Фромм что, решил, что у меня имеется какой-то брат-близнец, и он нас сдуру перепутал? Охранник повторяет: «На выход». Ну я и пошёл. — Они тебя просто… отпустили? — спросил Петер. — А что мне было делать — сказать: «нет, спасибо, я лучше тут посижу»? Ну вернули мне палочку, выдали, как видишь, модный костюмчик и немного денег, подвели к камину, снарядили «летучкой» — и до свидания! Я не знал, куда пойти — переместился в город, решил для ознакомления купить последние «магические известия» — и не закрылась же эта конторка до сих пор! Ну, взял последний номер, вижу там о Фромме и убийстве семейки Гизе. Потом решил к тебе направиться. Петер моргнул. — Погоди-ка, — сказал он. — Последний? Про Гизе и Фромма я тоже видел — но это был пятничный номер, а сейчас понедельник — в воскресенье должны были ещё один настрочить. — Мне откуда знать? — произнёс Карл и вдруг отчего-то рассмеялся. — Я даже год только приблизительно знал, не говоря уж о дне недели. Попросил последний выпуск, мне выдали тот. Обманули, выходит. Старьё, может, не распродали. Сволочи. — Сволочи редкостные, — подтвердил Петер. — Что собираешься делать теперь? — Не знаю, — пожал плечами Карл. — Я могу остаться у тебя хотя бы на первое время? — Пожалуйста, — сказал Дифенбах. — Гостевые спальни пустуют который год — можешь хоть все сразу занять. — Спасибо, — вновь усмехнулся фон Сименс. — И мне надо переодеться. Часы на стене пробили четырнадцать. Петер нахмурился.***
Было холодно. Июньские ночи в тех краях сухие и давяще жаркие — невозможно ни есть, ни спать, ни делать что-то — но не эта, холодная, очень холодная. Одновременно и вблизи, и где-то далеко на улице дул ветер, пронизывавший до самых костей и сковывающий невидимым льдом так, что не пошевелиться. Впереди пустой коридор, уходящий в темноту, а вокруг почему-то тихо — эта тишина, словно канонада, до боли врезается в уши, и Винфрид Дифенбах, не в силах закрыть глаза, вглядывается в бездну коридоров. Картина на стене слева от него, какой-то пейзаж — в искусстве юный Дифенбах, увы, никогда не был силён, кренится углом кверху — и Винфрид начинает считать про себя. В своих мыслях он раз за разом возвращается в дом Гизе, помнит всё в мельчайших деталях… помнит и то, что на счёт «три» из соседней комнаты его окликнет Петер. Но счёт идёт — проходит и «три», и неуверенное «четыре», и «пять» — но позади него лишь тишина. Петер молчит. Молчит и его очередной, как любил говорить сам Петер, приятель — этого, кажется, звали Штефан Кнопп — или Кнопф? Винфрид уже и не старался упомнить: все эти приятели казались ему одинаковыми. Биографию каждого, в сущности, можно было свести к простому «родился в знатной чистокровной семье, окончил Дурмстранг и вскоре после этого вступил в ряды последователей Гриндевальда». Честно говоря, Винфрид порой ловил себя на мысли, что не удивился бы, если бы вдруг оказалось, что Гриндевальд своим приспешникам выдаёт специальный буклет с основными фразами. По крайней мере, и Петер, и его приятели с одинаковыми выражениями лиц говорили одни и те же вещи о магии, чистоте крови и маглах… И все эти приятели, рано или поздно, оказывались либо в лапах авроров, либо и вовсе в гробу. А что будет с самими Дифенбахами? Когда счёт доходит до семнадцати, мысли становятся совсем невыносимыми — и вдруг вместо оклика его Петером позади раздаётся резкий хлопок, и магический свет разлетается белыми вспышками. Винфрид медленно оборачивается — он-то, может, и отдёрнулся бы, но тело как будто превратилось в размокший кусок ваты — и видит рядом с собой женщину. Женщину, чьё лицо он, должно быть, уже никогда не выпустит из головы — Клару Гизе. Внутри Винфрида что-то скрутилось: от Клары разило гнилью и разложением. Неясная жидкость, слишком тёмная и вязкая, чтобы быть человеческой кровью, медленно стекала по её бледному лицу из-под русых, уже начавших седеть волос. Один из рукавов некогда красивого серого платья, расшитого цветами, оторвался, открывая расщеплённую по локоть руку, безжизненно висящую вдоль… вероятно, тоже уже безжизненного тела. Клара глядит на него нечеловеческими, остекленевшими глазами — и Винфрид, не отводя от неё взгляда, путаясь в собственных ногах, попытался отойти назад. «Куда я иду? — успел только подумать он. — Там ведь нет никакого выхода». А затем в его плечи вцепились холодные пальцы. Прошиб холод. Винфрид усилием воли заставил себя повернуть голову — и увидел Оскара Гизе. Кожа герра Гизе еле держалась на лице. И Винфрид Дифенбах закричал во всю глотку. Лицо Оскара Гизе, насколько это вообще было возможно, скривилось, и он, разжав пальцы, с силой оттолкнул Винфрида — тот, ударившись об стену, рухнул на пол. Все вокруг помутилось, в ушах стоял звон, а от вони, исходящей от Гизе, желудок был готов вывернуться наизнанку. Прошло ещё какое-то время — Винфрид, право, не мог понять, сколько: секунды казались ему вечностью — прежде чем он сумел поднять голову. Оскар и Клара Гизе, словно два безмолвных недвижимых монумента, всё ещё стояли по обе стороны от него и смотрели — смотрели пристально, не отводя остекленевших нечеловеческих глаз и не мигая — будто бы ожидали чего-то. — Петер… — выдавил из себя Винфрид. Головная боль тут же усилилась, и его вновь перекрутило. Голос Дифенбаха звучал так слабо — а ведь он хотел закричать!.. Что-то на лице Клары Гизе дёрнулось. Медленно она подняла трясущуюся «здоровую» руку, в которой держала палочку, и приставила её к своему горлу. — Нет, — сказала она. Её булькающий голос исходил будто бы не изо рта, а откуда-то извне. — Он не придёт. — Он… — проглотив ком в горле, пробормотал Винфрид. Говорить ему было больно, будто бы горло жгло чем-то. — Он в гостиной, — глухо протрещал Оскар Гизе. — Уже получил своё. Сейчас и ты получишь. Клара Гизе, отведя палочку на себя, направила её уже на Винфрида. Дифенбах моргнул — каждое веко весило будто бы с тонну — и едва заметно повернул голову к ней. Они собираются его пытать? Но разве может быть ещё хуже, чем сейчас? — Это… — еле слышно произнёс Винфрид. Внутри него вновь что-то резко скрутилось, а мозг превратился в глину. — Это твоя вина, — отозвался Оскар Гизе. Его вина? Но прежде чем он успел бы подумать об этом, кто-то из них двоих выпустил заклинание — и Винфрид понял, что может быть хуже. Он содрогнулся, закашлялся — и из носа и рта потекла тёмная жидкость. Дифенбах хотел закричать, но не смог: проклятая жидкость заполнила весь его рот, и он только извивался на месте, корчась от боли и ужаса. «Где Амалия? — расслышал он голос Клары Гизе. — Где моя дочь?» И Винфрида что-то схватило и с силой затрясло. Ещё одно заклинание? Но зачем Кларе и Оскару Гизе — если, конечно, их ещё можно так называть — трясти его? Дифенбах закрыл глаза — и все ощущения, кроме тряски пропали. В прямом смысле: нестерпимая боль отступила, странная жидкость исчезла, и Винфрид сумел свободно вдохнуть. А затем он понял, какой же фантасмагорией было всё происходящее. Трупы не могут насылать на людей чары, а Гизе были именно мертвы — их смерть он видел своими глазами. Петер убил их, а затем, видимо, на всякий случай, швырнул в тело каждого ещё по паре заклинаний. В голове начинало проясняться — и Винфрид наконец открыл глаза. Он всё ещё был в поезде — в том самом «Магическом экспрессе», куда сегодняшним утром его, снарядив сумкой с вещами и очередной крайне ценной фамильной реликвией (вероятно, уже несколько поколений вот так передариваемой друг другу), чуть ли не торжественно посадил Петер. Что же, на платформе брат чётко дал ему понять, как важно вести себя соответствующим образом: не подавать виду о своих переживаниях, притворяться радостным за кузину Ингрид и её очередного жениха… Проклятье, ему нужно собраться. — Посмотрите-ка, фрау Лейнинген! — произнесла старуха в старом вдовьем наряде, сидевшая напротив Винфрида. — Дёрганый-то какой. Фрау Лейнинген, на вид примерная ровесница собеседницы, худая и высокая женщина с высохшим лицом, одетая в лиловую мантию до пола и широкополую шляпу, украшенную лентами и перьями — такие же шляпы в далёких, размытых воспоминаниях детства носила мать Винфрида со звенящим голосом и тёплыми руками — посмотрела на Дифенбаха, сморщила нос и заговорила: — Это, должно быть магический исследователь — или как они себя называют? Племянник моей полукровки-невестки, Гельмут, как раз увлекся этим ещё до войны: стал носиться по всяким дебрям и руинам в поисках непонятно чего да пить всякие дрянные зелья. — Гельмут? — ахнула старуха-вдова. — Этот застенчивый прыщавый мальчишка? — Дурная кровь в нём, магловская кровь, — пробурчала фрау Лейнинген, после чего развернула голову к Винфриду и поймала на себе его взгляд, — а ты, чего ты смотришь? Винфрид, поведя бровью, отвёл взгляд. Старуха, верно, с годами ослепла, раз не видит, что он слишком молод, чтобы быть хоть каким-то исследователем. Или же… Дифенбах повернулся к окну поезда и взглянул на своё нечёткое отражение на стекле. Мрачное выражение лица, тёмные круги под глазами — в последние дни он почти не спал. Он выглядел ровесником Петера. И Дифенбах, вздохнув, откинулся назад, на жесткую спину сиденья. Краем глаза он видел, как за окном мелькают, казалось, бесконечные зелёные леса, горы, скалы, иногда проскальзывали каменные руины древних замков. Во всём этом было что-то мерное, умиротворяющее — и усталость вновь накатила на Винфрида. Он прикрыл глаза, проваливаясь в дремоту. В Поттенштайне Дифенбаха растолкали проводницы — поезд прибыл на последнюю остановку. Прошедшее время будто бы выкинули из памяти — впрочем, против он не был. Винфрид поднялся, размял затёкшие ноги, взял багаж и вышел из вагона. Уже на платформе, вдохнув свежего, пропитанного дождём воздуха — и в очередной раз перехватив поудобнее громоздкий свёрток с невероятно древней и ценной подарочной статуэткой — юный Дифенбах на секунду закрыл глаза. Кузину Ингрид в последний раз он видел восемь лет — по его меркам, целую вечность — назад. Она запомнилась ему семнадцатилетней девушкой, стеснительной и нескладной, выходящей замуж за старика Бринкерхоффа со смешными закрученными усами. Это была единственная свадьба, на которой он присутствовал — хотя с тех пор Ингрид успела развестись и дважды овдоветь. А какой она была теперь, Винфрид мог только догадываться. От дальних родственников он как-то услышал, что та сильно похорошела и превратилась в настоящую красавицу — но в то, что хоть кого-то из Дифенбахов можно было назвать хотя бы симпатичным, верилось с трудом. Себя с Петером Винфрид не считал ни красавцами, ни уродами — но вот другим повезло меньше. Винфрид до сих пор помнил, как ребёнком на семейном торжестве расплакался при виде тётушки Лизелотты. А что уж говорить о малыше Иоганне — бедняга приходился Винфриду одновременно двоюродным племянником и троюродным братом и больше всего напоминал принца из рода Габсбургов. Поэтому Дифенбах ловил себя на мысли, что хотел бы встретиться с Ингрид — да и заодно посмотреть на её нового жениха, Тобиаса Ауттенберга — хотя бы из чистого любопытства. Винфрид вытянул из кармана мантии смятое письмо кузины, на котором был написан адрес. И, спустя полчаса блужданий по улочкам Поттенштайна, Дифенбах наконец вышел к дому Ингрид. Вообще, Винфрид ожидал увидеть что-то похожее на их с Петером поместье — но кузина жила в совершенно непримечательном магловском домике. Обождав неизвестно зачем около полминуты, Винфрид постучал в дверь.***
«Оскар Гизе, любимый сын, муж и отец, родился 14 ноября 1880 года, скончался 18 июня 1921 года. Клара Гизе, любящая дочь, жена и мать, родилась 4 сентября 1882 года, скончалась 18 июня 1921 года. Покойтесь с миром» — гласило гранитное надгробие на берндорфском кладбище — супруги Гизе нашли последний покой неподалёку от дома, как они того и хотели. Ничего, кроме, может, нескольких странно одетых волшебников, не указывало на то, что почившие были аврорами: самая обычная магловская процессия, обычная, не бросающаяся в глаза могила и множество гостей-маглов. Когда к нему подошёл его напарник Рихард Келлер, Мартин как раз беседовал с одной прелестной магловской особой. Её, как он выяснил, звали фройляйн Хаупт — в разговоре с ним девушка в первую очередь поспешила представиться, делая явный акцент на «фройляйн». Эта фройляйн Хаупт была довольна миловидна: невысокая, стройная, с пушистыми каштановыми волосами, завитками уложенными на голове и тёплыми карими глазами. На ней было прямое чёрное платье, доходившее до середины голени, украшенное кружевами и декоративными пуговицами; на груди — брошь в виде птицы, с круглым драгоценным камнем — гранатом, по всей видимости. Те же гранаты были у неё в ушах — в форме двух капель. — Беренс, — кивнул им Рихард Келлер в знак приветствия. — Фрау?.. — Фройляйн, — поправила она, — фройляйн Хаупт. — Рад знакомству, — пожал плечами Келлер, — Беренс, нужно поговорить: к нам поступила новая информация. — Что же, не будем откладывать, — сказал Мартин и повернулся к фройляйн Хаупт, — прошу меня извинить. — Эта информация, — она чуть наклонила голову, — по поводу несчастных Гизе? Беренс вздохнул про себя: смерть Гизе — чего, впрочем, следовало ожидать — вызывала у маглов кучу вопросов. И со своими расспросами они, по той или иной причине, лезли именно к нему — и Мартину приходилось раз за разом хлопать глазами да отнекиваться с глупым видом. — Вас это не касается, фройляйн, — отрезал Рихард. Хаупт, впрочем, совершенно не расстроила его грубость — быть может, она заметила, что на лице Беренса проскочило недовольство. — Ну конечно: а зачем ещё к нам могли пожаловать незнакомцы в такой день? — она повернулась к Мартину. — Вы с другом — детективы, герр Беренс? — В некотором роде, — отвёл глаза Беренс. Келлер раздражённо шикнул на него. Фройляйн Хаупт, посмотрев на него, приподняла брови и вскинула ладони в воздух. — Я не буду никому говорить, что вы здесь, — сказала она, — и, герр Беренс, если я могу чем-то помочь… Я живу в конце улицы Преннерштрассе, в доме напротив церкви. Спросите Астрид Хаупт. И Мартин кивнул ей, улыбнулся на прощание — и они с Келлером пошли прочь с кладбища, оставляя фройляйн Хаупт — весьма воодушевлённую — среди горюющих знакомых и друзей супругов Гизе. — Смотрю, — сказал Рихард Келлер, — ты нашёл себе компанию. — Это соседка семьи Гизе, — ответил Мартин Беренс, — весьма интересная особа. — Похороны вообще — место интересное, — усмехнулся Рихард, — зачем ты вообще на них пошёл? — Ну как? — отозвался Мартин. — Мы были знакомы, работали вместе. — Я считаю, что это весьма личное мероприятие — то есть для родственников и близких друзей. И что если бы ты работал, пользы бы вышло больше. — Несомненно. Однако я считаю, что всё время работать вредно: перерывы тоже нужны. — Вот, поистине образцовый работник! — рассмеялся Келлер. — Делает перерыв, отдыхает на похоронах с интересной особой. Мартин повёл бровью. — Иногда я сам удивляюсь, как меня до сих пор не выперли. Они уже отошли на приличное расстояние от Берндорфа — очертания кладбищенской церкви едва проглядывались за зеленью деревьев. Пройдя какое-то время по полю в тишине, они наконец вышли к небольшому прудику — и тогда Келлер, скрестив ноги, уселся у берега. Мартин на всякий случай огляделся по сторонам — никого, кроме кружащих в небе птиц — и заговорил: — Так что за новая информация? — спросил Беренс, скрестив руки на груди. — Клаус из второго отдела был недавно в Поттенштайне. По каким-то личным делам — в подробности я не вдавался — он забрёл в местное отделение полиции. И увидел там одно интересное письмо: монахини из монастыря неподалёку выловили из речки странную девицу, представившуюся Амалией Гизе. Все приметы: рост, телосложение, примерный возраст, внешность — совпадают с нашей Амалией. — Интересно, — пробормотал Мартин. — Если она в порядке, почему до сих пор не обратилась к нам? — Предположу, что у неё не было такой возможности, — сказал Рихард, — слишком серьёзно пострадала или потеряла свою палочку. Кроме того, не забывай: девушка скорее всего в шоке после пережитого. Не ожидай от неё многого. — Впрочем, — ответил Беренс, присаживаясь на каменистый берег заросшего пруда, — теперь мы можем это выяснить. Сообщим начальству и отправимся в Поттенштайн — узнаем, правда ли была в этом письме.