***
С самого начала всё было задумано с одной целью – поржать. Тихо и мирно поглумиться над мнительным и самодовольным Ким Чонином, репутация которого запятнана исключительно чьей-то кровью. При этом не возбранялось ставить всех участников заговора в известность по поводу любых ключевых событий. Но, поскольку главное действующее лицо во всей афере – О Сехун, предполагалось, что всё пройдет гладко, чисто и быстро. Без сучка и задоринки и с очевидным похеризмом ко всему окружающему, в частности – к Чонину. Иными словами, никто и подумать не мог, что Сехун влюбится вместо Чонина. В смысле, что влюбятся оба-двое (с малюсенькой поправочкой, что они одного пола, а младший выдавал себя за девушку). Сехун падает лицом на кровать и бубнит, что хочет умереть. Заходя следом в комнату, Бэкхён заботливо собирает сброшенные им по пути гольфы, юбку и бюстгальтер и вешает на захламленную спинку крутящегося стула. Чанёль тоже заплывает внутрь, прикрыв за собой дверь, и, подперев боком шкаф, хмуро вглядывается в голую спину младшего. – Не нравится мне всё это, – серьёзно говорит он, переводя взгляд на их хёна. Тот в ответ пожимает плечами и выгребает из-под кучки шмотья сносную футболку, бросая её в Сехуна. – Лучше тебе не появляться перед Чонином какое-то время, – крутанувшись на стуле, назидательно вещает он, отнимая у Чанёля хлеб. Ведь это Пак – тот, кто время от времени играет в капитана очевидность. Сехун бормочет, что ненавидит всех и каждого. Слёз уже нет, потому что нахер. Нахер Чанёля с Бэкхёном, и Чонина тоже нахер. И неважно, что где-то это уже было. Тот факт, что он чуть не разревелся на глазах у парня из своих грёз, выкручивает в мозгу винтики покруче новенького самореза, но и это не умаляет того, что, перед этим, он едва не выбил этому парню челюсть. Блядство. Сехун перекатывается на спину и садится, натягивая футболку и выправляя из горловины молочно-клубничные волосы. Сдув со лба мешающую прядь и зажевав губу, он пытается представить, что сейчас чувствует Чонин. Ведь, по сути, Сехун поступил с ним почти так же, как в своё время он поступил с Чанёлем. Вытер об него ноги без объяснения причины, словно так и было задумано. Но догадается ли Чонин придти и спросить, что заставило Сехуна пойти на такое? В свете последних событий подобное едва ли возможно. Максимум, на который можно рассчитывать, – его нет. И нечего ждать с неба звезды. Шумно вздохнув, Сехун отворачивается к стене и поджимает под себя ноги. Сознание не успокаивается, а – наоборот – парализует эмоции и затормаживает посторонние мысли, заставляя думать только о Чонине. Подло, гнусно и бесчеловечно – вот, как они поступили с ним. – Я хочу побыть один, – сдавленно говорит он, вспомнив про друзей, но слова застревают поперек глотки, и он утыкается в подушку, комкая между пальцами ворсистое цветастое покрывало. Бэкхён цокает языком и кивает Чанёлю на уязвимый комочек грусти, прижавшийся к стенке. – Нет, не хочешь, – категорично заявляет он, и Сехун вздрагивает, когда кровать проминается под чужим весом. Чанёль распаковывает из чехла гитару, которую сам же и подарил, и садится в ногах, настраивая инструмент для чего-то душераздирающе лирического. А Бэкхён ложится с краю и гладит младшего по спине, успокаивая. Под звучание аккордов тихий голос проникает сквозь сумрак сехуновских снов: – Всё проходит, и это тоже пройдет.***
Сехун просыпается, когда за окном уже совсем темно. Сонно протирая глаза, он оглядывает комнату в поиске друзей и понимает, что они, скорее всего, давно разошлись по домам. Сложенная и затянутая в чехол гитара покоится, прислонившись к стене, а вещи собраны аккуратной квадратной стопочкой на кресле. Если бы не вселенская печаль, крепко обнявшая за плечи, он бы закатил глаза на такую откровенную заботу. Почему Чонин ничего не ответил? Почему не стал разговаривать с ним? Почему не оттащил к воротам и не насадил голой задницей на заострённый шпиль? Почему? Поднимаясь с кровати и расправляя скомканное покрывало, Сехун натягивает первое, что попадается под руку. Закрывая дверцу шкафа и представая перед своим отражением в зеркале, он морщится и безжалостно натягивает на не расчесанные волосы гондон. Завтра он нахер сбреется под 0,5 и снова станет крутым и мужественным. «Да, точно, так и сделаю», кивает он своим мыслям, натягивая поверх просторную худи, потому что на улице под вечер довольно прохладно, а болезнь не входит в его планы. «Становиться унылым говном тоже не входило в твои планы», напоминает внутренний голос, но Сехун по привычке отмахивается от него, выражая высшую степень несогласия. Сбегая на первый этаж, он крадёт со стола упаковку солёных орешков, обувается без носков и включает на плейере перемешанный режим. Он не может сосредоточиться на чём-то конкретном и отвлекается за счет ассоциативного ряда, вспыхивающего картинками и воспоминаниями в голове, соответствующими каждому треку в отдельности. Он блуждает по затемненным улицам, тени скачут за ним, съедаемые в свете фонаря, и, разбегаясь, снова и снова нагоняют его. Сломать игрушку не то же самое, что выбросить. И найти ей замену не проще, чем принять её такой, какая она есть, и смириться с этим, найти силы полюбить заново. Сехун не понимает, что делает, что ему теперь делать. С собой, с этими чувствами, с тем, что он, кажется, идёт на верную смерть, идёт, чтобы спросить, какого черта с ним происходит и когда это кончится вообще. Дождь начинается очень кстати. Он поднимает лицо навстречу тяжелым каплям и приоткрывает губы, чтобы влага стекала в рот. Пресный вкус мешается с едкой солью орешков, щиплющей от избытка слизистую. За тёмно-синими и фиолетовыми тучами пробивается слабый свет полумесяца. Стоя на автобусной остановке и пиная мелкие камушки носком кед, Сехун выбирает маршрут. Перейти на другую сторону или сесть здесь и протащиться до конечной? Но погода всё решает за него. По-летнему тёплые ливни, безусловно, прекрасны, но только когда у тебя есть зонт или плащ-пакет, чтобы завернуться в него колбасой. У Сехуна ни того, ни другого, и проплывающий мимо автобус услужливо тормозит совсем рядом, окатывая его ступни маленькой грязно-болотной волной. На душе скребут кошки, с одежды хоть два ведра выжимай, но одно радует – сегодня всё завершится. Он едет туда, откуда возврата не будет, отхватит заслуженных пиздюлей за троих, и завтра начнёт жизнь с нуля. К слову, влюбиться в парня и примерить на себя девчачьи шмотки оказалось не так уж и стрёмно. Уж точно не позорнее оставаться девственником к девятнадцати годам. Внутренний маленький Сехун скрещивает на груди руки и топает ножкой, мол, какого хуя, целоваться и трахаться только с любимыми. И Сехуну даже нечего ему возразить. Неуклюже спрыгнув на бордюр и едва не пропахав носом асфальт, он заставляет память напрячься и вспомнить дорогу к дому Кима. Но тогда он был слишком занят осмыслением своих пальцев, переплетённых с пальцами Чонина, поэтому, проплутав несколько кварталов и окончательно промокнув, Сехун понимает, что заблудился. Блять. Ну за что ему всё это? Монгу и Чжангу соскакивают с дивана и наперегонки несутся в коридор, шкрябая когтями по полу и привлекая внимание хозяина. Распрямляясь в спине и хрустя позвонками, Чонин поднимается, шлепая босыми ступнями и ероша на затылке волосы. Если это снова нуна, то он с радостью выскажет ей, что невежливо врываться в его личное пространство каждые несколько дней и разрушать с трудом достигнутое уединение. А если отец… Чонин захлопнет дверь прямо перед его носом (честное слово, он всю жизнь мечтал повторить эту сцену из кино). Щелкая поворотом замка и снимая цепочку, он заглядывает в возникшую щель, позволяющую рассмотреть незваного гостя, и под рёбрами знакомо сжимается. Незваный – стопроцентное определение. Чонин даже не сразу его узнает, хотя понимает, что от реальности не убежать. Дрожащий от холода, с покрасневшими и опухшими глазами и шмыгающим носом, Сехун ломает онемевшие и одеревеневшие пальцы и боится посмотреть в глаза. По луже, в которой он стоит и переминается с ноги на ногу, вызывая отвратительное хлюпанье наполненных дождевой водой кед, Чонин понимает, что он уже довольно давно топчется на одном месте и не может найти в себе мужество нажать на звонок. – Что ты здесь делаешь? – спрашивает Чонин, выходя на площадку и закрывая дверь в квартиру, и Сехун почти благодарен ему за то, что он первым начинает говорить и вонзает лезвие в ледяную стену молчания. – Требую справедливости, – надсадно отвечает младший, всеми силами цепляясь за возможность в последний раз побыть в обществе Чонина. Обвиваясь плющом, цепляясь шипами и пуская живущие корни во внутренности, в нём рождается новое чувство, которое очень похоже на то, что испытывают девушки, стоя напротив любимого перед алтарём. Сехун слабо и грустно улыбается, поднимая на парня неопределённый взгляд. Чонин в домашних затертых шортах, с болтающейся ниткой в левом кармане, и чёрной толстовке с белой надписью HOMEBOY на груди – самый настоящий домашний пацан. Сехун сглатывает загустевшую слюну, бегло облизывая губы, и прижимает кулаки к бёдрам, чуть отводя назад. – Прошу, ударь меня. Чонин вскидывает брови. За его спиной скулят Монгу и Чжангу, трутся и скребутся о закрытую дверь – хотят снова обвиться вокруг сехуновских ног, хотят, чтобы он снова зарылся тонкими пальцами в шерстку и погладил их как в прошлый раз. – Что? Сехун терпеливо выдерживает тяжелый взгляд и повторяет просьбу. Он замечает, что губа у Чонина распухла и слегка посинела. «Наверное, ему охренеть как больно», с опозданием думает парень, но о том, чтобы гордиться собой, и речи нет. Чонин молчит очень долго (Сехуну кажется, что вечность или того больше), рассматривает его (по-любому примеряется куда лучше ударить) и задумчиво кивает. Заглянув в глаза Сехуну, он усмехается, и тот не успевает издать даже позорного писка, как его хватают за открытое горло и оттаскивают к стене, ощутимо прикладывая об неё затылком, благо шапка смягчает удар. – Сожми зубы покрепче, – отзывается Чонин, наслаждаясь зажмуренными от страха глазами и крупной дрожью, волнами расходящейся по коже. – Я не собираюсь щадить тебя, даже будь ты на самом деле девчонкой. Сехун вздрагивает при упоминании Сехи. Слёзы, о которых, казалось бы, следовало сто раз пожалеть и забыть, снова наполняют глаза, воздух застревает в легких, и он всхлипывает, чувствуя себя до невозможности жалким. Пальцы, крепко удерживающие его под кадыком, сжимаются, не давая вдохнуть, и Сехун понимает, что сам напросился. Сам пришёл к Чонину, принёс себя, мокрого и беспомощного, на блюдечке с голубой каёмочкой. Вот он я, и можешь делать со мной всё, что захочешь. Судя по шороху одежды, Чонин отводит руку для удара. Готовясь потерять сознание от нервного перенапряжения и плаксиво заламывая брови, Сехун, как и было сказано, сжимает челюсти, хотя ни разу не уверен в сохранности остальных частей своего тела. Он мысленно завещает свои носки с пикачу Чанёлю, а Пинку-Пинку – Бэкхёну. И надеется, что мама когда-нибудь простит его. А потом… Должно быть, кто-то невидимый зажимает ладонями его уши, лишая способности слышать окружающие звуки. И кто-то ещё вкалывает ему лошадиную дозу обезболивающего, потому что боли Сехун, на удивление, не чувствует. – Ты идиот, – доносится в голове смеющимся голосом Чонина, и вместо кулака на скулу опускается что-то мягкое, тёплое и похожее на губы. Сехун пытается отмахнуться от подобных иллюзий, потому что Чонин не может его целовать. Это же, мать его, Чонин. Конченный натурал и бла-бла. Но однажды ему уже довелось ощутить этот вкус – сладкий вкус чониновских поцелуев, и спутать их с чем-то ещё парень теперь вряд ли сможет. Пальцы на его горле разжимаются и скользят на затылок, сдергивая шапку, под которой всё чешется, к собачим чертям. Влажные блекло-розовые волосы спадают красивыми волнами на плечи, и Сехун приоткрывает веки, чувствуя, как щеки заливаются неконтролируемым румянцем. «Какого хуя?», хочет спросить он, но вместо этого оплетает руками шею Чонина, запутывая покалывающие подушечки пальцев в непослушных вихрах, и жмётся промокшим телом, возобновляя порывистый поцелуй. – Какого хуя? – хрипло произносит он, когда Чонин втаскивает его в квартиру и защёлкивает замок, снова отталкивая парня к стене и упираясь коленом между его ног. Сехун чувствует себя распятой на кресте девкой или ведьмой, которую собираются сжечь в жертвенном огне, принеся дань богам. Потому что, если ему удалось завести и переманить на «радужную» сторону охренительного мужика, то он точно или ведьмак, или фонит феромонами за километр. Одно из двух. Чонин фыркает в его шею и отклоняется, все ещё блокируя Сехуна в узком пространстве рук. Он наклоняет голову и улыбается краешком губ, противоположным тому, по которому расползается фиолетовый синяк, и от этой улыбки его взгляд становится одновременно озорным и ласковым. Сердце Сехуна трепыхается в груди, как певчая птичка в золотой клетке, отдаваясь оглушительным набатом в ушах. – Поздравляю, ты стал жертвой розыгрыша, – усмехается он, и Сехун в шоке округляет глаза.