У * б ы в а й

«Если я люблю, то отчаянно, если ненавижу, то это тоже происходит мощно. Я против полумер, не способна на них»

Открываю глаза и с нескрываемым удовольствием отмечаю, что я не пьян, я дома. Передо мной — родные стены в неаккуратных мазках краски, лепнина на потолке, под кроватью — никаких минералок и записок, только домашние тапки и пыль из-за моей привычки грешить клинингом не раз в неделю, а раз в месяц. В ванной комнате — темнотища, переключатель не работает, и я умываюсь на ощупь, а вот в душ иду, уже подсвечивая фонариком на мобильном. И даже эта неуютная темень, обшарпанная краска и ржавая сантехника куда лучше, чем холод Кирилловских хором, где мне точно не место. Другое дело — этот дом. Грязный, старый, переживший эпоху. Не спешу и завтракаю медленно, опуская в рот ломтики прожаренного бекона. Торопиться некуда: до занятий вагон времени, идти мне от силы полчаса, да и первой парой стоит матанализ Матвиенко, где меня точно никто не ждет. Заряжаю сдохнувший гаджет и, после обреченного вздоха мобильной комы, набираю Тимура. Он сбрасывает через несколько гудков, и я минуту жду на ватсап его злое «я проснулся». Мы дружили с детства, практически с рождения, и эта дружба, пожалуй, стоила того, чтобы каждый день в восемь утра будить приятеля трелью звонка. Тимура хрен поднимешь, а я и рад быть полезным. Несобранная, тихая пташка просыпалась либо от моей рассветной настойчивости, либо никак. В школе-то ладно, выкручивались, врали напропалую преподам, подделывали записки от предков, а здесь, в универе, когда всем глубоко срать на причины неявки, уже не прокатывало. И когда Герцинков с сопромата грозился вывести Тимке железобетонный неуд за пропуски, пришлось спасать. Наш дурной дуэт слипся еще с колясок и совместных покатушек на детских площадках, сросся крепче в младших классах и совсем затвердел цементно в школьные годы. Меня тогда уже вовсю кидало во взрослую жизнь, Тиму — в здоровый подростковый сон и нездоровые юношеские драки. Мы расстались только на год, когда Карецкий-старший решил, что сын-инженер — не потолок его возможностей. Кинул младшего в гуманитарку с уклоном в английский, а я продолжил грызть интегралы. Но родительский бунт предсказуемо кончился Тимуровским переводом в старую гимназию, поближе к своему буйному неоднояйцевому близнецу. На улице — косой дождь, мракобесие и утренняя темень. Перебежками несусь к остановке, курю, прикрывая сигарету ладонью, и еще двадцать минут трясусь, мокрый и озябший, жду автобус. У универа — Карецкий. Машет зонтами, своим и, видимо, моим. — Ты знаешь, что я тебя люблю? — честно признаюсь, забирая зонт. — Знаю, конечно. Что бы ты без меня делал? Краем глаза замечаю Кирилла, который, кажется, не стесняясь вовсе, разглядывает меня, покуривая в компании своих мажоров. Все в своих «гучах», «баленсиагах», «шанелях». Не моего полета голуби. Но Тимур всё равно машет толпе богатеев, выцепляет единственную ответную руку взглядом и кивает на мобильник. Ну, конечно, Стас. — И долго вы будете играть в дружбу? Карецкий обиженно сжимает губы и смотрит с укором: — Мы не играем. У нас сейчас подготовка к конкурсу, мы в паре с Лебедевым. — Но он же… хмырь. — Сам ты хмырь. Нормальный парень. Он выглядит слишком серьезным, чтобы продолжать эту тему. Накидываю рюкзак на второе плечо и, пока Тимур не опомнился, привычно запрыгиваю к нему на спину. Он едва не падает, цепляет руками под коленками и встряхивает, поднимая выше. Мы ржем и дурачимся, и эту традиционную глупость я искренне люблю всей душой. Карецкий бережно, чтобы я не свалился, приподнимает сумку с пола: — Ты егоза. — Неси уже давай. И он несет, потому что мы можем себе позволить дружеские шалости: все уже давно в курсе, что Антон и Тимур — парочка гусь да цесарочка. Постоянно вместе, систематически неразделимы, регулярно состыкованы. И даже презрительное «педик» за спиной не давит на черепную коробку, и я позволяю себе зарыться носом в макушку Карецкого. — Не обращай внимания, ладно? — Тимур ободряюще сжимает мое колено, а я не говорю, что давно перестал из-за такого сходить с ума. Они не врали, а я — не скрывал. Педик? Да. Все в плюсе. На матанализе залипаем в доску, вычисляем пределы, пытаемся слушать Матвиенко, на сопромате дружно ноем всем потоком, строим эпюры и рассчитываем двухопорные балки. Герцинков явно не в духе, валит за малейший недочет и долго материт мои графики, Тимуровские — хвалит, Кирилла и вовсе возводит в фавор. Когда утихает, все наконец-то успокаиваются, расслабляются. Наблюдаю за Карецким, строчащим энное сообщение подряд, лихо управляясь с кнопками. Он щелкает меня по носу, когда подбираюсь чересчур близко, и убирает мобилку в карман: — Ну и зачем тебе чужие переписки? Ловит на разочарованном вздохе и задабривает плиткой молочного шоколада. — Сойдет за извинение? — Сойдет. Под партой делим плитку надвое, жуем, пока Герцинков полирует Корюшкину за дерьмовый расчет. Та едва не рыдает. Печальная, но привычная картина на сопромате — вечное противостояние науки с эмоциями. В кармане вибрирует эсэмэской. Показываю знаками, что мне нужно отлить, и с разрешения лектора тихо выхожу из аудитории. В туалетах воняет куревом, дешевыми моющими средствами и сыростью. Курю, поскольку все уже давно привыкли к нарушению правил и расхлябанности студентоты. Номер незнакомый, но «Давай повторим, мне понравилось вчера» говорит само за себя. Мудак из сортира. Удаляю сообщение и не жалею: как шлюха жить, по-шлюшьи выть, но цену себе знаю. Одно дело — бездумный перепихон в клубе, другое — эти ненужные репиты. Что он хочет «повторить»? Мою окосевшую морду, вжатую в створку над унитазом? Нет уж, спасибо. Меня нельзя назвать разборчивым, и частые беспамятные связи на одну ночь — скорее образ жизни, чем привычка. Я не любил привязываться, но до одури нуждался в человеческом тепле. Недолговечном, быстром и скоротечном. Проще было отдаться на парковке, отсосать на корточках в универской подсобке или выебать в ответ дрожащее тело, чем пустить кого-то глубже. Туда, где все так привыкло к одиночеству и зачерствело от стабильного чувства единения с собой. Мне нравилось быть отколотым от свиданий, неловких первых поцелуев и хождений вокруг да около. Это мне подходило, а вот томные ахи и вздохи — нет. Даже обшарпанная квартира запала в душу больше, чем вылизанная до блеска — Кирилла. Потому что в моей — одна вилка, одна ложка, один нож, а у Демитренко — полный набор компанейской жизни. — Ну, я и шлюха, конечно. — Рад, что до тебя наконец-то дошло. Кирилл перехватывает мою сигарету каким-то собственническим жестом и затягивается, сжимая пальцами фильтр. По мою душу пришел, что ли? Сдерживаюсь, чтобы не кольнуть едкостью в ответ. Или чтобы не поправить выбившуюся прядь на его макушке. — Что ты здесь забыл? Он не отвечает, приподнимает мой подбородок и выдыхает тихо вместе с дымом: «Ненавижу шлюх». Не целует, не прикасается сухими губами, лишь смотрит на меня оценивающе, прибивает к подоконнику надменностью. А я давлюсь никотином, пока мы играем в табачную цыганочку, и молчу, потому что мне нечего ответить. Ненавидит? Знаю, он уже говорил. Отпускает так же неожиданно, как и дотрагивается, и мы докуриваем в полной тишине, как будто и не было этого спонтанного признания. Он отсутствующе пялится в стену, я — на него, но слова все равно не идут. Да и что я могу ему сказать? Поделиться биографией? Спросить, можно ли остаться у него в выходные? Нельзя, но я все равно заранее знаю, что останусь. Что опять по-дурацки налакаюсь спиртягой, и меня притащит на Черняховского 20, корпус 2. А Кирилл все равно меня впустит, так как не хочет грызться с соседями. Или еще по каким-то своим непонятным причинам. Он бы и рад меня оставить на лестнице, но почему-то подбирает, как бездомного котенка, ютит на жестком диване, чтобы наутро опять сделать из меня бродягу и выставить вон.