У * б ы в а й

«Все демоны — люди. И все люди — демоны»

Кирилл не снился. Вообще. И поэтому утро, заползающее на мою кровать жаркими лучами, не душит, а приносит свежесть нового дня. На термометре — нечеловеческие цифры, и ночью как раз таки градусы принудили мочить простыню в ледяной воде, выжимать и обреченно накрываться. В универ приходится идти, хоть справка об отгуле и греет душу, хотя бы потому, что Герцинкову под угрозой расстрела нужно сдать чертежи сегодня и только сегодня. И я бы с радостью остался дома, заваливаясь на диван под расслабляющий бриз пыльного вентилятора, но договор дороже денег — обещал в пятницу, значит, в пятницу. Тем более что старик с нами не больно уж и церемонится, а на диплом я, дурак, хочу именно к нему. Тимур совершенно заслуженно считает, что я конченый, ведь только самоубийцы выпускаются с сопроматом. Доедаю остатки вчерашней пасты и строго-настрого запрещаю себе думы думать. Никакого Демитренко, никакого колдовского шарма, никакого забвения! Только Герцинков, только полоумный старпер и его эпюры. Сегодня он — мой мачо, мой воздыхатель и моя же погибель. Не Кирилл с дурацкой тиной в глазах-лисичках. Натягиваю неебически узкие шорты, жалею, что нельзя прийти без одежды вовсе, накидываю майку цвета детской неожиданности, панамку в ягодки и влезаю в конверсы. Тубус вместо рюкзака цепляю на плечо. Сегодня пар нет — только искрометное свидание-казнь с Герцинковым, следовательно, можно не церемониться с образом. До магазина доплетаюсь с мокрыми висками и кляну чертово лето, дурацкое солнце и полное отсутствие туч на небе. Засада! Но все равно радостно флиртую с Галочкой, местной продаваншей, отвешиваю ей пару-тройку комплиментов, перехватываю пачку сигарет и банку холоднющей колы. Легчает только тогда, когда под козырьком дома в тени глотаю газировку. Звонок Карецкого принимаю не сразу, давлюсь едким никотином, подпевая All I AM в наушниках. Голос у приятеля зомбически-мертвый: — Антон, дело есть. Подъедешь ко мне? — У меня рандеву с сопроматом, не могу сейчас. После — забегу. Удобно? — Так Герцинков же писал вчера в чате, что чертежи переносятся на следующую неделю. Не читал? Видимо, нет, поскольку в этот момент Кирилл полировал мою задницу, а потом меня рубануло в сон. — Пиздец. И нахуя я вышел из дома вообще? — риторическим стреляю в небо. — Раз ты свободен, приезжай. — Дак ты скажи, что случилось? — При встрече, ок? Сбрасывает быстрее моего тихого «ок». Докуриваю в непонятках и плетусь на остановку — сейчас прогулки под палящим солнцем вызывают одно раздражение. Добираюсь до его дома небыстро, сначала торчим в пробке на съезде, потом ломаемся вместе с трамваем на развилке. Приходится выпрыгивать из гроба на колесах и топать пешком. В очередной раз испускаю флюиды ненависти к застройщикам карецких пенатов, которые решили, что лифт в шестиэтажном доме — неуместная роскошь, и пинаю что есть сил дверь. Пустите, бродягу, а то бродяга сейчас откинет ласты. Открывают резко, и Тимур бесцеремонно затаскивает меня внутрь. Неебически злой смотрит на меня, растерянного в его цепких лапах. Приятель огорчен, взбудоражен и, кажется, немного расстроен. Он сжимает мои плечи и выпаливает значительно громче своих привычных децибел: — Ты спал с Кириллом? — и этот выкрик, как обухом по голове. Бросаю взгляд на Тимура, а тот едва ли не в панической атаке, только атакует не себя изнутри, а меня. И понимаю, что меньше всего на свете он хочет услышать положительный ответ. А во мне уже рождается какое-то хлипенькое осознание, и я с досадой киваю. Тимур взвывает гиеной и тащит автостопом в гостиную. Молчаливого Стаса с разбитым носом и кровавыми дорожками на лице вижу не сразу. Он стирает салфетками красное месиво, но промахивается, чтобы ляпнуть еще одно пятно на щеку. Я непонимающе перевожу взгляд на Тимура, становится страшно. В его глазах отвращения едва ли не больше, чем ненависти, и разбитые кулаки говорят сами за себя: бил Карецкий, причем осознанно. — Что произошло? — голос становится волнительно-писклявым, и я стараюсь не пялиться на Лебедева, который прикладывает третью салфетку подряд к впадинке над губой. Ткань пропитывается в секунду, и его пальцы заливает алым. Я практически чувствую запах железа в воздухе. — «Демон сидящий» Врубеля, 1890, холст, масло, — выдавливает из себя Лебедев, и я невольно вспоминаю картину. Стас почти как этот демон, такой же смуглый, пялится в пустоту. — Рассказывай, — и из Тимуровских уст это не просьба, приказ. Желчный, придавливающий к полу. И Стас, еще раз приложив к носу салфетку, рассказывает. Про дурацкие забавы в их компашке, про натуру спорщика у Демитренко, про шальные развлечения. Еще раз вставляет душераздирающую реплику о Кирилловых принципах, что-то несет про деньги, про секс, про меня, дурака. Я практически не вникаю, но нужные фразы выцепляю, чтобы засунуть их в подкорку мозга: поспорил, секс, деньги, выигрыш. Правила укладываются штабелем и приносят привычное чувство собственной ничтожности. Потому что ничего легче, чем трахнуть Антона Егорцева, который и на хуй-то сам лезет, не придумаешь. Даже если он кричит во все стороны, что с Кириллом у него — удушающее «ничего», дикая вражда и тёрки по поводу и без. Принципы, короче. Как у Демитренко. И спор банальный до опупения — чьи принципы… принципиальнее. Мои, где для секса с ненавистными натуралами места нет, или Кирилла, который при желании натянет на член всех ангелов Victoria Secret' s. Голос Лебедева заставляет меня присесть, и Карецкий, как курица-наседка, летит к раковине, наполняет стакан и практически заливает воду в мой рот, сам я, кажется, и на глоток уже не способен. Стаса слушаю вполуха, не реагирую на Тимура, который зовет как будто бы из другой Галактики. А чего я, собственно, ждал? Коленопреклонений и клятв на пороге вечности? Накося выкуси! Замечтался? Так получай изощренную пытку в виде вдохновляющей истории и высокой морали: хочется таких, как Кирилл, так быстро перехочется. — Я не участвовал в споре, правда, — уже не мне, а Тимуру, но я все равно смеюсь, оттого что Лебедев — гандон полнейший. И Кирилл — тоже. — Стас, ты знаешь, в чем измеряется дружба? — Карецким можно было морозить реки. — Не в граммах, сантиметрах, литрах и тусовках. А в выборе, своем или чужом. Ты свой выбор сделал, когда решил молчать. Мой — другой. В любой ситуации, что бы ни случилось, я всегда выберу Антона, и ты это знал. Знал ведь? — Знал, но я же не мог… — Мог, — обрывает Тимур на фразе громким вскриком, — всё ты мог! Сколько дней назад мы виделись? Пять? Ты мог рассказать ему тогда! А не сейчас, когда осталось только бант на голову нацепить и Демитренко вместо приза выдать. Молодец, справился! На ум приходит Кирилловский мальчишка, и я неуверенно тяну что-то про то, что не такой уж тот и натурал, но теперь наступает очередь Стаса поржать. Он этой очередью умело пользуется: — Ты в прошлом году не стал ходить на строймех, догонял нас с репетитором. Если б не простудился, то Савельева узнал. Он с нашего потока, дружок Демитренко. И утренний дебош с поцелуями — обманка, они тогда прикалывались, даже не терлись губами. Я молчу, а Лебедева прорывает потоком: — Он вчера написал в чате, что всё на мази и можно готовить бабки. А вечером скинул это, — и пихает в лицо телефон с фоткой в чате. На себя, свернутого калачом в собственной постели, смотреть тошно. На пальцы Демитренко, раздвигающие мою задницу, чтобы показать крупным планом вытекающую сперму, — подавно. И не отмажешься, что фотошоп: вон, морда моя сонная, шрам на предплечье, фенечка с музыкального фестиваля. Полный аншлаг. — Круто получился, да? — спрашиваю я, а внутри все воет оглушающе. Ревет. На Тимура глаза поднимаю, а сам дышать-то не могу, открываю рот, чтобы через секунду закрыть. — Проваливай! — он орет на Стаса, но тот уходит не сразу. Пытается оторвать Карецкого от меня, приобнять, извиниться, но Тимур толкает его плечом в стену. — Уходи! — Тима, Тимур, ну хватит, пожалуйста. Я не знал, что так получится, я бы рассказал, но не думал, что всё так быстро… Он едва ли не ревет, пока я анализирую, что «всё» — это я, раздвигающий ноги перед Кириллом. Да, действительно быстро. — Но ты не рассказал. Уходи.