У * б ы в а й

«Все хорошо. Болит? Слегка. Слегка болит, слегка болею. У вас холодная рука и обжигающая шея»

Тимур не трогает меня, дает остыть, наливает чая и садится рядом. Сначала — листает ленту, бездумно пялится в экран, чтобы уже через минуту проскрипеть зубами. — Что там? — интересуюсь, потому что нужно хоть как-то реагировать на сторонние раздражители, чтобы не впасть в эмоциональную кому. — Ничего. Но я-то чувствую его. Мы же одно целое. Перехватываю Карецкого за запястье и тяну руку на себя, очень долго рассматриваю изображение. — Классно, — констатирую горько. На фото — то же самое, что увидел у Лебедева. Подпись — «натянул пидора». Группа в ВК — студенческая, общая со всеми факультетами. Естественно, стратегические места закрыты дурацкими смайликами, но суть ясна и без этого. — Я напишу в службу поддержки, ее удалят, Антон. Киваю без энтузиазма, поскольку мы оба успели увидеть количество просмотров. Удалят и удалят. Без разницы. Всё равно уже лицезрели все, кому не лень. — Его имени тут нет. — Конечно, нет. Золотой мальчик, герцинковский любимчик, таким непотребством не увлекается, он же у нас отличник. — Антон. — Что? Могу же поюлить, раз звезда на лоб упала. Сколько там лайков? — опускаю взгляд к посту и наполняюсь иронией: — Три тысячи, ну надо же! Знаменитость! Я остаюсь у Карецкого на ночь, и мы долго разговариваем обо всем. Об их отношениях с Лебедевым, обо мне, о том, что было между мной и Демитренко. С удивлением узнаю, что, оказывается, Тимур со Стасом — долгоиграющая сказка, которая началась еще в прошлом году. Делюсь с ним первым поцелуем в клубе, оглушающим своей резкостью сексом в ванной комнате, дурацкими макаронами с фрикадельками тоже делюсь. Он слушает внимательно, изредка гладит мои плечи, один раз сжимает руку и притягивает, чтобы поцеловать костяшки пальцев. Говорит, что ему меня жаль. А я понимаю, что мне себя — очень. Очень, блядь, до трясучки жаль. Мы лежим так до рассвета, не спим, и я слушаю его родной голос, цепляюсь, как утопленник, за контртенор на взлете, когда он упоминает Лебедева, и за бас-профундо в упадке, когда говорит про Демитренко. Тимур упоминает их первый секс, но вскользь, без деталей, и меня накрывает амурностью — никакой резкости, сплошняком удовольствие. Не то, что у меня, — качели из ядовитых цепей на шее. И я решаюсь на сумасбродство, наклоняясь над Карецким. И в этот раз предлагаю себя не за «бесплатно», а за всё, что во мне осталось. За последнюю нервную клетку, за обреченный всхлип сегодня днем, за кровавые салфетки на Стасовой морде. Вообще за всё. Он берет меня без процентов и скидок. Целует мягко, трогает — еще мягче, и трахает в латексе, нежно и безболезненно. Как будто расплачиваясь за то, что у всех со мной «было», а у него — нет. И он не дерет меня изнутри, а плавно двигает бедрами. Не вколачивает в кровать, а медленно накрывает собой. И сам берет мой член в рот, чтобы довести до грани. Гладит кончиками пальцев впалый живот, впускает меня в глубину и глотает, когда я ломаюсь. Я помогаю ему кончить, забираясь сверху. И неторопливо раскачиваюсь, как на лодке в штиль. Он опора. Я — брус. Мы двигаемся в одном ритме, но в разных потоках, потому что меня уносит при мысли о Демитренко, а его — в болезненном вопле о Лебедеве. Мы еще раз занимаемся сексом на рассвете, кончаем вместе, додрачивая остатки в руки. Моемся тоже вместе, и я еще раз отсасываю ему на коленях в душевой кабинке. И из дома мы выходим вдвоем. Он не говорит, что это «просто секс», дает мне возможность самому понять, что это был акт лечения. Моего и его одновременно. Нам хватило этого сполна, чтобы осознать, больше между нами подобного не будет. Тимур продолжит трахать не меня, я — думать не о нем. И зализывание ран сегодняшней ночью — то единственное, что мы себе позволяем в нашей враз укрепившейся дружбе. Это не разбило нас, а сдавило еще плотнее. И никогда не разобьет. В универе Карецкий держит меня за руку крепче, чем обычно, и когда я получаю свое первое «Ну что, натрахался?», бьет в ответ молниеносно. И слухи о том, что на фотке со мной был Тимур, разлетаются волной. Он не отрицает, но продолжает сжимать мою ладонь даже тогда, когда мы нос к носу сталкиваемся с Кириллом в пролете между этажами. Я молчу, говорить мне нечего. Но вот Карецкий отвечает за двоих: — Молодец, Кирилл. Великолепно получилось. Браво. Он тянет меня наверх, к аудитории, а я все равно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Демитренко. Тот не открывает рта, но на наши сцепленные руки смотрит хмуро. И уходит раньше, чем я отвожу глаза в сторону. Я продолжаю видеть его на парах, в универе, пересекаемся даже в деканате, но не произношу ни слова. Не дышу, не падаю в обморок, не кидаюсь с обвинениями. Ни сейчас, ни месяцем ранее. Для меня исчезло всё, что было: окно, записка, олени и «Нарзан», и мне начинает казаться, что мои телепортации — дело рук Кирилла. Но вопросов я не задаю, а он не телепат, поэтому на них не отвечает. Мое существование делится на две равные части: на ту, где все шептались, что я, кажется, пидор, и на эту, где доказательства едва ли на лоб не наклеены. И реальность начинает меркнуть, превращаясь в попытки защитить себя и свою психику. Карецкий рядом. Сторожит. И привычно вплетает свои пальцы в мои, иногда, когда совсем припекает, — целует при всех. Но это тоже театр одного зрителя. Спектакль для пернатого лебедя, который, как и всегда в такие моменты, оказывается где-то поблизости. Эти двое не нашли точек соприкосновения настолько, что Карецкий, которого поставили в пару со Стасом на детмаше, молча встал с места, собрал сумку и вышел из аудитории. Естественно, получил неуд. И я получил, так как выбежал следом и больше не вернулся. Тогда, в туалете универа, в узкой кабинке над старым унитазом мы в последний раз целовались, и Тимур, кажется, сломал дверную щеколду, раздраженно толкая дверь коленом, когда мы, жадно глотая друг друга, заваливались внутрь. — Давай сходим? Я валяюсь у него на диване, перещелкивая каналы с одного на другой, когда Тимур заходит в комнату с билетами в руках. — Что это? — Вечеринка. — Я не настроен на увеселительную программу, правда. Но он садится рядом со мной, заглядывает в глаза и улыбается: — Нам нужно отвлечься. Тебе. Мне. Нам. Будет весело. И ты всегда сможешь уйти, если не понравится. — И ты не разозлишься, если я тебя там брошу? — Нет, конечно. Но вот если ты даже не попробуешь пойти, то точно разозлюсь. — Ладно. Он гладит мою ладонь, и я с благодарностью улыбаюсь. Легчает.