between you and me;

      Агата вваливается в их крошечно-заброшенную квартирку на никчемной окраине, где темнота двадцать четыре на семь, окна вечно грязные, полы скрипят, а на лестницах страшно стоять — Ребека вскидывает голову, задумчиво кусая колпачок от ручки: старшая сестра выглядит настолько ужасно, что слова на языке застывают, патокой растекаются по горлу вниз; "когда-нибудь в другой жизни, Ребе", — глаза Агаты сияют, пальцы перемазаны чернилами, — "когда-нибудь я не вернусь, а пока запри скорее двери, за мной могли следить".       Ребека фыркает, но с места вскакивает, за шторами темными их секреты уютно прячутся, ни один взор любопытствующий понять не сможет, что в этом кошмаре две блудные души, лбами друг к другу прижимаясь, пытаются концы не отбросить, пытаются хоть как-то будущий день настоящим представить; глаза Агаты темные, она в них секреты хоронит, и не свои ведь, чужие, за которые люди способны души собственные продать, вот только где-то внутри Агата светом сияет, ей тайны ни к чему, и Ребе лишь губу до крови прокусывает, они в очередной раз в дураках остались.       "Ты слишком хорошая, боже!" — Ребека раздражена, она взгляд сестры ловит, отвечает упрямо и зло, ее бы за плечи встряхнуть, ей бы едва не в лицо кричать — "ты у меня одна, понимаешь? одна! и я у тебя тоже. не хочешь счастливо жизнь, так мне могилу не копай!"; Агата лишь улыбается, на дне зрачков Ребеки отчаяние плещется, на страсть помноженное, Агата в Ребеке нечто взрывное видит, страшное, нечто такое, что контролю не поддается; Агата не говорит ничего: ни про Профессора, ни про Монетный Двор, ни про крупнейшее ограбление в испанской истории; Агата на сестру смотрит и не знает, как сказать, что может не вернуться, что может навечно оставить одну.       Агата действительно слишком хорошая, ей это Токио говорила, изо рта клубы пара выдувая; им тогда холодно было, текила не грела, Рио раздражал и Токио едва ли не ввалилась в ее комнату, пальцами тонкими вела по запястью, рисовала странные узоры, Токио тогда в душу ей влезла, препарировала словами горькими: "почему", — Токио пряди короткие на палец наматывала, от нее пахло клубничным дымом, дешевым алкоголем и чем-то еще, Агата никак не могла понять, — "почему только тебе разрешено каждую неделю уезжать домой? кто же такой тебя ждет, что Профессор, наш заложник правил, позволяет тебе их нарушать?"       Агата Профессору единое условие поставила: "я к ней вернуться должна, и если не вернусь…", Профессор ей договорить тогда не дал, обнял крепко и шептал в волосы что-то чужеродное, ненастоящее и слишком прекрасное, утром следующим Агата поверить не могла, что они действительно говорили, вместе были, секрет на двоих поделили; Агата о Ребеке думала едва ли не чаще, чем о плане их идеальном, и несовершенство его на второй план уходило: Агата в Профессора верила, он подвести ее не мог.       "я завтра не вернусь. и послезавтра тоже. я вообще могу не вернуться", — Агата на Ребеку не смотрит, отражение в чашке двоится, ложка падает, по спине кулаки сильные отбивают нервный бит резко слишком; Ребека не зря борьбой занимается, в ней силы больше, чем в Осло и Хельсинки, Агата уверена, — "я сделаю все, чтобы этого не случилось. но ты же давно знаешь, есть вещи, которые нам неподвластны"; Ребека на сестру свою старшую смотрит и сглатывает, Ребека в первый раз чувствует, что квартирка их темная вторым слоем мрака покрывается, тени на стенах Агату чем-то чужеродным выставляют.       Агата говорит быстро, умоляет новости не смотреть, через неделю позвонить по горячему номеру из одноразового телефона, который ей подбросят в почтовый ящик через 48 часов после начала чего-то, о чем она, разумеется, не рассказывает; у Агаты руки горячие, они покрыты не чернилами, как в старые добрые, они ранами покрыты, наспех заживленными, у нее вдоль вен полосы от маркеров нестирающихся и что-то в ней изменилось, неощутимо, невидимо, что-то расцвело, она будто заново жить начала; Ребека на сестру смотрит невидяще, слезы в глазах заставляют Агату краше обычного казаться; у нее губы прокрашены аккуратно, стрелки выведены рукой твердой, и Ребе, зажмурившись, кричит, просит остаться с ней рядом, пусть в нищете и тьме, но зато вместе, больше ей не нужно ничего, ей большее никогда необходимо не было.       "Я не могу подвести его", — Агата разводит руками, целует в щеку несмело, будто боится, что Ребе ей боль причинит, — "я правда не могу. он верит в меня, сестрица, верь и ты" — Агата из квартиры на свежий воздух вырывается, в собственных ногах путается, падает едва ли не на первом перекрестке, Агата дышать не может, Агата замереть в этом самом моменте хочет, паника липкая по позвонкам паутиной расползается, и не за себя страшно ей, а за Ребеку, что инструкциям не подчиняется, что способна руками собственными монетный двор взорвать, если что-то не так пойдет; Агата знает, что сербка, Профессором подкупленная, не позволит Ребе дальше их квартиры на пятнадцать шагов ступить, но что-то внутри скребется, и домой хочется безумно; Агата умирает в ту самую секунду, когда Ребека разбивает окно в их маленьком убежище — Найроби вскидывает голову и садится в машину.       Утро обещает быть интересным.