Расскажи мне о Париже

      Утро ознаменовали звон велосипедов и грохот открывающихся железных заслонов, которыми обычно закрывают магазины на ночь. Кажется, Париж никогда не спит и ни на секунду не останавливает своё бешеное движение, даже в такой ранний час.       Экран телефона показывал половину седьмого утра. Свесив руку на пол и подмяв под себя простыню, на кровати лежал Нико. Будильник заиграл именно тогда, когда вставать хотелось меньше всего на свете. — Эй, ты, — из другой части комнаты послышалось сонное бормотание, — выключи сейчас же свою проклятую шарманку и дай спокойно поспать.       Тюркони, разбуженный не столько писком будильника, сколько бурчанием соседа, привстал на локтях и окинул комнату затуманенным взором. На комоде лежало недоеденное со вчера пирожное, а пол был усеян крошками. «Вот чёрт. Этот громила Жан теперь меня убьёт.»       Пересилив себя, Нико побрёл в ванную комнату приводить свою заспанную физиономию в божеский вид, а по дороге ногой замести остатки еды под кушетку. Сегодня с самого утра начинаются занятия, опаздывать на которые означало бы рассеивать положительное впечатление, сложившееся у педагогов накануне.       В основном зале толпились студенты, облаченные, как один, в чёрную облегающую форму. Были все девять человек за исключением Жана-Жака, который, завалившись вчера изрядно набравшимся, ни в какую не желал вставать. Что ж, его проблемы. — Всем доброе утро! — на центр сцены вышла вчерашняя дама с прослушиваний. На ней во всём своем великолепии красовались блузка и юбка в пол цвета старого бабушкиного тюля. — Сегодняшний день будет разбит на две части: этюды, где вы покажете умение импровизировать в заданных мной условиях и занятие по вокалу, которое проведёт одна из восходящих звёзд сцены, приглашенная нами для наглядного примера, что будет, если долго и упорно трудиться, — педагог, приложив к груди обе руки, самозабвенно вздохнула. На что половина группы незаметно закатила глаза. — Итак, первым пойдёт… Ивен Готье. Прошу, милочка, не стесняйтесь и покажите, что вы умеете. Вашим заданием будет изобразить корабль, наткнувшийся на айсберг и идущий ко дну. Ничего сложного, милочка, ничего сложного.       Хрупкая девушка со стрижкой «писки» вышла в центр круга и, расставив руки и ноги пошире, стала с невозмутимым видом издавать звуки гудящего корабля.       Подобная катавасия продолжалась где-то часа два, пока не дошла очередь до Нико. После увиденных «этюдов» он был готов ко всему: и изображать тонущий корабль, и медведя в сосновом бору.       Но даме видно надоело наблюдать за этим балаганом. — Николя, хороший мой, выйди пожалуйста в центр, — она схватила его за плечо и выдернула из круга. — Да, вот тут и стой. Тебя я попрошу показать сцену дуэли Меркуцио и Тибальта. Ты — Тибальт. Я хочу увидеть три эмоции: гнев, осознание и раскаяние. Прошу.       Удивленный заданием Тюркони с минуту смотрел куда-то вдаль, после чего резко вскинул голову. В такие мгновения всё отходит на второй план — есть только он и сцена под ногами.       Теперь он не здесь и не сейчас. Нико кинул взгляд на невидимого Меркуцио, лежащего на краю сцены. В миг его лицо пронзает гримаса жестокого удовлетворения. Тюркони выставляет вперёд руки, ощущая на пальцах обжигающий холод стали. Раз, и нож летит к ногам Меркуцио. Но тут в глазах появляется волнение, а потом и всепоглощающий страх: юный задира истёк кровью и погиб. Нет, он не должен был погибнуть! Не его, а Ромео Тибальт так жаждал пронзить, дать почувствовать наглецу какую душевную боль испытывает, глядя на равнодушие Джульетты. А Меркуцио оказался помехой…и теперь погиб. Нико в ужасе обводит взглядом выстроившихся в круг студентов. Вот только это не студенты, а Монтекки и Капулетти, пришедшие осудить и вынести приговор.       Тюркони смотрит на свои ладони и начинает судорожными движениями стирать с рук «кровь». Его Тибальт раскаивается в содеянном, желая вернуть Меркуцио к жизни, но тут он сдавленно вскрикивает — Ромео, опьяненный горем и жаждой мести, наносит кошачьему царю смертельный удар. Нико медленно оседает на пол, держась за левый бок; в последний раз шепча губами извинения, он падает на ореховый пол сцены и замирает.       Из глубины зала послышались громкие хлопки аплодисментов.       Тюркони, дрожащий всем телом от напряжения, открывает глаза и встаёт. Вся группа замерла, а дама в винтажной одежде тайком смахивает подступившие слёзы. — А я в тебе ни на секунду не сомневался, Николя Тюркони, — из полумрака выступил молодой человек с собранными в высокий хвост волнистыми волосами. — Джон?! — Нико ошарашенно уставился на вставшего в деловую позу Эйзена.       Женщина-преподаватель, мгновенно повеселев, в три шага преодолела расстояние от кулис до ступеней. — Голубчик, голубчик мой, — дама, приобняв Джона, принялась что-то ворковать ему на ухо.       Ну, а Джон — видимо привыкший к подобным «знакам внимания» -, выдавив из себя смиренно-почтительный вид, взошёл на сцену. — Внимание все! — педагог всё никак не отпускала руку Эйзена. — С этюдами для первого раза вы справились неплохо, а кто-то даже очень хорошо — (в этот момент четыре пары глаз испепеляюще зыркнули на стоявшего в центре, яко в поле дерево, Нико) — А теперь прошу остаться тех, кто берёт дополнительные занятия по вокалу. Этот очаровательный молодой человек — Джон Эйзен, полагаю, многим знакомый, проведёт мастер-класс.       Воспользовавшись всеобщей заинтересованностью, Тюркони поспешил смешаться с толпой. — Для начала предлагаю распеться, — Джон взял инициативу в свои руки. — Я напеваю мелодию, а вы повторяете. Сейчас проверим, кто фальшивит больше всех, — на этих словах Эйзен впился зёлеными глазами в Нико, стоящего дальше всех и подпирающего установку с аппаратурой.       Джон принялся играть со своим голосом, то повышая, то понижая его. Каждая нота была идеально выведена, а голос чист и хрустален.       У Тюркони перехватило дыхание — он напрочь забыл, что нужно повторять напевы и теперь просто завороженно наблюдал за человеком, которого вчера посреди оживленной улицы отшила девушка и который зажигает сигарету, а потом тут же гасит только чтобы успокоить нервы.       За распевкой, одна за одной, последовали арии из различных знаменитых мюзиклов. Из тех самых мюзиклов, которыми Тюркони так грезил в детстве, представляя себя на сцене. — Так я услышу тебя сегодня или нет? — Джон, закончив петь, подошёл вплотную к Николя.       Деваться было некуда и Нико, откашлявшись, непривычно растягивая слова и задавая свой собственный ритм, стал на ходу выводить придуманную им только что мелодию на стихи Жака Превера: — Les feuilles mortes. Oh! Je voudrais tant que tu te souviennes. Des jours heureux où nous étions amis…*       И тут с низким с хрипотцой голосом Николя смешался голос более высокий: — En ce temps-là, la vie était plus belle. Et le soleil plus brûlant qu’aujourd’hui…       Так они стояли, рассказывая друг другу чью-то историю любви и разлуки — размеренную и бесконечно печальную. Нико мыслями был далеко, представляя себе родительский дом, а рядом золотой от осени клён. Бывало, в ноябре весь газон был усеян разноцветной листвой.       Джона же никакие картины прошлого не тревожили. Он не из тех людей, кто привязывается и, расставаясь, тоскует. По крайней мере, ему так казалось. Объектом интереса, на данный момент, целиком и полностью являлся Николя — худощавый, чуть сутулый, но с такими дымчато-голубыми глазами, что оторваться от них было невозможно. Но не столько красотой они манили, сколько загадкой, упрятанной далеко в сознании. Они были печальны, без огня и искры. Как у человека, который испытал в своей жизни много горестей, везде побывал и всё посмотрел — ничто не смогло бы его удивить или по-настоящему обрадовать. Эйзену это было непонятно больше всего. Он привык видеть людей своего возраста: без царя в голове, несущихся навстречу жизни, жаждущих сполна вкусить её прелесть, но быстро сгорающий, разочаровывающихся, не способных вытерпеть всех её трудностей и превратностей. А теперь перед ним парень с печальными голубыми глазами, облачающий стихи в песни по щелчку пальца — спокойный и размеренный, не думающий зазнаваться и прославлять своё имя. — Удивительно… — уже выйдя из зала, прошептал Джон. — Извини? — Нико, по какой-то причине не вернувшийся в общежитие, теперь плёлся за Эйзеном. — Удивительно, как много в тебе боли и сил, чтобы направить эту боль в сценический образ. Ты блестяще сыграл Тибальта. — Если ты хочешь мне сказать, что я выгляжу, как обиженный детством ребёнок с психологической травмой, то ты не прав. У меня было счастливое детство. — Я не об этом… — Джон снова глубоко задумался. Они уже вышли на улицу, на самый солнцепёк, дышать выхлопными газами проезжающих мимо автобусов. — Ладно, неважно, забудь, — Эйзен, мгновенно сменив эмоцию на лице, расплылся в улыбке, полной сознательного желания очаровать.       Нико уже не раз за сегодняшний день замечал за Джоном такую перемену. То он будто бы задумчив и серьёзен, то сияет, поминутно заливисто смеясь. — Ты мне обязательно должен рассказать за какие такие заслуги на тебя так вешается дама — (кажется, это слово стало для педагога и фамилией, и именем) — и как ты вообще прослыл «восходящей звездой сцены», —       Тюркони дошёл до того самого куста с вьющимся папоротником и теперь встал против солнца. — Получается, я о тебе совсем ничего не знаю. — Почему же? Знаешь. Знаешь самое главное — я люблю всё в чём присутствует карамель, а ещё, что меня регулярно отшивают рыжеволосые итальянки.       Тут уже настала очередь Нико улыбнуться. Пусть и одними уголками губ, но всё же улыбнуться. — Кстати, — Джон, тряхнув выбившимися из хвоста кудрями, повернулся к Николя, — в какой-то момент вчера вечером мне стало стыдно, что я так безапелляционно спёр твой «ужин». — Да что ты говоришь! — теперь Нико тихо рассмеялся, изображая шуточное удивление. — Так вот, как насчет того, чтобы пойти пообедать? За мой счёт, разумеется.       Как бы Тюркони не любил уединение — во-первых, он ничего не ел со вчерашнего дня, а во-вторых, на удивление самому себе, Нико не нашёл бы в себе сил отказать этому кудрявому парню, полному тайн и загадок. — Ну что ж, будем тогда считать — мы квиты. Немного погодя, Эйзен добавил: — Вот только не думай, что я тебя тут на свидание приглашаю. Просто в кармане есть пара лишних бумажек, так почему бы не пригласить такого доходягу, как ты, на обед? — Сам ты доходяга, — Нико стукнул Джона по плечу. — И даже будь то свидание, я бы всё равно не отказался. Вот так.       И с этими словами Тюркони пошёл вдоль улицы, ведущей к питейным заведениям, перебегая из тени в тень.