Владеть ею

Хелен терпеть не может Еву Поластри. На это есть ряд причин. Ей принадлежит то, чего она не заслуживает – мысли и сердце Вилланель. Вилланель, о которой Хелен знает всё, начиная от тёмного прошлого и заканчивая каждой пассией, будь она на одну ночь или чем-то более личным вроде русской учительницы. Хелен знает Вилланель куда дольше, чем думает девушка. Она наблюдала за ней из тени, видела, как крепли сломанные кости будущей наёмницы в тренировочном лагере, видела, как её жизнь наполнялась смыслом после гибели Оксаны Астанковой как личности, видела, как вместо разбитой души возрождалась новая, более сильная. Хелен знает её привычки, предпочтения в еде, сексе, оружии и методах убийств. Она знает о каждом ушибе и о каждом шраме на её теле. Но этого никогда не было достаточно, чтобы пробраться в сердце Вилланель. Больше всего на свете Хелен грезит убить Еву, но каждый раз останавливает себя. И дело вовсе не в злости Вилланель, которую она бы ощутила на себе сполна, сколько в том, что «Двенадцать» по неведомой ей причине упрямо избегают решения лишить навязчивого агента жизни. Им не нужна её смерть, они хотят, чтобы Ева жила. Хелен кажется, услышь Вилланель эту до глупого смешную истину, она бы бросила всё и побежала к ней. Ведь если Поластри не угрожала опасность, в чём смысл её самопожертвования? Иногда Хелен думает, что Ева и есть часть «Двенадцати» или как-то связана с ними, раз кто-то так заботится о её ничтожной жизни. Смерть — это свобода, она оставляет дорогого человека внутри души, но избавляет от постоянных страданий, приостанавливая собственное разложение. Пожалуй, такая философия двигала жизнь Вилланель вперёд. И если с Анной было покончено, как только женщина приставила дуло к виску и нажала на курок, с Поластри вышло иначе. Ева – одержимость Вилланель, вышедшая на новый, непроходимый уровень. Хелен видела, как Вилланель отчаянно пыталась вернуть едва уловимую свободу, избавив себя от тяжёлого бремени, но рука дрогнула, и она промахнулась. Хелен думается, что Ева – сорняк, опутавший её сердце. Выпущенная в спину пуля позволила ему биться свободнее, но на короткое время – корни забрались слишком глубоко, чтобы полностью избавиться от них. Вилланель не чудовище, она – увядающий цветок. Вилланель утопает в Еве, бессильно сложив руки, идёт ко дну своей жизни. Хелен видит это перед глазами едва не каждый день и наблюдает, как вместе с Вилланель умирает и она, частичка за частичкой. В какой-то момент Хелен полюбила Вилланель – было бы странным не привязаться к человеку, за становлением которого наблюдаешь годами. Она слишком втянулась в эти отношения и перешла черту. Хелен полюбила ту, что никогда не сможет ответить ей взаимностью. И каждое касание губ и рук, каждый вздох горьким эхом отдаётся в сердце, а в голове неизменно звучит чёртов голос Поластри, с насмешкой твердящий одно и тоже раз за разом. Поначалу тихо, почти неслышно, затем, словно волны во время шторма, ударяет всё сильнее, не скрыться от него. Не твоя она, не твоя, и вовек твоей не будет. Хелен не жаль себя, ей жаль Вилланель. Именно поэтому она так жаждет оборвать забавы ради созданную богами нить судьбы, которая, вместо того, чтобы соединить сердца Евы и Вилланель, сильнее заплетается вокруг шеи девушки. Хелен боится, что совсем скоро её обрывистое и хриплое дыхание оборвётся, если не вмешаться. На руках женщины кровь, а перед глазами застывший взгляд Поластри, Хелен кажется, она видит в нём языки пламени. Пламени, в котором гореть им троим. Ева издаёт хриплый вскрик и смотрит сквозь неё. Хелен вонзает нож в её сердце несколько раз, безумно улыбаясь, на этот раз живучим корням не избежать гибели, не вдохнуть больше жизнь в синеву замерзающих губ. Ева не причинит Вилланель вреда, она, как и Анна, останется лишь маленькой тенью воспоминаний в чертогах памяти. Ведь мёртвые не убегают и не разбивают сердца. Вилланель стоит в углу комнаты, облокотившись на стену, и безучастно наблюдает за происходящим. Она видит, как Хелен аккуратно опускает бездыханное тело на холодный пол, закрывает глаза Поластри и возвращается к ней. Женщина проводит липкими от крови пальцами по щеке и губам Вилланель, а затем целует. Вилланель углубляет поцелуй, зарывается руками в волосы Хелен, опускается к шее. Вкус смерти и животной страсти отпечатывается во рту. Хелен чувствует лёгкий холодок возбуждения, когда девушка прижимает её к каменной стене и срывает одежду. Она слышит тяжёлое, обрывистое дыхание Вилланель, когда та отрывается от неё и бросает беглый взгляд на Еву. – Знаешь, что это, Хелен? – шепчет Вилланель, вглядываясь в её глаза, и обнажает улыбку на губах. – Вкус свободы. Хелен притягивает её за подбородок и целует. По конечностям проходит приятный импульс едва уловимой дрожи. Она тоже это чувствует. Хелен вдохнула жизнь, подарила свободу своему цветку, который вскоре превратится в самое прекрасное творение богов. Цветок, окропленный кровью Поластри и её слезами. Хелен смотрит в тёмно-зелёные глаза и шепчет, что любит. Вилланель проводит рукой по дрожащим губам и произносит тихое: «Я тоже люблю тебя». Она ловит стоны Вилланель губами, поддаваясь движениям девушки, и впивается пальцами в обнажённые плечи. А в голове эхом отдаётся пронзительный голос мёртвой Поластри: «Не твоя она, не твоя, и вовек твоей не будет». Хелен открывает глаза и поднимается с постели, делает несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться. Ночная прохлада касается обнажённой кожи, отчего женщина вздрагивает. Она оглядывается по сторонам и прикрывает глаза на миг. Всего лишь сон. Рядом тихо спит Вилланель, и Хелен возвращается в кровать, прижимается к девушке сзади, заключая в объятия. – Ева, – сонно бормочет Вилланель. – Я люблю тебя, Ева. Женщина утыкается головой в неприкрытое плечо, и несколько горячих слезинок касаются кожи Вилланель. Хелен ненавидит Еву Поластри. На это есть ряд причин, и главная из них состоит в том, что Хелен не хочет быть просто заменой. Она устала притворяться, что её не волнует то, что все поцелуи и касания Вилланель предназначены другой. Лучше бы она убила Поластри, как делает это во сне. Возможно, тогда она бы перестала каждую ночь слышать её голос и смогла бы по-настоящему жить.