Weakness

***

Когда я понимаю жизни суть

и обрываю все свои догадки,

тогда я понимаю – мы чуть-чуть

играем в смерть, а в жизнь играем вряд ли.

Прощаем всех, хотя бы иногда,

несем себя в небесном отраженье.

Я понимаю, жизни смерть – игра,

надежда на природы одолженье.

Чужая квартира встречает запахом сигаретного дыма, неоновым освещением, громкой музыкой и яркими вспышками стробоскопа. Потные молодые тела двигаются в такт разрывающего колонки трека LSD feat. Lil Wayne, Sia, Diplo, Labrinth – Genius (Lil Wayne Remix); бармен разливает алкоголь по высоким стеклянным бокалам, добавляя коктейлям красочности с помощью долек лимона и веточек мяты; где-то в углу зажимается парочка, лаская друг друга в самых интимных местах; кто-то играет в карты на раздевание – и большинство из них уже в полуобнаженном виде, – кто-то раскручивает бутылочку, придумывая самые изощренные желания, кто-то играет в правду или действие, кто-то рассказывает о самом сокровенном по манере «я никогда не…», кто-то курит кальян, а кто-то просто сидит, расслабленно раскинувшись в кожаном кресле, и прибывает в абсолютно трезвом состоянии. Крис с серьезностью на лице наблюдает за ходом вечеринки. Он хмурым взглядом обводит всех присутствующих в помещении людей, искренне надеясь выцепить лишь одну наивную птичку, что самолично залетит этим вечером в клетку. И несмотря на то, что на данный момент перед ним на коленях сидит приятная на вид девчонка и тщательно выполняет свою работу, обводя каждый миллиметр его члена язычком, мужчина напряжен. Тусовка, на которую была потрачена приличная сумма денег, на первый взгляд напоминает элитный дорогой бордель со сборищем проституток и толстосумов-клиентов, готовых раскошелиться, – здесь есть все: начиная от травки и заканчивая запрещенными по всему миру препаратами, – кокаин, экстази, ЛСД, – эти порошки буквально подмешиваются в каждый коктейль, добавляя яркости вкусу и веселью. Алкоголь льется рекой. Мокрые и липкие от шампанского девчонки с удовольствием подставляют свои выпученные на всеобщее обозрение бюсты под брызги запредельно дорогого пойла. Они смеются, высовывают языки, дабы как можно больше захлебнуть в себя роскоши, а после пьяные и накачанные «от» и «до» наркотой отправляются в спальни, – ублажать или, наоборот, терпеть все изощренные пытки своего незнакомого партнера/ов. Крис еле заметно щелкает пальцами, – простой жест, – но для определенных людей, находящихся неподалеку, он многое значит. Взгляд мужчины указывает на жутко раздражающего его парня, решившего вступить с барменом в словесный конфликт, и его в сию же секунду крепкие на вид мужчины вытаскивают…нет, не так…выкидывают за пределы квартиры прямиком на лестничную площадку, ибо никто не имеет права срывать идеально продуманный спектакль. Теперь он доволен. Переводит внимание на раскинувшийся город Тэгу за окном, усмехается собственному величию и со всей жестокостью хватает за волосы грязную девку, что отсасывает ему прямо на публике, и насаживает как можно глубже на свой член – без какой-либо жалости, ведь она лишь отброс общества – грязная, без статусная девка, которая до конца жизни будет зарабатывать деньги своей вагиной. Он не церемонится. Ему не чужда нежность, благородство. Лишь удовлетворение собственных потребностей. Собственного эго, что сидит внутри с ярко горящим нимбом над головой и с острым, словно стрела, хвостом. В голове крутятся мысли. Много мыслей, создающих хаос – тот самый, способствующий образованию солнечной системы и прочих других. Мужчина постукивает пальцами по кожаному подлокотнику кресла, задумчиво обводя помещение – пьяные проститутки скачут верхом на членах его друзей и никого это не волнует, – ведь все они давно успели закинуться веселящими таблетками, отключающими какой-либо голос разума. Все идет по плану – если верить определённым слухам. Все. Идет. По. Плану… Изабель пробирается в след за Дамиром, вцепившись пальчиками за ткань мужской рубашки, вдоль протяженного узкого коридора, забитого пьяной молодежью. От похотливых взглядов присутствующих парней становится не по себе и от этого девчонка лишь крепче хватается за друга (скорее хорошего знакомого), подтягивая выше на груди черный топ, прикрытый красной клетчатой рубашкой. На секунду в голове проскакивает сомнение, – но лишь на крохотный промежуток времени. Ведь стоит только девушке завидеть объем развернувшейся на глазах вечеринки, как все мысли испаряются в мгновение ока. Музыка затягивает в запутанные лабиринты битов, разгоняя сердечный ритм. В крови играет ярость, раздражение, упавшее осадком на дно души после произошедшего пару часов назад, и желание выкинуть что-то такое «эдакое» – не поддающееся здравому смыслу, логическому объяснению. Хочется в первые в жизни взбунтоваться, пойти против системы, выпустить на волю всех потаенных чертей. Хочется сойти с ума. Обезуметь. Доказать всем и каждому, что она не зашуганная серая мышь, а самая настоящая львица, управляющая прайдом, – девочка, ночами покоряющая протяженные трассы, срывающая джек-поты в виде нескольких десятков тысяч долларов на заездах. Что она не та, кем кажется на первый взгляд. Не какой-то кусок дерьма, об которое можно вытереть ноги. И не пушечное мясо, которое обычно используют для битья. Она человек. Личность. И эта ночь раз и навсегда расставит все по своим местам. Бель и Дамир добираются до эпицентра вакханалии – пьяные девчонки раздеваются, стаскивая с себя последние элементы одежды, танцуя на длинных шпильках прямо на столе. Эль автоматически отворачивается, как только их тела остаются абсолютно обнаженными, сглатывает противный ком стеснения и двигается прямиком за мужчиной к барной стойке, оккупированной разными людьми, –которых, к слову, девочка видит впервые. На протяжении целой недели весь университет то и дело шептался о главной тусовке года. Девочки оговаривали наряды, мальчики оговаривали девочек, которых с удовольствием поставят раком в первом попавшемся сортире, – ведь каждый из них преследует свою собственную цель.Кто-то приехал сюда ради расслабления – оторваться настолько, чтобы забыть собственное имя, а кто-то лишь для того, чтобы стать главным зрителем идеального, спланированного до мелочей представления. Пока Бель беззастенчиво пялится на двух, сосущихся друг с другом девиц, Дамир протягивает ей первый, подобранный с барной стойки шот, и она не задумываясь опустошает его залпом. Крепкий алкоголь обжигает глотку, раздражая слизистую – кривится от неприятного привкуса, но тут же принимает очередную рюмку – для разгона, для разогрева. Впервые в жизни она не парится из-за того, что будет дальше. Впервые в жизни ей хочется доказать кому-то, что она сильней, что она упорней. Мысли о Чоне, что держали ее в напряжении все это время в мгновение ока испаряются. Алкоголь, принятый на голодный желудок, действует как успокоительное, выгоняя глупые думы из вечно загоняющейся головы. Проходит десять минут… Пятнадцать… Двадцать… И уже спустя сорок девушка плавно двигает бедрами в такт музыки, отбросив в сторону все сомнения и стеснение. Она красива. Она уверена в себе. Ловит мужские взгляды, – похотливые, бесовские. И ей это нравится. Ведь они смотрят с обожанием. Так, как никто и никогда на нее не смотрел. Чонгук опустошает уже третью бутылку одно солодового виски, как по всей квартире разлетается неприятная на слух трель – входной звонок закрадывается в потаенные места разума, оповещая о прибытии гостя. Слова трехэтажным матом вылетают изо рта. Мужчина поднимается из-за стола с лукавой ухмылкой на лице, – ведь, как он думает, – это она – малышка, разыгравшая перед ним настоящий спектакль – гордая девочка, промелькнувшая мимо в сексуальном наряде и громко хлопнувшая дверью на прощанье. Он устроит ей настоящий треп, как только справится с замком чертовой двери. Потому что… Взбесила, сучка. Вывела его из себя своим дерьмовым характером и средним пальцем на слова «Я запрещаю тебе куда-либо идти», а после, как ни в чем не бывало, вильнула хвостом собранных волос и скрылась за массивной дубовой дверью. Он уже вовсю предвкушает, только и думает о том, как она, маленькая дрянь, неделю не сможет сидеть после урока, который он ей преподаст...да вот только, – Ухмылка сходит с лица по щелчку пальцев, – на пороге его квартиры оказывается вовсе не та девушка, которую он так жаждал увидеть. Бель не знает, сколько проходит времени и сколько шотов она опустошает за весьма короткий промежуток, но, когда подбегающая и через чур счастливая Эмили хватает ее за руку и тащит в сторону своеобразного танцпола, она не сопротивляется и доверительно следует за ней. Клетчатая рубашка летит в сторону. Эль танцует, как в последний раз, отправляясь в нирвану, – безумно, раскрепощенно. Зарывается в взмокшие от пота волосы, двигая задницей из стороны в сторону. Вот так…Да…Девочка…Ты прекрасна. Танец – это искусство. Искусство соблазнять, привлекать, влюблять. И через него она выражает себя, обнажает душу, выплескивает все, что за множество лет скопилось внутри. Трек сменяется новым треком. Кислорода в легких постепенно становится мало. Открытая бутылка дорогого шампанского с ярким фонтаном из пены плавно передвигается по кругу – все пьяны и всем весело. Они обливаются, вливают в себя слабоалкогольную жидкость, которая, попадая в организм прямиком за недавно принятым крепким спиртным напитком, разжигает сумасшедшее пламя, затормаживая движение конечностей и работу мозга. Это ядерный коктейль. Бомба замедленного действия, – и следует только поджечь фитиль, как… Бум! Она рванет. Пачкая безумством всех присутствующих в помещении людей. За шампанским следует крепкий табак. Дамир, зажав между двух пальцев тлеющую сигарету, медленно подносит ее к губам девушки. Бель сопротивляется, но стоит только ему прижать ее к своему крепкому телу и насильно воткнуть самокрутку в зубы, как становится легко и безмятежно. – Это травка, – томно шепчет на ухо, прикусывая мочку. – Затянись еще…тебе понравится. И ей нравится. Нравится то, что происходит с ее телом. Оно становится ватным. Слишком…Слишком расслабленным, окрыленным, невесомым, – как будто кто-то отключил гравитацию, и она воспаряет в небеса. Мир вокруг становятся простым. Проблемы отходят на задний план – кажется, будто они никогда и не существовали. Наркота показывает реалии в красочных тонах. Девушка, которую жестоко трахают двое парней на диване, кажется невероятно счастливой с заплаканными глазами и с мольбой о помощи во взгляде. Ребята, снюхивающие дорожки, идеально разложенные на стеклянном столе, кажутся нуждающимися в этом. Они не вызывают противоречивых чувств, а, наоборот, манят своей неизвестностью, – ведь они делают это и…это, наверное, круто. Очередной затяг уже необходим – он не усугубляет ситуацию, – напротив, вырывает душу в атмосферу. Атмосферу блаженства и все поглощающейся радости. На лице расцветает улыбка. Зрачки увеличиваются, явно намекая на нездоровое состояние организма. Тело становится липким от обильного пота и небольшими каплями стекающего по нему шампанского, – но она ни на секунду не желает останавливаться. Музыка уносит в параллельные миры, обрисовывая их фиолетовыми, пурпурными красками, – в них хорошо, в них полно любви и романтики. Солисты вытягивают ноты, заставляя по телу бежать мурашки, поднимая легкие волоски. Перед глазами звезды. Мириады разбросанных звезд по темному ночному покрывалу. Девушка прикрывает глаза отдаваясь такту звучащей из колонок музыке и чужим рукам, собственнически гуляющим по телу. – Зачем ты здесь? – грубо – в его манере. Девушка, стоящая перед ним, ловит воздух губами. Она хочет сказать ему о многом, но в груди настоящее пламя – болезненное, уничтожающее своим сжигающим естеством. Без тонны макияжа и с убранными в хвост волосами она кажется ему жалкой. Беспризорной псиной, жаждущей однажды попасть в приют. Под глазами синяки, а кожа и вовсе выглядит бледной, словно на пороге его квартиры не живой человек, а восставший среди ночи труп. Хотя…быть может так оно и есть. Жизнь подобная ее жизни – не жизнь вовсе. Это сущий кошмар. Ад, коим он и является во всей своей красе. – Мы недоговорили, – неуверенным голосом. Девушка дрожащими от волнения пальцами перебирает завязки невзрачной куртки. Странно видеть ее такой, – разбитой (в моральном плане),в какой-то мере неухоженной, нуждающейся в чем-то… Вот только, в чем? – А нам и не о чем разговаривать, – Чонгук усмехается и уже намеревается закрыть дверь перед ее носом, как девушка бесцеремонно вваливается в его квартиру и с мольбой во взгляде произносит: – Я не отниму у тебя много времени. Грубые мужские руки очерчивают миниатюрные женские ягодицы, нежно ведут вдоль обнаженного животика, обводят груди, прикрытые темным топом и прижимают к себе, – крепко, сильно, вдавливая девичью спину в мужскую, обрисованную рельефными мышцами, грудь. – Ты сегодня какая-то другая, – шепчет Дамир, нагло мажа губами по девичьей шейке. – Что послужило столь кардинальным изменениям? Слова, произнесенные мужчиной, пролетают мимо. Она слышит их на задворках сознания, но не может собрать воедино, – буквы скачут по волнам сумасшедших импульсов, отдаются вибрацией по телу, но остаются, как и прежде, в неизвестности, покрытой тайной. Бель не осознает происходящего. Пребывает в параллельных мирах, скрытых за проекцией черной дыры, обитаемой где-то на просторах вселенной. Нейроны напряжены или, – правильнее будет сказать, – возбуждены. Разум на грани. На грани веселья. Соития с бесконечностью,– ведь подобного ранее с ним не происходило. Он затуманен. Затравлен. Отравлен. Крепкий табак/травка вперемешку со всеми составляющими наркотическими веществами хуже любого химического эксперимента. Она постепенно разъедает, уничтожает, омертвляет клетки, отвечающие за здравый рассудок, – опьяняет, одурманивает, закрадываясь в самые потаенные места девичьего мозга. Подталкивает на сумасбродные действия, ненормальные (если оценивать на трезвую голову) поступки. Брюнетка двигает задницей из стороны в сторону, елозя ей вдоль и поперек мужского паха. Эротично, слишком развратно для нее, закусывает нижнюю губу, руками обхватывает «друга» за шею и ведет носом по разгоряченной щетинистой щеке. Остановись, девочка…Это вовсе не то, что тебе нужно. Ты будешь жалеть, будешь ругать себя, ненавидеть, – ведь на самом деле не хочешь этого. Но она игнорирует…Игнорирует внутренний голос, сильнее прижимаясь спиной к мужской груди. Это что-то запредельное, нереальное, потаенное. Ее тело сливается с битами музыки, – они словно единое целое, – и мир вокруг перестает существовать. Розовые цвета неона отражаются на лице, падают на грудь, подчеркивая миниатюрные выпуклости и капельки пота, застывшие на них. Они поблескивают, стоит ярким бликам упасть на них, приковывают мужской взгляд, зрачки которого чернеют от проскальзывающих в голове мыслей. Но Дамир быстро берет себя в руки и схватив Бель за плечо резко разворачивает к себе. – Изабель! – зовет, дергая словно тряпичную куклу. Но ей все равно. Она в нирване. Она смеется. По-детски, – глупо, невинно. Словно только что произошло что-то поистине забавное, – нереальное, чудное, поражающее своей простотой. Ей легко до дрожи в теле. Она уже не осознает, где находится и с кем разговаривает. Городские огни, расползающиеся за окном, сливаются в единую линию, в единую композицию и…кружат. Они кружат, кружат, кружат перед глазами. Ее кружат. Весь мир кружат. И так красиво. Так неестественно, что это завораживает. Манит, привлекает. Они словно светлячки в глубинах темного леса. Предвестники волшебства, сказки. Их хочется коснуться, поймать рукой, что она собственно и делает. Хватает, прикасается пальчиками и смеется. Хохочет от души, – ведь они бархатные на ощупь, мягкие, шелковистые. В кончиках пальцев ощущаются легкими покалываниями, – такими незначительными, но пробивающими импульсами до самых костей. И хочется еще. До воспаряющих бабочек в животе. Ловит. И смеется. Да вот только это совсем не смешно. Дамир с опаской во взгляде наблюдает за уже перебравшей девушкой, что, не осознавая размахивает руками, завороженными, потемневшими от принятой дури глазками, смотрит в пустоту. Поистине страшное зрелище – когда человек видит то, чего нет. – Думаю, тебе стоит немного отдохнуть, – мужчина обнимает Изабель за плечи и ведет по направлению к ванной комнате. Умывает под холодной проточной водой и, возвратившись вместе с ней под руку обратно, усаживает на диван, оставляя под присмотром Эмили. – Да…подруга, – тянет блондинка, держа в руках бокал с ярко-зеленой жидкостью, –пить ты совсем не умеешь. – Умею, – возражает Бель заплетающимся языком, откидываясь на спинку кожаного дивана. Запрокидывает голову и улыбается, – слащаво, неестественно, – наблюдая за танцем городских огней за толщей панорамных стекл. Внутри легкость, небывалая пустота. Тело расслабленно: она не чувствует рук, не чувствует ног…не чувствует ровным счетом ничего. И это так круто, так здорово, что хочется танцевать, веселиться, сходить с ума. Перед глазами все еще летают вертолеты, яркие, манящие своей неизвестностью, светлячки. Музыка ударяет по вискам, и ощущения такие…такие…словно напополам раскалывается череп. Слышен противный трескающийся звук, от которого зарождается волнение, – но лишь на небольшой, незначительный процент, потому как травка, парами витающая среди извилин затмевает здравые мысли, заглушает сомнения, чувства тревоги, некоего негодования, желания вернуться домой. Неоновые огни яркими бликами отражаются на дне глазного яблока, веки тяжелеют, опускаются…– побочный эффект принятого разом омертвляющего все рецепторы яда. Если бы она знала… Ох, если бы она только знала, что во всех алкогольных напитках содержится наркота, она бы ни за что на свете, ни даже под дулом пистолета у виска, не залила их внутрь себя. Но, чему быть, того не миновать. И где-то там, на небесах/в загробной жизни, ее мать закрывает глаза, упиваясь горькими слезами, – чтобы не видеть, чтобы не лицезреть то, что жирным шрифтом выведено в книге ее судьбы. Спустя полчаса, а может быть и целый час, легкий дурман развеивается, оставляя вместо себя лишь гулкое эхо. Изабель может мыслить здраво, здраво оценивать ситуацию, и даже внятно произносить слова. Девушка слегка покрасневшими глазами обводит помещение: пьяные девчонки танцуют в топлес и позволяют парням щипать их за соски, – больше, – они позволяют им прикасаться к каждому участку их полуобнаженного тела, чем они, естественно, пользуются; бармен в который раз обновляет стеллажи с алкогольной продукцией, притаскивая разукрашенный спирт целыми коробами откуда-то из подполья; проститутки тщательно выполняют свою работу, – широко раздвигают ноги, лежа прямо на столе с закусками; обдолбанные ребята с белыми от недавно принятого внутрь порошка носами, выкрикивают какую-то невнятную хрень, борясь с вымышленными или являющимися только перед ними монстрами посреди помещения; в дальнем углу, – прямо-таки оставленный на закуску ее воображению, – сидит Крис – собственной персоной. Его взгляд, – пронзительный, холодный, – распарывает ее на куски. Бель готова поклясться, что осязает его на своем теле, – под кожей, смешанный вместе с бурлящей по венам кровью. Он загущает ее, заставляет бежать медленнее и, вовсе, охладеть. Замерзнуть, превратиться в лед, чтобы, в конечном итоге, сердечный двигатель задохнулся от нехватки такого нужного, жизненно необходимого топлива. На него падает тень. И если дать волю фантазии, то его можно принять за самого графа Дракулу, наблюдающего за ходом сие торжества. Он высматривает жертву, окутывает ее своими флюидами, а потом… Раз! И вонзится клыками в шею. Прямо в пульсирующую жилку, по которой течет самая что есть сладкая кровь. Мужчина облизывается развратно. И именно это действует на девушку как толчок, раскат грома среди ясного неба, – Бель еле заметно дергается и отводит взгляд: рядом сидит Эмили уткнувшаяся в телефон, которая снова и снова обновляет истории в инстаграме. Брюнетка кое как находит в себе силы, чтобы спросить, – а точнее, она лишь старается отвлечься от закружившихся, словно пчелы над ульем, мыслей: – Почему ты здесь? – выходит грубо – хриплым от долгого молчания голосом, – и, подобравшись на диване, девушка решает, что стоит аргументировать столь неожиданный вопрос, слетевший с ее опьяненного языка: – Я имею ввиду…– добавляя глупую жестикуляцию. – Ты ведь под домашним арестом, разве нет? Тогда, почему ты здесь? – А разве я могу пропустить подобное шоу? – вопросом на вопрос отвечает девушка, даже не поворачивая головы в сторону сидящей по правое от нее плечо подруги. – Подобное «шоу»? – удивляется, потому как не понимает, что в этой вечеринке особенного. Все как обычно, – алкоголь, громкая музыка, перекрикивающая какие-либо посторонние звуки, и толпа. Пьяная, заражающая своим безумием, толпа. – Что? – Эмили резко меняется в лице. Как будто она сказала то, что не должна была. – Последняя вечеринка года, – погружается в объяснения, пожимая плечами, мол, не ясно что ли? – Разве я могу ее пропустить?! – Да, но…Как на это отреагируют твои родители? – Это не твои заботы, Изабель, – отмахивается. – Вижу, тебе уже лучше, – уголок ее губ слегла приподнимается. – Надеюсь, ты не против, если я оставлю тебя? Я пришла сюда веселиться, а не быть сиделкой у не умеющего выпивать подростка, – с легкой язвительностью в голосе девушка поднимается на ноги и в считанные секунды сливается с раскрепощенной толпой. Бель кривится от желчи, только что выплеснутой на нее, и скатывается вниз по спинке кожаного дивана. Перед глазами все еще плывет, двоится, а от громкой музыки раскалывается голова. Наркотик, который действует положительно на протяжении нескольких часов, приводит к противоположным последствиям после того, как выпускает из своего удушающего плена. Брюнетке кажется, что она вот-вот сдохнет от дикой ломки, обрушившейся на ее ни в чем не повинное тело. Кости зудят будто при обращении в оборотня. Буквально через несколько мгновений она обрастет шерстью и ненароком разорвет обивку дивана длиннющими волчьими когтями. Но а пока…к глотке медленно подступает тошнота. Внутренности скручивает в тугой узел, и она сама не понимает, как добирается до унитаза, в который опустошает всю принятую за последние несколько часов жидкость. Неприятный привкус чувствуется на языке, рвотные позывы не оставляют ни на минуту. По всему горлу ощущаются противные рези, – как будто кто-то нарочно провел по нему раскаленным металлом или, того хуже, заставил насильно проглотить измельченное стекло. Девушка, опустившись на мраморный пол, прислоняется головой к холодному толчку и тяжело вздыхает. Внутри по-прежнему ощущается тошнота, жажда выплюнуть органы в канализацию вместе с противной горечью, образовавшейся в районе солнечного сплетения. Бель зажмуривается до ярких вспышек перед глазами, которые, собственно говоря, преследуют ее на протяжении последних нескольких часов. Грудь девушки тяжело вздымается, – вверх, вниз, – сердце бешено барабанит, ударяясь о костяную клетку, – тудух, тудух, тудух, – музыка, проникающая в небольшое по размерам помещение, рикошетит среди ушных стенок, периодами ударяясь о перепонки, а чужой голос, прозвучавший где-то на задворках, запускает сумасшедший табун мурашек по трясущемуся от легкой прохлады телу. – Выпей, полегчает. Стеклянный бокал с прозрачной жидкостью перед взором и длительная пауза перед тем, как обратить внимание на протягивающего его человека. Девушка, оставив свои дорогущие сапоги у порога, проходит внутрь мрачной квартиры. Присаживается в кресло, стоящее поодаль от массивного деревянного стола, скрещивает руки в замок, укладывая их на прозябшие от длительного пребывания на улице колени, и то и дело сглатывает вязкую слюну, не решаясь обратить взор на мужчину, расслаблено облокотившегося копчиком на деревянную поверхность. Чон Чонгук заворожено наблюдает за плещущейся жидкостью в богемском хрустале, ворочая тяжелый стакан из стороны в сторону. В помещении двое и напряжение, подсвечиваемые горящим напольным торшером. Тикают часы. Противно так, мерзко, врезаясь в виски своим скрипом работающего механизма. За окном ночь. Темная, не рушимая даже мигалками полицейских автомобилей, что так присущи многомиллионному городу. Большинство улиц давно видят сны, погрузив районы во мрак. В офисных зданиях нет и намека на того сумасшедшего, любящего свою работу до запредельно высокого пульса и лопающихся сосудов в глазах; опустевшие дороги; затухшие вывески магазинов; стрелки остановились на половине четвертого. Мужчина делает глоток крепкой янтарной жидкости, перекатывает ее во рту, ополаскивая полость, и только потом глотает, прожигая девушку чудовищным на вид взглядом. Алекса кажется другой. Не той паршивой дрянью, от которой он уходил несколько часов назад, – нет. В ее взгляде плещется смятение, что упало на дно темно-голубых, – практически синих, – глаз. Она хочет заговорить, раскрывает плотно сжатые губы и не решается проронить ни слова. Не знает, с чего начать, как донести то, что на протяжении многих дней не дает ей покоя. Упустила. Потеряла. Не оправдала ожиданий. Ни своих, ни родителей, ни, тем более, его. В голове ужасающие мысли. Они появляются настолько часто, что…Нет, ни о суициде или о чем-то подобном, – вовсе, нет. Это гораздо страшнее, ведь… Боится она себя. И того, насколько жестокой может быть. Ради собственной выгоды, ради достижения поставленных целей. Она не боится ошибиться, не боится «упасть» в чужих глазах и сейчас она абсолютно не боится того, что так жаждет произнести, ведь, как она думает, он готов на все ради нее. И это правда, но… Было бы уместно, возможно, пару лет назад, когда при одном взгляде на нее у него подкашивались ноги и перехватывало дыхание; когда он думал, мечтал о ней день и ночь, – представлял, как она будет его, – принадлежать ему одному, – как будет ласкать, целовать, прижимать к себе крепко, лежа на белоснежных простынях под лунным светом где-нибудь на Гавайях или Сейшелах, а на заднем плане океан, – спокойный, безмятежный, омывающий берег своими бархатистыми волнами. Он грезил о ней. Видел ее повсюду. Однако… Время безжалостно стерло из памяти каждый миг, проведенный вместе, заменяя чудесные, пережитые однажды эмоции на нечто отвратное, не имеющее никакой ценности. – Так и будешь молчать? – разрезая тишину. – Я хочу, чтобы ты лишил Джексона всего. Минутное помутнение и звонкий мужской смех, эхом отдающийся в воспаленном сознании. – С чего бы вдруг? Чонгук насмехается. Чонгук издевается. Чонгуку весело. Да вот только в ее взгляде проявляется такой силы озлобленность, что невозможно описать словами. Неужели ты, милая, наконец-то поняла, что на самом деле представляет из себя твой муж?! Что ваш брак не более, чем фикция? Что все это время ты была подстилкой в руках зажравшегося чеболя? Очнись, девочка, назад дороги нет. И с такими людьми либо до конца, либо под толщу сырой земли. Потому что Знаешь Ты Слишком Много – Он мне изменяет, – срывающемся на полуслове голосе. Актриса. Ну-у-у, – актриса. Тебе бы Оскар за жалостливый взгляд. – Да неужели? – с нескрываемой усмешкой. Чонгук наполняет второй бокал виски многолетней выдержкии услужливо протягивает девушке, что сидит словно на сеансе у психолога, – убитая на вид, расстроенная, истерзанная жизнью, с застывшими слезами в уголках глаз. Только его это не трогает. Уже – нет. – А ты ему? – вполне серьезно. – Очень смешно, – брезгливо кривится, отрицательным кивком головы показывая, что не настроена на алкоголь сегодняшней ночью. Чонгук, отставляя в сторону бокал, тут же проговаривает: – Разве похоже, что я смеюсь? – изгибая вопросительно бровь. – Знаешь, а ведь раньше я не замечал, насколько ты глупа, Лекс. Женщина, охмурившая такого рода мужчину, как Джексон, не должна быть столь наивна. Или ты думаешь, что все это время он не знал о наших встречах? «Встречах» …Как завуалированно, однако, Чонгук произнес слово «секс». Алекса предпочитает не отвечать на последний вопрос и лишь отводит взгляд. – Скажу больше, – продолжает мужчина, – даже я наслышан о всех твоих любовниках. Сколько их? – делает небольшую паузу, поднимая взгляд к потолку. Задумчиво выпячивает вперед нижнюю губу и спустя пару минут, цокнув языком, в который раз нарушает затянувшуюся тишину: – Министр финансов, – загибая мизинец на правой руке, – верховный судья, – безымянный палец, – главный редактор журнала People, а она женщина, Лекс, – средний палец, – пресс-секретарь, – указательный, – спе… – Хватит! – с надрывом, перебивая столь «интересный» монолог. – О-о-о нет, позволь я продолжу, –посмеивается Чон с лукавой ухмылкой, – специалист по связям с общественностью, – большой палец и, переходя на левую руку: – я и даже молоденький сосунок Ким, который…– запинается. – Сколько он отработал у Джексона в качестве личного секретаря? Месяц? Два? Или несколько недель? – Прекрати, Чон, – сквозь зубы. – Достаточно для того, чтобы я поняла, насколько сильно ты меня ревнуешь. Чонгук в который раз не может сдержать смех, вырывающийся из глубин его естества. Подобный спектакль…нет, подобная комедия, участником которой он ненароком стал еще десять лет назад, порядком поднадоела. И если раньше он воспринимал ее всерьез, – она доставляла боль, закручивала, сжимала внутренние органы в тиски, оставляла невидимые шрамы на оболочке его души, – то сейчас вдруг осознал, что все это больше не имеет смысла. Что все это дерьмо окружает его лишь по одной простой причине, – он сам не желает избавляться от него. И потому оно воняет. Изо дня в день напоминая о себе. А всего-то и нужно, что собрать его аккуратненько, – дабы не вляпаться, – целлофановым пакетиком, поместить в темный, не просветный короб, да отправить в близ стоящую урну, чтобы городские службы забрали его на рассвете вместе с остальным мусором и отвезли на загородную свалку, где оно благополучно сгниет. – Да мне плевать, – правда резко слетает с языка. Чон и сам не ожидал, что выдаст сие слова в подобном, весьма спокойном, тоне. – Ты пришла ко мне посреди ночи, хотя буквально пару часов назад я трахал тебя в задницу в вашей же с мужем постели, и ты как ни в чем не бывало тыкаешь его в грязь. Он изменяет тебе. И что? – разводит руками. – Знаешь, я бы сделал то же самое, потому что в тебе нет ни капли самоуважения. Ты не любишь себя. Так почему же тогда ты хочешь, чтобы к тебе относились по-другому? – задает риторический вопрос. – Ты привыкла решать проблемы через постель. Играешь мужчинами, расплачиваясь за услуги, оказанные ими, собственной вагиной. И в данной ситуации я понимаю Джексона, как никто другой. Ведь однажды и сам повелся на бездушную дрянь, преследующую собственные цели. – Но ты ведь так же, как и они все, продолжаешь трахать меня. Почему? – девушка закидывает ногу на ногу и по-блядски улыбается, – как будто соблазняет очередного толстосума в дорогом баре. – Что плохого в том, что я хотела красивой жизни? – Я готов был дать ее тебе, – Чонгук поддается вперед и, расставив руки по обе стороны от девушки, – на кожаные подлокотники, – нависает над Алексой словно зверь над своей добычей, – но ты ведь не хотела ждать, предпочла более выигрышный вариант. Естественно, мальчик с миллионами в кошельке в любом случае перевешивает ничего не стоящего бродягу. Да вот только…насколько, порой, интересна жизнь, не находишь?! На данный момент, по статистике Forbes, я опережаю твоего мужа насколько…? На несколько десятков миллионов? Или несколько сотен? – ухмыляясь. – Ты всегда был лучшим, – закусив губу, девушка тянется тонкими пальчиками к вороту мужской рубашки, расстегивает первую, затем второю пуговицу и не может сдержать победной улыбки. – Лучшим во всем, Чонгук, – проговаривает шепотом, медленно поднимаясь на ноги и не замысловатым жестом толкая мужчину к столу. – В поцелуях, в ухаживаниях, в сексе. Лежать с тобой в одной постели в той самой убогой квартире было лучшим в моей жизни. Мне так этого не хватает, – прижавшись всем телом к мужчине, Алекса оставляет еле ощутимые поцелуи на раскрытой, разгоряченной шее. Чонгука ведет. В который раз ведет от нее. И если это не одержимость, то что? Любовь? Родство душ? Н-е-е-е-т. В данном случае это лишь игра. Игра, из которой только один выйдет победителем. – Так ты сделаешь, что я прошу? – не унимается девушка. И как бы там ни было, в ее голове свой, продуманный до мелочей, план. – А взамен что получу? – елейным голосом. – Меня. Громкие басы, разрывающие ушные перепонки, уходят на задний план. Все вокруг словно в тумане. И лишь стеклянный стакан, твердо удерживаемый мужской рукой, четко вырисовывается перед глазами. – Что это? – задает вопрос одними губами, не замечая отсутствия собственного голоса. Взгляд по-прежнему не поднимает. Потому что знает… Знает человека, которому принадлежит крупная золотая печатка с изображением распятия, мирно покоящаяся на указательном пальце. – Вода, – утвердительно. – Что же еще? – с некой насмешкой в грубо звучащем голосе. Мужчина практически вдавливает стекло в девичьи губы, но Изабель отворачивается, отстраняется, отрицательно кивая головой: – Убери, – тонкими пальчиками отталкивая мужскую руку поодаль от своего лица. – В чем дело, Изабель? – Крис не выдерживает и присаживается на корточки у развалившейся на холодном мраморном полу девчонки. Со смешинками во взгляде смотрит в ее темно-зеленые настороженные омуты и всячески сдерживает в себе порывы схватить ее за волосы и насильно влить содержимое в глотку. – Ты мне не доверяешь? – А должна? – вопросом на вопрос. В голове по-прежнему противный, зудящий шум. Она подбирает под себя ноги, дабы держаться подальше от ненавистного для нее мужчины, но он настолько близко, что вклинивается в ее личное пространство, практически выдавливая ее из него. Он вездесущ, – его дыхание, жар тела, – она ощущает его каждой клеточкой, каждой напряженной волосинкой; и она не переносит его, – точно так же, как арахис или пыльцу гербер– до покрасневших глаз, до чесотки, до вишневых пятен на коже. Это как жить с мыслями об однажды проявившемся противоядии, которое, несмотря на возможности современных технологий, создать невозможно. И это невозможно… То, как он ласково, наигранно нежно прикасается тыльной стороной ладони к ее раскрасневшейся щеке – невозможно. Невозможно выдавать себя за того, кем никогда не был. Но он пытается. Лезет из кожи вон, дабы всячески затуманить, обдурить наивную девчонку, что умирает от головных болей и дергается, словно ошпаренная, от его прикосновений. Ей бы провалиться под землю. Прямо сейчас. В эту самую секунду. Чтобы не видеть черных дьявольских глаз, утопающих в синем неоне, окутывающем помещение своей таинственностью. Ей бы исчезнуть. Не рождаться. Не ступать по земле. Только для того, чтобы больше не ощущать прикосновения, грубые мужские пальцы, выводящие незамысловатые узоры по оголенным плечам, – они оставляют ожоги, разрушительные раны, – словно опущенные в кислоту, – разъедают кожу. Ей бы проснуться. От страшного кошмара избавившись. Лишь бы не проживать эти мгновения. – Мы ведь вместе, – томным голосом обвивая ушную раковину. – Мы не вместе, – брезгливо кривясь от ненужных представлений. Крис смеется. Звонко, противно, нездорово. Словно злодей, наконец-то осуществивший свой план по захвату мира. – Чего ты хочешь, детка? – Чтобы ты ушел. – О-о-о я сделаю это, – приторно сладко. – Только после того, как ты выпьешь ЭТО, – крутя стакан из стороны в сторону, – и тебе полегчает. – С чего вдруг такая забота? – не веря чужим словам. Изабель пристально смотрит в глаза напротив, – сначала они кажутся ей беззаботными, затем настороженными, возможно, даже немного испуганными, – и все еще находясь под воздействием наркотических веществ она не понимает, что все это ярко выраженный блеф. Фальшь. Наигранность. Заученное наизусть представление. – Мы ведь вместе, – не без доли иронии. – Выпей, и я уйду. И она пьет. Подрагивающими руками перехватывает бокал из чужих ладоней и залпом осушает содержимое. На мгновение перед глазами возникает Чон и то, как он поит ее водой точно так же, сидя на холодном полу у унитаза, – эти воспоминания настолько сильны, что она, наивная, верит в бескорыстность совершаемого действа, сравнивает с возникшим идеалом в своей голове и думает, что мужчина, сидящий рядом, не способен на подлость. Да вот только она ошибается. И уже спустя какие-то несчастные мгновения перестает ощущать собственное тело. Оно становится ватным. Недвижимым. Не живым. Настолько тяжелым, что сложно пошевелить хотя бы тонюсенькими пальчиками. Мир вокруг расплывается, теряет фокус. Страх затягивает в воронку неизвестности, – он скручивает внутренние органы до ощущения противных спазм. Язык немеет, отказываясь шевелиться во рту; сознание затуманивается с невероятной скоростью. Что она приняла? Морфий? Мышьяк, что в считанные секунды разложит ее тело на миллионы крохотных частиц? Разъест слизистую, постепенно проникнет в кровь…убьет, в конце концов, мучительно и больно? – Крис…– еле шевеля губами. – Мне…Мне плохо. Она хватается за него, словно за спасательный круг. Мысленно, духовно, – надеясь на крепкие мужские руки, что не дадут утонуть. Пытается протянуть к нему раскрытую ладонь, но все тщетно, – тело парализовано. Оно больше ей не принадлежит. Мужчина молчит. Он задумчиво смотрит на наручные часы, мысленно отсчитывая нужное количество секунд. Сорок пять… Сорок восемь… Шестьдесят… Сто двадцать семь… Бель чувствует все. Каждое прикосновение, каждое совершаемое действие, каждый удар взволнованного сердца в груди,– но не может ничего предпринять, не может оттолкнуть, откинуть от себя чужие ладони, так нагло обвивающие ее талию. Крис поднимает на руки миниатюрное девичье тельце и, крепко прижав к собственной груди, несет вдоль протяженного темного коридора, по которому буквально пару часов назад она, завороженная, предвкушающая веселье, пробиралась на твердо стоящих ногах. Перед глазами проплывают люди, – и, кажется, они смеются, насмехаются, тыкая пальцами в глупую девочку, что так запросто повелась на слова животного, бездушного монстра, коим и является ее палач, – неоновые огни, яркими бликами разъедающие слизистую; музыка, доносящаяся слабыми аккордами до ушной раковины; лестница, состоящая из множества подсвечиваемых ступеней; картины с голыми распутными девками и, наконец, двери, – деревянные полотна, следующие одна за другой, – их настолько много, что разум отказывается воспринимать за действительность, – ей кажется, что в глазах двоится, мутнеет и всего этого, отнюдь, нет. Но, к сожалению, это та самая реальность, в которой мужчина без единого намека на нежность бросает девчонку на двуспальную кровать и не здорово скалится, прикрывая за собой дверь. Этот гулкий стук, – соприкосновение дерева с деревом, – словно удар судебного молота, выносящего вердикт подсудимому, закрытому в клетке. Ей хочется устроить побег. Собственными зубами, если понадобиться, перегрызть металлическую решетку, что удерживает ее наедине с этим монстром. В глубине души Бель, конечно, надеется на здравомыслие мужчины, решившего всего лишь спрятать ее от шума, ударяющегося о стены первого этажа; решившего всего лишь проявить заботу, сочувствие по отношению к перебравшей девчонке, но… Противный смех в мгновение ока опровергает все, кричащие в голове мысли. Мужчина скалится, глядя на вертящуюся из стороны в сторону, словно уж на сковороде, девчонку. Она сминает под собой идеально застеленную постель, и то и дело повторяет: – Не надо, прошу. Я не хочу. Конечно, ты не хочешь. Да вот только тебя никто и не спрашивает… Крис игнорирует жалобные вздохи, – он выуживает из верхнего ящика тумбы запечатанный шприц и заранее подготовленную ампулу, аккуратными, вполне профессиональными движениями заполняет сосуд желтоватой жидкостью, выпускает воздух и медленно, никуда не торопясь, подходит к заплаканной девчонке, чьи глаза уже давно распрощались с жизнью. – Т-с-с-с, – поглаживая по волосам в успокоительном жесте. Изабель сопротивляется, всячески старается отстраниться от руки, что псевдо ласково прикасается к ее голове. В свете прикроватной лампы она видит его лицо, – и если это не сам дьявол перед ней, то кто? – Больно не будет, – его рука плавно добирается до ее и нащупывает выпуклую вену. – Только если ты не будешь дергаться, – елейно, медленно вводя иглу. А она и не дергается. Лишь смеется надрывно сквозь водопад льющихся по щекам слез. Безысходность. Безвыходность. Отсутствие сопротивления, – это именно та ситуация, в которой она оказалась. Капкан. Клетка, накрытая темной вуалью. За ней не видно солнца. За ней не видно неба, – звездного, яркого, коим она всегда любила наслаждаться. За ней не видно жизни. Лишь омертвляющая реальность, что словно клещ проникает под кожу. Попавшая внутрь жидкость доставляет дискомфорт. Она разливается по всему телу искрящими импульсами, отключая нервные окончания, еще более сильнее расслабляя мышечную систему. И если буквально пять минут назад она могла хотя бы дергаться, то сейчас превратилась в парализованную куклу, не способную на движения. – Вот теперь нам обоим будет хорошо, не так ли? – проговаривает мужчина, отбрасывая шприц с торчащей из него иглой на близ стоящую тумбу. Крис опускается губами к пульсирующей на шее жилке, – теперь его внимание целиком и полностью принадлежит ей, – оставляет отметины, которые буквально через пару часов станут безжизненными, темно-синими пятнами, напоминающими о страшном, (пока еще нет)пережитом кошмаре. Она чувствует его слюни, чувствует его жар, – и так противно, что хочется содрать кожу. Срезать заточенным ножом в тех местах, куда прикасались его пальцы, оставляя невидимые рубцы; его язык, его блядские губы, которым все мало, мало, мало. Брюнетка старается отвернуться, вывернуться, выкарабкаться из его рук. Она скулит словно дворовая псина, сглатывает, давится собственными слезами. Это осознание…Это…Это настолько пугает, что хочется умереть, – лишь бы не видеть, не чувствовать, не находиться в одной комнате с беспощадным ублюдком. Который окончательно звереет, пробуя на вкус столь сладкий плод. Изабель красива в его глазах. И хоть она не может ответить ему взаимностью, – по-прежнему прекрасна, – лежа на смятых простынях под светом тусклой лампы. И ей хочется причинить страшнейшую боль, – потому что она, дрянь, однажды решила, что может отвергнуть его, сказать «нет», – твердое и уверенное. Кем себя возомнила? Чертовой царицей? Это комплекс. В данном случае, – комплекс неполноценности. Мальчик вырос, и мальчик очень боится отказов. А как иначе? Ведь он привык с самого детства получать все. И он получает все. Махинациями, манипуляциями, запугиванием, зашугиванием, устрашением и даже угрозами. И сейчас…Вернее, – в тот самый день, когда половому акту в машине не суждено было состояться, – он тщательно продумал план мести. По кусочкам, по деталям, по крохотным крупицам собрал сегодняшний день…и вот, наконец, она в его власти, – беззащитная, испуганная, с мольбой о помощи во взгляде, лежит на идеально белых простынях и не может ничего сделать. Он чувствует себя царем. Чертов психопат. Анубис, взявший в плен угнетенную рабыню еще до ее смерти. И именно он за спиной нашептывает ему сломать ее, уничтожить, подчинить своей воле, растоптать, что он, собственно говоря, и делает. Руки стаскивают топ вместе с бюстгальтером и мужские зубы впиваются в нежные розовые соски. До опоясывающей боли, до ярких отметин, до кровавых выступов. Он издевается над ее телом, играется, насмехается, – так, как его больной голове угодно, – с жестокостью, с отсутствием какой-либо человечности. – Крис, прошу, – завывая не своим голосом. – Остановись. Она плачет. И слезы эти обжигают кожу. Не хочет воспринимать, не хочет соглашаться с судьбой проказницей, которая в очередной раз решила поиздеваться над и так уже сломленным дитя. Это последняя капля. То самое страшное, от которого она, словно умалишенная, всегда убегала. Спотыкаясь, не оглядываясь, с опаской смотря только вперед. И вот судный день настал. И не было для нее ничего ужаснее, чем то, что безжалостный, недалекий ублюдок решает сегодня сделать. И смерть не пугает по сравнению с растлением, с проникновением в потаенные, являющиеся ее и только ее миром, места. Это озеро населено пираньями. И как жаль, что она не заметила этого раньше. – Пожа-а-а-а-луйста, – повторяет снова в надежде достучаться, призвать к здравому смыслу. Ведь это не средневековье, где женщина выступала в роли пользовательской вещи, сувенира, добытого в боях; это, в первую очередь, современный мир, где подобного не должно…НЕ ДОЛЖНО, черт возьми, происходить. – Я умоляю тебя, прекр… Но она не успевает договорить, потому что мужчина с не человеческим, – скорее звериным, – рыком ударяет ее по лицу. И так сильно, так ожесточенно, что кружится голова, а перед глазами искрят звезды, – красные, кровавые, не похожие на ранее увиденные. Она может только пискнуть, – еле слышно, как мышь. Но и этого достаточно, чтобы отхватить очередной удар. Потом еще. И еще. – Заткнись, сука! – с горящими яростью глазами, мужчина орет не своим голосом. И слюни вылетают изо рта. – Заткнись! Заткнись! Заткнись! Ему не нравится. Его раздражают ее мольбы. Ведь она должна желать…Желать этого так же страстно, как он. Гореть любовью к нему, истекать соками вожделения, умолять оказаться внутри. Бель замолкает. Она дышит надрывно, – хрипло от обжигающего легкие кислорода, который она жадно хватает, – кажется, вот-вот и ее и вовсе отключат от аппарата искусственного питания. Закрывает глаза. Тело сотрясает импульсами, – она прямо-таки чувствует, как конечности подрагивают от переживаемого нервного напряжения, – вверх, вниз, – пальчики еле шевелятся, а в коленях, придавленных мужским телом, ощущаются покалывания, словно она соприкасается с оголенными проводами и по всему организму проходит ток в двести двадцать вольт. И пока она находится в астрале, наблюдая за происходящим якобы со стороны, мужчина вновь возвращается к неизученным территориям женского тела. Стягивает с длинных ножек узкие джинсы и не задумываясь разрывает ткань темных кружевных трусиков, – жестоко, болезненно, применяя силу, – они впиваются в кожу, чуть ли не разрезая ее своим напряжением. Девчонка не может сдержать вопль, – грудной, распарывающий своими шипами глотку, – в тот самый момент, когда мужские мозолистые пальцы беззастенчиво раздвигают нежные складки. Она сухая. И он психует. Рычит и ладонью несколько раз ударяет по распухшему от издевательств клитору, – ведь, как он думает, это должно ее завести. Всех заводит. И она не станет исключением. Облизывает собственные пальцы и проводит по лепесткам вновь, – уже ощутимее, с легким надавливанием, подушечкой проникая внутрь и упираясь в преграду. – Вау, – не может сдержать восхищения, заглядывая в стеклянные глаза, – она смотрит в потолок – недвижимо, безжизненно, словно недавно откинувшийся труп. – Вот это куш я сорвал. И скалится ехидно, самодовольно, в который раз упиваясь своим величием. Ведь перед ним девственница. И от одной только мысли, что он будет у нее первым, у него окончательно срывает башню. Мужчина наклоняется вперед, оставляет поцелуй на тонюсенькой шее и впивается в губы. Да вот только никто ему отвечать не намерен, – Бель собирает по крупицам все жизненные силы и кусает, – вкладывая в сие действие всю свою ненависть, обреченность, обиду и боль. – Сука! – в очередной раз получает удар по лицу, – на этот раз он болезненнее всех предыдущих. Девчонка смеется, ощущая металлический привкус на кончике языка. Она злит его. Выводит из себя. И даже находясь в таком положении, показывает собственное превосходство, – уничтожает морально, хотя прекрасно осознает, что ему первому удалось ее сломать. Смех превращается в болезненный хрип в тот самый момент, когда его пальцы беспощадно смыкаются на ее шее. Он душит, измывается, напоминает, кто здесь главный, заглядывая в глаза: – Я хотел быть с тобой нежным, – шипит, обдавая слюнями ее лицо. Ты и нежность несовместимы. – Я хотел сделать все, как полагается, – усиливая захват. А сделал все, да наоборот. – Я хотел, чтобы тебе было хорошо со мной, – зубами впивается в припухшие губы и рвет их, – безжалостно, до ярких вспышек, до нестерпимой боли. Мне никогда не будет с тобой хорошо. Кровавый поцелуй, – Бель хрипит, всячески стискивает зубы, дабы не впустить его блядский язык внутрь, который, проникая в запретную зону, собственнически мажет по небу и практически проскакивает в глотку, – до подкатывающей тошноты, до еле сдерживаемой рвоты. Во рту соленый привкус, – это от слез, что непрерывно скатываются по щекам, – с привкусом дорогого табака, которым он то и дело баловался весь вечер, выжидая появления жертвы. Поцелуй длится не более, чем несколько минут, но это время кажется вечностью, затягивающей в темноту воронкой. Потому что противно. Он противен. Она сама себе противна. Мозг окутывает брезгливость. К собственному телу. К слабости, что так присуща ей; что на протяжении всей жизни шла с ней вровень, нога в ногу. К прикосновению чужих пальцев, – там, внизу, где по-прежнему сухо. Мужчина злится. Он собирает во рту слюну и плюет в широко раздвинутые ноги, растирает небрежно рукой и тут же другой параллельно приспускает штаны, выпуская на волю колом стоящий член. Ведет головкой между складок, прикасается к клитору, – она чувствует, как медленно умирает, – опускается к входу и без промедления делает толчок. По самое основание. По самые яйца. Бель выкрикивает до срывающегося голоса, потому что он не дает привыкнуть, не дает хотя бы пол минуты, чтобы пережить скручивающую низ живота боль, – начинает двигаться. Резко, жестко, входя до конца. Он рвет ее тело, словно оголодавший зверь. Оставляет ссадины, побои, кровоточащие раны. Пальцами впивается в нежную кожу, причиняет дискомфорт. Она узкая. И от этого он словно в тумане. Ловит кайф каждой клеточкой с ума сходящего тела, стонет, словно обезумивший, запрокинув голову назад и прикрыв глаза от восполняющих его эндорфинов. А она думает о смерти. В эту самую секунду представляет, как ведет острым лезвием вдоль синей вены и как кровь безостановочно сочиться по бледной коже. Каждый толчок ощущается спазмами. Он безжалостен. Трахает ее словно подзаборную, напичканную очередной дозой дури, проститутку. Которой, естественно, всегда хорошо, – и ей абсолютно неважно, кто: жирный, засаленный чиновник, или подтянутый сосунок с красивым телом. Она рада любому. Да вот только Бель не шлюха. Она девочка, до этого момента не познавшая мужчину. И с ней бы нежно, но… Не в этой жизни, возможно. Потому что Крис одним рывком разворачивает ее на живот и входит снова, пальцами грубо вцепившись в копну темных волос. Его член перепачкан кровью, по белоснежным простыням кровати расползаются незначительных размеров красные пятна и от этого так охуенно. От одной только мысли, что он в ней, внутри, становится невыносимо и он практически сразу кончает, заливая ее изнутри спермой. Из глубин девчонки вырывается немой крик. Она зарывается в подушку, дабы окончательно перекрыть поступающий в легкие кислород. Дабы сдохнуть. Здесь и сейчас. В эту самую секунду. Ведь он не останавливается. Повторяет акт. Повторяет снова. Еще более жестко. Еще более изощренно. Разрабатывая пальцами анус, проникая глубоко в вагину, выбивая из девичьей глотки болезненные всхлипы. Все происходит быстро. Отсчет идет на минуты. Но она уже понимает, что смысла больше нет. Ни в чем. Дурман, овевающий разум давно сошел на нет. И остались лишь мысли. Убивающие, угнетающие мысли и его «Я запрещаю тебе куда-либо идти» набатом стучащее в висках грозным, серьезным голосом. – Забавно. А ты не подумала, что ты мне больше не нужна? – смеется Чонгук, обвивая талию Алексы рукой. Для девушки же это служит некой встряской. Она резко отталкивает мужчину от себя и отходит назад. Смотрит недоумевающим взглядом в его темно-карие и усмехается с подобной, как она думает, чуши. – Неужели? – сводя брови к переносице. – А не ты ли буквально полгода назад бегал за мной, словно ненормальный? – Я считал тебя важным человеком в своей жизни, – пожимает плечами. Мужчина подхватывает мирно стоящий на твердой деревянной поверхности бокал и прислонившись губами к стеклу, делает небольшой глоток. – А теперь? – Теперь это не имеет никакого смысла. Взгляд Чона останавливается на часах, – четыре ноль семь утра, – ему гораздо важнее потерявшаяся, ускользнувшая от него пигалица, нежели женщина, которую он так страстно любил когда-то. – Что это значит? Объяснись, – настаивает Лекс, стараясь поймать незаинтересованные в ней, уставшие глаза. – Твой муж тебе изменяет, – вздыхает Чон. – Знаешь, почему? – задает вопрос и, дождавшись некоторой заинтересованности, продолжает: – Потому что спать с той, внутри которой побывали десятки членов – это то же самое, что взять в жены проститутку. Алекса смеется и для полной красочности момента даже хлопает пару раз в ладоши. – Значит вот, кем ты меня считаешь… – Я этого никогда и не скрывал. – А что насчет нее? – пристально, глаза в глаза, не скрывая собственной желчи, что сочится из нее. – Что насчет той, что сидит у тебя на шее? Ей не дает покоя…Для нее не мыслимо, – не поддается никакому логическому объяснению, – что Чонгук взял под опеку какую-то абсолютно не знакомую для него девчонку, которая, как считает сама Лекс, вьет из него веревки. – Она ребенок, – поняв, о ком речь, сквозь зубы проговаривает Чон. – Возможно. Но уже достаточно взрослая, чтобы раздвинуть ноги. С протяжным стоном мужчина заливает спермой миниатюрную спинку, покрытую синяками и следами от страстных укусов. Бель больше не дергается, не двигается, не шевелится. Она, кажется, даже больше не дышит. Взгляд стеклянный. Болезненный. Уставленный невидящим взором в однотонную стену. Она может лишь слышать застегивающую ширинку и мысленно благодарить всех известных ей богов за то, что это закончилось. Да вот только… Не так быстро, милая. Ведь самое интересное еще впереди. И в подтверждение этих слов, мужчина разворачивает истерзанную/разбитую/униженную/сломленную девчонку обратно на спину, с самодовольной усмешкой наклоняется к ее ушку и проговаривает: – Развлекись как следует, – не в силах сдержать смех, рвущийся наружу. – Надеюсь тебе понравится. Крис выходит за пределы комнаты и где-то в глубине черепной коробки, гулким эхом проплывает его язвительный голос: – Можете делать с ней все, что угодно. И все повторяется вновь, – чужие руки, чужие губы, член, травмирующий стенки матки. Она больше не здесь, – нет. Рецепторы отключены, мысли отсутствуют, чувствительность незначительна, но все же есть. Внутри пустота. Внутри что-то обрывается. Щелчок. И ничего… Лишь черная дыра, засасывающая в себя все, что происходило с ней до сегодняшнего дня. – Мама, прошу, помоги мне…– одними губами. По щеке скатывается одинокая слеза, означающая конец. Конец всему. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит. И где-то там, на задворках сознания, вновь слышится удар судебного молота о стол. Надзиратель надевает наручники и ведет по направлению к тюремной камере, – беспросветной, с грязной обоссанной кроватью и ржавыми прутьями на еле заметном дверном оконце, – где предстоит несколько лет принятия себя. Новой. Оскверненной. Истерзанной. Растленной. Именно такой она себя ощущает. Жалкой. Ничтожной. Не имеющей права голоса. Безвольным куском мяса, с которым можно делать все, что душе угодно: бить, кусать, трахать, входя во всю длину, обзывать фригидной, шлюхой, отбросом общества, засовывая член в анальное отверстие. Она комкает руками простынь, не обращая внимания на ногти, впивающиеся в кожу собственных ладоней, – они оставляют кровавые рубцы, но на фоне всего остального кажутся лишь второстепенными факторами. Слезы безудержно катятся по щекам и растворяются на истерзанных, скулящих, завывающих от боли и неприязни, губах. Ее крики, мольбы о помощи тают в стонах, безостановочно вдалбливающихся в нее мужчин. А снизу, разрывая колонки, орет музыка, являющаяся отвлекающим от всего происходящего маневром. Изабель не знает, и даже предположить не в силах, сколько проходит времени, но, когда Дамир находит ее, лежащую абсолютно голой, – использованную, истерзанную, – на измятых простынях, – она уже одна. В темной комнате, окровавленная, перепачканная спермой, но одна. – Черт, – вырывается из уст мужчины, как только он подходит ближе. – К-кто…– хватаясь за голову. – Кто это сделал? Но ответа нет. Она, – с полным отсутствием жизни во взгляде, – решает не отвечать, не вдаваться в подробности, о которых предпочла бы забыть. Лишь еле шевеля губами, практически шепотом, молит: – Позвони ему, прошу... Я хочу домой. Я хочу, чтобы он забрал меня домой. – Кто, Изабель? – взгляд мужчины бегает по периметру комнаты. – Кому мне звонить? – Он единственный в избранных. – (в быстром наборе) И на этом, пожалуй, все. Глотка воспалена от частых криков, голос сорван, – она прикрывает глаза и чувствует, как падает, – в пропасть, в беспросветную тьму, где когтистые лапы затягивают в свои объятия, где нет света, – лишь темнота. Темнота, опоясывающая бархатистыми лентами, закручивающая их вокруг шеи и, в конечном итоге, затягивающая в тугую петлю. Из нее не выбраться. Уже – нет. И это клеймо будет позорным шрамом гореть на ее коже до конца жизни. Дамир мечется в поисках девичьего телефона. Его окутывает паника и с ума сводящие мысли, закрадывающиеся в пучину опьяненного разума, – поразительно, но в моменты чрезвычайной ситуации человек с трудом может мыслить здраво. – Пароль, – трясущимися руками поднимая мобильное устройство с пола. – Здесь пароль, Изабель! Но она уже не отвечает, погрузившись глубоко в себя. Мужчина какое-то время изучает экран, а после, поднеся телефон к свету прикроватной лампы и покрутив его из стороны в сторону, находит отпечатки ее пальцев, множество раз вводивших шестизначный код, – несколько неверных попыток и вот он уже удерживает единицу на клавиатуре, которая переносит его прямиком к жизненно необходимому в данной ситуации человеку. Чон Чонгук Вызов… … – отражается на экране, и мужчина смиренно ждет ответа, не решаясь лишний раз смотреть на девушку, находящуюся в бессознательном состоянии. – Зачем ты здесь? – засунув ладони в карманы брюк, мужчина расслабленно подходит к зашторенным окнам. Сквозь полупрозрачную тюль наблюдает за постепенно просыпающимся городом. В соседних многоэтажках загораются окна, – жаворонки варят кофе и настраивают себя на рабочий лад в то время, как совы только укладываются в свои теплые постели и готовятся видеть первый за прошедшую ночь сон. Чон тяжело вздыхает, бросая очередной взгляд на часы. Четыре тридцать семь. Внутри зарождается тревога, острыми когтями расталкивающая его спящего зверя. Что-то не так… И либо эта девка снова решила поучаствовать в гонках, либо ее в очередной раз загребли в полицейский участок, – одно из двух… И, о черт, как же ты ошибаешься, Чон. Как же ты ошибаешься. – Что значит, зачем? – удивленно выкрикивая. – Я ведь уже сказала… Девушка делает пару шагов к столу и, остановившись у массивного дубового короба, подхватывает любезно заполненный для нее бокал с виски. Делает пару глотков и улыбается, прожигая взглядом мужскую спину. – Вот именно, Лекс, – не оборачиваясь. – Ты пришла сюда просить меня о помощи, поэтому будь так добра – засунь свой язык в свою же задницу и не переходи черту допустимого. То, что происходит между мной и Изабель тебя волновать не должно. Она усмехается, – ведь не успевает мужчина договорить, как по всему помещению разлетается громкий звонок его мобильного телефона, лежащего прямо у ее руки. Алекса поднимает устройство, и слащаво так тянет: – Легка на помине, – закусывая полную губу. – А в нашей стране детям разве разрешено гулять без присмотра родителей в столь поздний час? Чон напрягается, игнорируя заданный девушкой вопрос. Он подходит близко и тянется рукой к телефону, как Алекса прячет его за спиной. – В чем дело? – недоумевая. – Она тебе настолько дорога, что не можешь не ответить? Меня ты довольно часто игнорировал. Но последние сказанные девушкой слова растворяются в пространстве. Чонгук не слышит ее. Он вообще ничего не слышит после того, как звонок обрывается и буквально через несколько секунд повторяется вновь. Она ему НЕ звонит. Практически никогда. И вот сейчас он пропускает первый входящий. Второй. Третий. Пятый. А Алекса все играется. Она бегает от него по периметру кабинета и проговаривает какую-то несусветную чушь о ненастоящей любви и при этом язвительно смеется, обвиняя в растлении малолетних. Но его терпению приходит конец, когда настойчивый звон телефона разлетается по помещению в шестой раз. Вот тогда-то он и не выдерживает, – хватает девушку за руку и с силой прижимает к стене. Она смеется, а он дышит надрывно, ощущая закипающую в жилах кровь. – Значит любишь ее, да? – не унимается девушка, решая окончательно вывести его из себя. – А меня ты так же любил? – переходя на крик. Алекса чувствует подступающие к глотке слезы, – осознание, что она в одночасье потеряла все, горячей волной накатывает на воспаленное сознание. И хочется было вернуть время вспять, да только уже поздно. Поезд давно ушел, оставляя ее на перроне со старым чемоданчиком, вместившим в себя хлам под названием «никчемная жизнь». – Так как ее – никогда, – шипит Чон, до посинения сжимая чужое запястье. – Телефон, – требовательно – глаза в глаза. – Нет, – утвердительно. – Ты, наверное, чего-то не понимаешь, девочка. Я убью тебя, если в сию же секунду не получу его. – Посмотри на себя, Чон, – брезгливо выплевывая. – Неужели ты готов пойти на убийство, – саркастически, – ради какой-то выродки? Последняя капля опускается в сосуд терпения и от натиска переполняющей его ярости он трескается и разлетается на множество хрупких осколков, – Чонгук не выдерживает и ударяет Алексу по лицу. Не рассчитав собственную силу, оставляет след на щеке от ладони. Она замирает, – ведь не думала, и даже не предполагала, что он и вправду способен на нечто большее, чем угрозы. А для него это первый опыт. И он не жалеет. Только не с ней. – Я жду, – повторяет. Она уже не смотрит ему в глаза. Боится. Опускает взгляд, трясущейся рукой притрагиваясь к раскрасневшемуся месту, – возможно, к утру проявится синяк, но до этого нет никому дела, – по крайней мере, ему точно. Бросает в кожаное кресло все еще звонящий телефон и выскакивает из кабинета за считанные секунды, – обиженная, униженная, оскорблённая. – Где тебя черти носят? – орет Чон не своим голосом в трубку. – Это не… Мужской, заикающийся голос заставляет замереть на месте и в который раз бросить взгляд на настенные часы. Тревога, что буквально двадцать минут назад зарождалась в груди, сейчас явно функционирует, – словно раковая опухоль, – болезненно сдавливая грудь. – Это Дамир. Изабель…Она попросила позвонить вам. «Попросила…» «Попросила…» «Попросила…» Почему сама не звонит? Это именно те самые мысли, красным мигающие перед взором. Ему хочется разлететься на атомы от непонимания всей ситуации, – этот подонок, с которым она довольно часто разговаривала по телефону, тянет резину, тем самым накаляя и так уже разгоряченную обстановку. – Что значит «попросила»? – очередной выкрик. Чон размашистыми шагами меряет помещение, стараясь отогнать от себя предположения, красочно вырисовывающиеся в его голове. – Где она? – Она? … … Ее изнасиловали.