«Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне, ты думаешь, светить легко?..»
— Эй, Беккет! — Джорджия заметила меня на пути в столовую, помчавшись на высоких каблуках по скользкому мраморному полу. Оказавшись рядом, схватив меня за руку, она заговорила: — Ты знаешь, что Кинг окончательно исключили из президентской гонки? Выдёргиваю руку, презрительно окинув взглядом девчонку. Теплота мгновенно исчезла, заставив кончики пальцев вновь озябнуть. — Да, — отвечаю, двинувшись дальше, потому что говорить с Митчелл — худшее наказание. Эта мерзкая девка страшно раздражает, даже смотреть тошно. Вообще пирсоновская компания, попадаясь на пути, заставляет глаза буквально плавиться. Она в том числе. Эти ломанные сухие волосы, свисающие, как сено — отвратительны. Хотя охапка книг в руках и элегантная шея с выпирающим кадыком делали ее интереснее, но все же привлекательной она мне не казалась. Дерзкий взгляд, полный осуждения и неприязни, колол глаза, особенно когда он был направлен на тебя. Что ещё бесило меня в Митчелл, так это навязчивость. Черт подери, жаль у неё на тонкой шее нет выключателя! — Разве ты этому не рад? — заметно повеселевшая Джо, устроившись рядом, продолжала говорить на повышенных тонах, отдаваясь в ушах, точно звон колоколов. Попутно раздаривая улыбки проходящим мимо студентам нашего курса, в основном своим подругам, которых просто немерено. Она хочет нравиться всем. — Митчелл, отстань от меня, — максимально вежливо говорю, переведя взор на блондинку, заострив внимание на высветившихся волосах макушки. Затем отворачиваюсь, стирая с лица мнимую ухмылку. Я осуждён постоянно переходить от судорог тревоги к оцепенению скуки; даже простой диалог с Митчелл утомляет. Не представляю, каким образом эту идиотку взяли на курс философии. Видно, перед поступлением она буквально жила на страницах Джорджа Элиота, Вирджинии Вульф, Айрис Мёрдок и, пожалуй, ещё Элизабет Гаскелл. Иначе объяснить это странное явление не в силах. — Беккет, — Джорджия перепрыгнула с ноги на ногу, встав предо мной и заставив мгновенно остановиться в оцепенении. Бросаю взгляд на ноги девки, обтянутые тонкими, чуть рваными колготками, под которыми красуются два все ещё свежих синяка. Видимо, они остались после того случая в коридорах пансиона, когда она ползала и выбрасывала листовки в окно. — Ты ведь понимаешь, что это значит? — звонкий голос заставил приковать взгляд к загорелому лицу, на котором мерзкая полуулыбка вырезалась на тонких губах. — Мы с тобой единственные кандидаты! Разве не прекрасно?! — девка врет и не краснеет: она избавится и от меня. И вообще, я думал, что она вылетела из гонки из-за провалившейся предвыборной кампании… Если при разговоре концентрироваться на звучании голоса собеседника, обращать внимание на прохладу вдоха и тепло выдоха, то можно, следя за ноздрями, понять, врет ли человек. Если дыхание становится все тише и тише, пока не покажется, что оно и вовсе исчезло — значит врет, как последний подлец. — Сострадания тебе не занимать, Митчелл, — отвечаю, наконец остановившись на месте, в попытке оторваться от пристального наблюдения за носом Джо. — Жизнь удивительно прямолинейна и всегда движется только в одну сторону, так что не рассчитывай на щедрые подарки судьбы, Джорджия. Кажется, это твоя последняя удача… если это вообще можно считать за удачу. — Что это ты… что ты имеешь в виду? — спросила девка, недовольно сведя брови, с замешательством в глазах. — Это ведь ты сделала, я прав? Ты отравила Луну? — спрашиваю, не отводя взгляда от растерянных глаз Джо. Я в припадке неуклюжего восторга рубанул воздух, наклонившись ближе к уху девчонки: — С Кинг ты можешь делать, что угодно, плевать я хотел. Но если ты тронешь меня, — делаю драматичную паузу, чуть выдохнув, — ты не жилец. С этими словами я дернул девчонку за рукав, чтобы освободить себе путь в лекционный зал, оставляя Джорджию в оцепенении смотреть мне в спину, не в силах возразить или что-то добавить. Я заметил, как от неожиданности моих действий она подскочила, как ошпаренная; а от слов словно язык проглотила, побледнев. Приторность речи как рукой сняло, явив истинный страх быть раскрытой. Я более чем уверен, что именно Митчелл отравила Кинг, потому как бенадрил совсем уж редко вызывает побочные эффекты. Черт знает. Я не буду вмешиваться в эту канитель, особенно после случая в лазарете. Луна, видно, и впрямь поверила этому придурку Пирсону, раз уж избегает меня какой день. В тайной уборной девчонки не видать, а как только я появляюсь в сквере с фонтаном, Кинг собирает своё барахло, бросает раскидистый дуб и сваливает в неизвестном направлении. Я же несколько дней ходил, ощущая внутри свинцовую тяжесть, слишком большую, чтобы переварить, и слишком увесистую, чтобы выплюнуть. Меня разъедали противоречивые чувства, я то ненавидел Луну за то, что она действительно решила, что это я изнасиловал Агнес, то страстно мысленно благодарил ее за искренность суждений и речей. Поверить не могу… Она и впрямь верит Рональду, этому недоношенному придурку с отсутствием мозговых клеток. Мать его! Не то, чтобы меня волновала эта фригидная идиотка Кинг. Я изначально не хотел привлекать лишнее внимание, доучиться последний год в школе и убраться куда подальше. Теперь же каждый второй смотрит на меня, как на насильника или того хуже, как на убийцу. В такие моменты приходится напоминать себе, что жизнь — это переменные условия с постоянным результатом. И вовсе не имеет значения, как к этому результату прийти. Самое ужасное во всей ситуации то, что собственные мысли… эти навязчивые мысли абсолютно не поддаются контролю, даже приложи я демоническую силу в тщетных попытках. Дёргаю холодную ручку в реальности, оказываясь в привычном кабинете «666» на лекции профессора Дюрана. Вновь дальняя парта, измазанная чернилами и покрытая нелепыми выцарапанными вековыми посланиями: о любви, об уходящих школьных годах, о друзьях. Они меня раздражают. Наверное, потому, что я никогда не имел ничего из всего перечисленного. И я не хочу мечтать о любви, о приятных воспоминаниях о школе, о друзьях, потому что с детства привык делать меньше и знать как можно больше. Любые чувства нивелируют и отупляют. Я сражаюсь героически, пытаясь не впасть в омут разнообразных человеческих чувств. Как ловкий фокусник, я всякий раз извлекаю новый приём. — Подвинься, — знакомый голос и громыхание железных ножек стула заставили оглянуться. Встретив взгляд усталых зелёных глаз с синими мешками под ними и дерзкую ухмылку на губах, я, неожиданно для себя самого, схватил кожаную сумку и отложил ее в сторону, позволив Холли Захари сесть возле. Добровольно. И это чертовски странно для меня. — Твоё барахло, — говорю, протянув девчонке сумку, несколько книг по философии и красный блокнот с пометкой «Мои рандеву», который я так и не решился открыть. От одного названия я побледнел, а от осознания, что эта вещица принадлежит Захари, так вообще рассудок мой помутнел. — Спа… Вопросительно вскидываю бровь, все ещё ожидая заветного «спасибо», за то, что я несколько дней держал ее шмотки в своём шкафу, дожидаясь лекции философии, чтоб наконец отдать. А рыжая просто в ступоре уставилась на меня, причём с таким видом, будто ей трояк влепили за эссе. — Я не буду. Ты ведь поджег мой пиджак, — вспомнила обиженная Холли, плюхнувшись на стул совсем рядом. Мне аж не по себе стало от неожиданного присутствия живого человека в такой близости. — Тогда зачем ты уселась рядом со мной? Места в аудитории мало? — без особых прикрас спросил я, обведя огромное помещение взглядом, где, кажется, поместится ещё целая африканская деревня. Сегодня Холли казалась спокойнее, тише и незаметнее, чем в прошлую нашу встречу. На ней привычная школьная форма и все тот же драный пиджак с дыркой от прижженной сигареты, что я оставил в прошлый раз. И вдруг нелепые рыжие волосы, вновь не уложенные должным образом, заискивающий взгляд зелёных глаз и помятая рубаха заставили меня на долю секунды пожалеть о том, что я сделал. Но сожаление прошло так же быстро, как и дружелюбное расположение к Захари; у меня не может быть друзей, я просто не создан для того, чтобы иметь их. — Вальтер Гроддек, метафизика Юма, — вдруг заговорила девушка, все ещё пялясь на свои длинные неостриженные ногти. — В красном блокноте я записываю встречи и обсуждения с психиатром, называю их «рандеву». — Зачем мне эта информация? — скорее всего я задал больше риторический вопрос, уже давно сосредоточившись на книге, которую вчера взял в библиотеке. — Что читаешь? — поднимаю корешок книги, являя название и вызывая смешок у Захари. — Эмили Бронте, серьезно? — вскинутая тонкая бровь кольнула меня остриём, заставив поёжиться от осознания, что я и впрямь читаю «Грозовой перевал». — Все же она не так плоха. Хотя бы не Джейн Остин… — Джей Остин — писательница с недостатком воображения! «Чувство и чувствительность», «Гордость и предубеждение»! — расхохоталась Захари, нелепо качая головой. — Боже, хорошо, что она рано померла. Английская литература не вынесла бы ещё одной книги. Мне вдруг резко захотелось подключиться к ней, еле сдержав ком в горле, я не рассмеялся. И все же нервное подобие улыбки скользнуло у меня на губах. Захари отпускает аморальные шутки, но, кажется, впервые я абсолютно с ней согласен. Девчонки обычно боготворят Остин и Бронте; приятно встретить ценителя редкостно-хороших произведений. Через минуту в кабинет вошёл Дюран, в своей привычной манере ударил тяжёлым портфелем по учительскому столу, схватил мел и, издавая неприятный царапающий звук, все же оставил на доске тему лекции. Его лекции состояли из скучнейших повторяющихся длиннот, в которых он на все лады расписывал достоинства философии, и что она ведёт к душевному оздоровлению, просветлению, спокойной и гармоничной жизни, искоренению психопатических расстройств и устранению трёх главных причин страданий: желания, отвращения и невежества. И мне почему-то все это до безумия нравилось.***
Зажав сумку покрепче, спрятав внутрь учебники и повязав вокруг шеи болтающийся шарф, я направился в сторону мужской раздевалки. Пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить себя пойти на секцию по волейболу, потому что я всеми фибрами не переношу его. Ненавижу. Идиотская игра, в которой тобой движет исключительно азарт и желание победы, которые ни к чему путному не приводят. Помню, как отец заставлял играть каждый божий день; под конец тренировки из меня выбивали всю дурь, от усталости ломило колени, а горло пересыхало настолько, что перекрывало дыхательные пути. И я никогда не выигрывал, потому что не пытался. А ещё это страшно бесило отца. Ричард видел, как хорошо я играю на тренировках, и как по-глупому проигрываю на матчах, заставляя всю команду страдать от одного моего желания отомстить отцу. Потому я со временем уселся на скамью, будучи запасным игроком — счастью не было предела. И вот теперь я снова здесь, черт подери! В вонючей раздевалке, где несёт потными телесами парней вроде Декстера. Повсюду банки протеина и какие-то непонятные мне склянки с неизвестным наполнением для неизвестного применения. Ох, да и знать не хочется, если честно. — Беккет! Какие люди! — воскликнул Рональд, похлопав меня по плечу и накинув поверх моего шарфа белоснежное небольшое полотенце. — Честно говоря, не ожидал тебя здесь увидеть. — Профессор Беатрис настояла, сам бы не ногой, — отвечаю, вспомнив наш недавний разговор. Женщина хотела поднять мою бедную разорванную в клочья репутацию плохого мальчика. Господи, было бы за что судить. — Ну, ничего, мы научим тебя играть, — ухмыльнулся Декстер, появившись в душном помещении. В эту же секунду он стянул рубашку, оголяя накаченный торс, заставив меня отвести взгляд в сторону. На мои действия посыпались смешки. Подхожу к свободному шкафчику, отворяю дверцу, чтобы оставить вещи и переодеться в нелепую серую спортивную форму Хериота. Что может быть лучше, чем бегать в шортах в октябре? Только играть в одной команде с Пирсоном. Внутри старый ржавый шкаф пахнет стоячим потом и лаком для волос. Без особого желания оставлять в нем вещи захлопываю его и кладу портфель на скамью, чтобы проверить, нет ли шкафов почище. — Ты когда-нибудь играл в волейбол? — спросил Пирсон, завязывая шнурки спортивных кроссовок. — Да, — коротко отвечаю, открывая каждый свободный шкаф. — Кем ты играл? — Связующим, — наконец нахожу более приемлемый вариант и вешаю сумку на крючок, который, кажется, вот-вот сорвётся. Эта школа неприлично старая, чтобы стоить своих денег. — Ох, — выдыхает Декстер, все ещё расхаживая по душному помещению без футболки. — У нас Рональд связующий. — На самом деле, я рад, что ты связующий, — говорю, вытаскивая аккуратно сложенную форму из сумки. Приятный запах стирального порошка ударяет в нос перед тем, как я надеваю свежую футболку. По сравнению с фигурами ребят из спортивной секции я — тринадцатилетний мальчишка, отказывающийся нормально питаться. По спине пробегается табун мурашек от мысли, что паренёк вроде Декстера навалится на меня всем весом: я буквально сломаюсь пополам. Гулко сглатываю, повесив шорты на бёдрах и взъерошив непослушные волосы. — Почему ты такой довольный? — спрашивает Ронни, заставив обернуться и взглянуть ему в глаза. — Разве ты не хочешь играть на моем месте? — Я буду счастлив сидеть на скамье запасных, — отвечаю, не выражая эмоций на лице, хотя внутри я уже танцевал победный танец, потому что, мать его, безумно счастлив, что не придётся играть в основном составе! — Вик, — громила Декстер положил мне на плечо огромную тяжелую руку, — к сожалению, у нас нет либеро и блокирующего, так что тебе придётся приспособиться к новому месту. Черт. Сведя зубы до скрипа, стараюсь не дать волю разочарованному стону, что так и норовит вырваться из грудной клетки. — Неужели никого кроме меня нельзя поставить? — У тебя удивительно костлявое плечо, — задумчиво пробубнил громила, вызвав приглушённый хохот парней в раздевалке. — Не издевайся над ним, — ухмыльнулся Пирсон, все же позволив себе окинуть взглядом мое не обремененное мышцами тело. — Подкачаем тебя ещё… играть научим. Одни бонусы. — Девчонки хоть смотреть в твою сторону начнут, — хмыкнул Декстер, все ещё сосредоточенно изучая мою ярко выраженную ключицу на бледной коже. — На него? — вскинул бровь Виджей — парень с факультета естественных наук. — Ох, не думаю. Без обид, Виктор, но статус у тебя паршивый. Как будто я не знаю, недоношенный ты ублюдок. Дёргаю плечом, оттолкнув Декстера. Беру флягу с водой, вешаю полотенце на шею и, проверив, завязаны ли шнурки, выхожу из противного помещения, ничего не ответив на слова обидчиков. Внутри все пылает от горечи и обиды: я ведь не виноват. Не виноват, что девчонки не клеятся, не виноват, черт подери! Ричард — мудак… как же хочется долбануть его физиономию чем-нибудь крепким, тяжёлым, увесистым. Смотреть, как алая жидкость плавно стекает по точеным чертам лица; лицезреть обиду в его глазах, облаченную в красивую обёртку, что так и кричит: «Сын, я тебя люблю!». Кажется, в последний раз эти слова я слышал от матери. Хлопаю дверью, выдохнув. Закрываю глаза, чтобы хоть как-то расслабиться, но чувствую, как веки дёргаются в нервном припадке. Кажется, играть в волейбол будет сложнее, чем я представлял…