Средство от Разбитого Сердца

— Ты сделал домашнее задание, Рональд? Ты прочёл то, что я дал тебе на прошлой лекции? — спросил профессор Дюран, вытащив новый раздаточный материал на учительский стол и защёлкнув огромный портфель. Он прошёл меж рядов, достигнув уровня, на котором восседал расслабленный, и все же слегка возмущённый, Пирсон. Странно, не помню, чтобы профессор давал домашнее задание. — Я ничего не понял. Два раза прочёл, подчеркнул, как мне кажется, важные моменты... и все равно ни черта не понял! — захрипел парень, слишком резко бросив лист на парту, хлопнув при этом по нему рукой. Пыль замелькала причудливыми образами в лучах проникающего сквозь кованные окна солнца. Парень нахмурился и начал отбивать бит каблуком туфли. — Глупость какая-то. — Глупость — это надеяться на хорошие оценки и не выполнять задания, Рональд Пирсон, — достаточно суровым для него тоном произнёс профессор. — Кто-то другой из класса понял домашнее задание? — обратился к классу Рон, оглядывая недоумевающих студентов. Кажется, не я одна не знала о задании. Он облокотился о парту, согнув ноги. Аудитория продолжила наблюдать за происходящим в полнейшей тишине. Корпусом я обернулась к задним партам, чтобы детальнее расслышать мотив назревающего спора. — Вы задаёте задания и никогда не удосуживаетесь их объяснять! Возможно, нет, абсолютно точно ваша вина в том, что оценки у меня хреновые, профессор! — продолжал жаловаться студент, заглядывая в глаза своих друзей, словно ища в них поддержки. Но ее не следовало. Дружба на словах может быть великим слиянием нескольких видов стали, однако когда дело касается такой простой вещи, как оценки, она превращается в нечто тонкое, точно сотканный из паутины палантин. И вот он, почти сдавшись под тяжелым взглядом Дюрана, выуживает последнюю каплю накопившегося возмущения: — Ваш Шопенгауэр придурок. И этого нелепого высказывания хватает с лихвой, чтобы профессор... рассмеялся: громко, зычно, заливисто, заполоняя тишину. Он смахнул выступившую слезу и похлопал по-детски Пирсона по плечу. Это так унизительно в глазах остальных студентов, и до жути обидно в голубых софитах Пирсона. Он хотел показаться парнем крутым, выступив против учебной системы, да вот незадача: учителю плевать. Да и всем тем, кого он так хотел впечатлить: Виктор завис где-то между строк книги, Джорджия давно потеряла всякий интерес к спору и теперь, прикусив язык, разукрашивает плакаты, а его «истинные» друзья и вовсе, закрывая рот руками, пытаются подавить смешок. — Это философское лечение, Рональд, я прописал лишь тебе, — теперь все стало ясно: Дюран дал ему личное домашнее задание. Пирсон открыл было рот, чтобы ответить, но так и не нашёл, что сказать. — «Не объясненное домашнее задание» я выдал только тебе. И знаешь, почему? Парень вопросительно вскинул бровь, утопая в зелье агрессии, неудовлетворённости и обиды. — Я давно заметил, что ты какой-то квелый. Все в этом зале, как и полагается юным философам, кондовые до мозга костей. А ты у нас экземпляр... подпорченный, — от сравнения с протухшей едой Пирсона замутило. — И тут я подумал, что стоит тебя изнутри лечить. А ты не поддаёшься, что с тебя взять! Придётся тебе, друг мой, посещать дополнительные занятия с классом естественных наук. Они ребята умные, но в философии не шибко. — Это потому что я тупой?! — теперь и меня неожиданно пробрало улыбнуться. Столь нелепых сцен на лекциях давно не бывало. — Это потому что студенты с факультета естественных наук проходят азы, которых, видно, у тебя нет. Но это вовсе не значит, что ты «тупой». Рональд, ты просто забыл базу, случается, — тёплая улыбка озарила старческое желтоватое лицо профессора, способная растопить лёд. Однако не сталь, потому Пирсон опять что-то недовольно забубнил, шмыгая носом. — Идиотизм. Классовое неравенство, да? Только богатеньким детишкам, родившимся с золотой ложкой во лбу, ставите хорошие оценки? — в словах Рона нет абсолютно никакого смысла, учитывая тот факт, что он сам происходит из обеспеченной семьи. — Во-первых, Рональд, — начал профессор, — «родился с золотой ложкой во лбу»? Никогда не слышал более ужасного коверкания гениальной цитаты Голдсмита. Говорят разве что: «он родился с серебряной ложкой во рту, а другой с деревянным половником». А во-вторых, абсолютно очевидно, что тебя причислять к обладателям драгоценного половника — будет настоящим оскорблением в адрес его реальных хозяев. Взмахнув руками, профессор недовольно покачал головой и двинулся обратно к учительскому столу, заведя новое обсуждение со студентами, смыв неприятный диалог в водяной сток. Но, видно, подобное отношение Дюрана к себе Рональд не потерпел. Вскочив с места, он с новым запалом воскликнул: — А что это за, черт возьми, за лечение философией? Вы мне скажите! Где такое практикуют? Что за странное зна... — Между знанием и лечением нет четкой границы, — неожиданно для всех раздался удивительно раздражённый голос Беккета. Дюран обернулся, и лишь на секунду в его глазах я уловила смятение. Оно сразу же сменилось восхищением, с которым он всегда смотрит на своего юного протеже — Виктора. Обидно, ведь раньше этим протеже была я. — Что ты там пробубнил?! — зашипел Пирсон, все ещё стоя посреди каменной лестницы. Он спустился на пару рядов вниз, поравнявшись с местом, где сидел Беккет. — Повтори! — Греки — Сократ, Платон, Аристотель, стоики, эпикурейцы — все считали образование и размышления лучшими средствами борьбы с человеческим слабоумием, — острый взгляд зелёных глаз мгновенно метнулся к разъярённому Пирсону. Виктора злят любые отклонения от учебы, от любимой лекции философии. Он наслаждается каждой секундой, ловит абсолютно все слова профессора и пропускает сквозь себя. Поэтому его реакция вполне понятна: Рональд украл его сокровище — драгоценное время. — Что за брехня? — продолжал вопить Рональд. — Вы считаете меня самым тупым в этом классе? — спросил он, взглянув на профессора, все ещё довольно улыбающегося и не сводившего взгляд с абсолютно спокойного Беккета. Своим излюбленным прилагательным «тупой» он отныне тычет в каждую дырку. Дополнительные задания, нелепые разговоры. — «Caritas sapientis», — наконец ответил Дюран. — Что?! — «Мудрость и забота», — вновь вмешался Виктор, нахмурившись. Кажется, его эта нелепая сцена страшно утомляет. — И при чем тут социальная иерархия? — Ие-рах-ия? Что? — вновь встрял Пирсон, в абсолютном бешенстве зыркнув на Беккета, что лишь хмыкнул, отведя взгляд к потолку и поудобнее устроившись на стуле. Захари, сидящая рядом, чуть ли не давилась смехом, получив от меня оплеуху. Хотя, сама я еле держалась, чтобы не захохотать на всю аудиторию. Стычки Беккета, Дюрана и Пирсона всегда вызывают особый комичный эффект у всех сидящих: Беккет, как обычно, немногословен, и уж больно завуалировано кидает в сторону тормоза Рона оскорбления, которые тот не понимает, а Дюран, как подобает профессионалу, пытается скрыть дикий восторг от столкновения цветущего дерева и пня. — Социальная иерархия, не знаешь это слово, Рональд? — вмешался Дюран, заговаривая своим чудовищно приторным голосом с ноткой очевидной лести. — А что за «caritas...», — Пирсон вспомнил выражение, что сказал Дюран. — Латынь, что ли? Эпиктет!? Но мы его не проходили... — сдулся парень. — Лейбниц — немецкий философ семнадцатого века, — дополнил Виктор, словно ответив на нечленораздельный вопрос Рональда. — Его-то мы проходили. — «Caritas sapientis» означает «мудрость и забота». И ты прав, действительно на латинском. Молодец, Рональд, — пояснил Дюран, сжав в руках раздаточный материал, стоя у учительского стола. — Как твой профессор, я, в первую очередь, забочусь о тебе. — Два психа... — почти прошептал выдохшийся Пирсон. — Ты ещё попляшешь у меня, Виктор, черт тебя дери, Беккет! И ты, — он пальцем ткнул в сторону профессора, — я все директору расскажу! Смешок мгновенно прокатился по аудитории, ведь всем понятен истинный смысл слов: «я все матери расскажу». У Пирсона все только таким методом и решается, он стоит за маминой юбкой, пока та без разбора увольняет всех не покорившихся сыну учителей. — Идите к черту! Оба! С этим высокопарным возгласом Рональд показушно разорвал своё домашнее задание, швырнул его куда-то в сторону профессорского стола, запихал в сумку несколько учебников и вышел из лекционного зала, громко хлопнув дверью. Но перед этим он одарил меня возмущённым взглядом, словно я виновница случившегося. Дюран восторженно выдохнул, словно только что досмотрел кульминационный момент триллера, буквально ахнул. Казалось бы, стоит обсудить произошедшее, но вместо этого, профессор с удивительно радостным настроем приступил к новой теме. Я задержала взгляд на Викторе. Он, нахмурившись, пялился в окно, разглядывая трескающиеся под весом только что выпавшего снега ветки вековых деревьев. Непонятно, о чем он размышлял. Это может быть что угодно. Лейбниц, эпикурейцы, социальная иерархия, да чего уж там — он может думать и о кофе. Я который раз ловлю себя на мыслях о нем. Страшно интересно, как он, виновник грядущего суда, ощущает себя; какие мудреные думы обрабатывает его мозг; сбегает ли он от них? Что же его страшит? А страшится ли он вообще? Такие люди, как он — холодные, непокорные, сами себе на уме, казались мне загадкой, которую всегда так хотелось разгадать. Могла бы предположить, что он ощущает то же смятение и ужас, что и я, но не могу позволить себе упустить одну важную деталь — я не стою среди зала, полного людей, которые готовы закопать меня живьём, я отмалчиваюсь по другую сторону: я его самый главный ненавистник, я его судья. И от этого только хуже, потому что каким-то невероятно жестоким методом Бог решил, что Виктор Беккет — единственный человекоподобный экземпляр из восьми миллиардов существующих людей, способный понять меня. Оттого за свою ненависть я чувствую укор. Сейчас этот самый экземпляр перевёл на меня пытливый взгляд, вопрошая: «чего ты пялишься?». Отворачиваюсь, стараясь сосредоточиться на новой теме. Но ощущение, словно кто-то пристально следит за мной со спины, не покидает до конца лекции.

***

Сердце бешено заколотилось, руки заледенели, а у горла встал ком. Но никакие попытки не поспособствовали его исчезновению: ни стакан ледяной воды, ни жвачка, ни простое соблюдение равномерного дыхания. В таких случаях спасают лишь сигареты, они не уничтожают физический дискомфорт, но подавляют психологическое давление, оказываемое собственным взвинченным мозгом. Предвыборная кампания Джорджии проходит отлично: плакаты, именные значки, специальные заказные ручки. Когда есть деньги — устроить из должно информационной кампании, которая у неё, к слову, абсолютно бессмысленная, настоящую напускную феерию не составит труда. Ее довольная улыбка выбешивает и пробуждает во мне зависть, которую некуда деть. Ее уверенная стойка при раздаче агитационной, как я ее назвала, феерии — тоже бесит. Хочется столкнуть со сцены и растоптать картонные билборды толстыми каблуками. Потому что не Джо Митчелл должна агитироваться в президенты студсовета, а я. Я. Я заслужила, я работала для этого, я шла сквозь слёзы и нервы. А не она. Не какая-то душная Джорджия Митчелл, ни черта не смыслящая в управлении школой. Ее интересы ограничиваются сменой привычных классических звонков с урока на песни Бритни Спирс. Чудовищно душно. Захлопываю дверь в тайную уборную настолько сильно, что зажигалка сама выпадает из косяка двери. Я даже и не осознавала, насколько злая была по пути сюда. Подбираю холодный предмет, подношу к уже приготовленной сигарете в дрожащих пальцах, зажигаю и позволяю навязчивым мыслям взмыть вместе с первым затягом. Но это не помогает. Все ещё душно. Галстук, будто пытается придушить меня. Дергаю болтающуюся ткань, но она не поддаётся. Неужели я настолько завидую положению дел Митчелл? Неужели я и впрямь готова взлететь на сцену и столкнуть ее? У меня появилась склонность идти против течения, против собственных правил, против самой себя. Я жила по принципу альтруиста, обманывая саму себя каждый божий день. На деле я мерзкий низший человек, способный растоптать даже самого близкого, дабы взобраться на гору. И это отвратительно. Я отвратительна... Да что с этим галстуком? Что он не снимается никак? Черт подери! ... я низший человек. Я на самом дне. Я закопала себя. Отец закопал меня. Агнес присыпала сверху гравием. И вот я зарыта, полностью, с головой, без возможности выкарабкаться... — Да твою ж мать! — тяну галстук в разные стороны. Он елозит вокруг шеи, царапая кожу, точно висельная петля. ... это ведь буквальное захоронение. Меня похоронила моя семья, но я сама легла в могилу; я позволила засыпать меня сырой землей; я позволила забыть себя. — Черт возьми! Хватит! — в последнюю попытку, уже захлебываясь слезами, я с силой рву галстук, оставив красные хлысты удушья на тощей шее. Бросаю ткань на грязный замшелый кафель и кидаюсь к раковине, жадно ополаскивая опухшее от слез лицо. Поднимаю голову, уставившись на искажённое лицо в наполовину разбитом зеркале, ужасаясь отражению: красные глаза, растекшаяся тушь, рваные куски челки и алая шея, пылающая снаружи, точно обожженная медью. В голове мечется бенадрил, отстранение от президентской гонки, глупые попытки успокоить отца на суде, бессмысленные посещения вечеринок с Пирсоном, подглядывания за непристойностями, творящимися в мужской раздевалке, пылкие поцелуи с Виктором в душевой кабине. Все это медленно и верно разрушало изнутри, точно взорвавшаяся атомная бомба, произошедшие события токсично растекались по всему телу. — Ты похоронила саму себя, — произношу вслух, стараясь подавить дикое желание треснуть кулаком по уже разломанному зеркалу, чтобы избавить себя от отвратительного отражения. От этой девушки напротив. Но это был другой день, другая жизнь и другая я. Не способная, не имеющая права вот так все бросить. — Я досыта нахлебался твоей истерики, Кинг, — дверь за Виктором захлопнулась. Высокая фигура сама по себе всплыла в проеме. — А теперь будь добра, дай закурить. Я слежу за его невозмутимой походкой сквозь зеркало, удивляясь и раздражаясь пуще прежнего от небрежности, с которой он относится ко мне. — Ты повеситься хотела? — спрашивает он, бросая взгляд на изодранный галстук, забившийся в угол. — Здесь не на чем. Лучше уж в библиотеке, люстра там что надо: не сорвётся. Парень облокачивается о стену, скинув кожаную сумку на пол. Скрестив ноги, он уставился на меня. Обернувшись, встречаюсь взглядом с холодными безжизненными зелёными стёклами. — Убейся, Беккет, — шепчу, стирая остатки слез с щёк. На мои слова Виктор лишь ухмыляется, продолжая непрерывно и без какого-либо стеснения смотреть в упор. Его взгляд пляшет вокруг моей измученной красной шеи, что пылает, точно светофор. — Если убиваться, то только с тобой, — отвечает он, пригнувшись, чтобы просунуть руку в сумку. Через мгновение передо мной всплывает потрёпанная, явно древняя, книга «Мир как воля и представление» излюбленного Беккетом Артура Шопенгауэра. Этот придурок есть его современное воплощение. Чертов мизантроп. Поднимаю с пола порванный галстук, запихиваю в сумку, перекидывая через плечо. Греться у тлеющих угольков встречи с Виктором — точно добровольное придание аутодафе. Но он вновь окликает меня: — Лучше принимать себя таким, какой ты есть, чем верить в образ, коим ты не являешься. — Нет, на этот раз, Виктор. Хватит умничать, черт подери! — шиплю я, развернувшись на пятках. — Какой же ты... — Тебя просто бесит, что я читаю тебя, как облупленную, — выдаёт он, все ещё не оторвав глаз от книги. — Да какое тебе дело до меня, умник? — спрашиваю, стараясь не взорваться в очередной раз. На сегодня душевных истязаний достаточно. — Полезно побольше узнать о человеке, что собирается посадить меня за решетку, — кратко бросает он, наконец взглянув на меня из-под свисающих на глаза волос. — Хотя, если быть честным, плевать я хотел на этот суд. Мне просто нравится тебя злить. — Что ты сказал? Плевать на суд? Ты хоть понимаешь, как это серьезно, — почти шепотом произношу я, не веря своим ушам. — Ты со своим нигилизмом скатился за грань человеческого рассудка. — Если бы я был нигилистом, то не отдавал бы дань философии и религии, Кинг. Теперь понятно, почему ты больше не самая умная в нашем классе, — улыбается он, заставляя меня сжать кулаки. — Грустно, наверное, быть вышвырнутой с агитации. В этот момент он и впрямь задел за живое. Беккет уловил перемену в моем лице: когда губы сжались, скулы подскочили, а глаза, дрогнув, проронили горькую слезу на щеку. — Так не относятся к серьёзным вещам, — говорю, старясь сменить тему агитации и сдержать нелепые слёзы. — Судебный процесс может разрушить жизнь любому из нас. — Потому легче закрыть на все это глаза, — буркнул он, не отрывая пристального взгляда от меня. Его бледная кожа приобрела неживой оттенок синевы, а брови опустились низко над глазами, поравнявшись с длинными ресницами. — Мне абсолютно все равно, — пробормотал он, и богом клянусь, этот недоносок почти улыбнулся. — Это больная паллиативность, Беккет. Ты пытаешься сделать вид, словно рана несерьёзная, налепив поверх открытого перелома пластырь. Это враньё, — говорю, стирая последнюю слезу с щеки, шмыгнув носом. Сжимаю ремень сумки крепче. Виктор не нашёл, что ответить. Вместо этого он просто отвернулся в другую сторону, уставившись в окно. — И ты мне говоришь принять, кем я являюсь? Хотя, сам... не лучше, — фыркаю, наконец обернувшись, чтобы выйти из помещения. — Кинг, дай закурить. — Пошёл к черту, Беккет. — Прелестно. — Просто замечательно! — шиплю, толкнув дверь плечом.