Средство от Разбитого Сердца

Странное утро началось со спора с Захари, стащившей мое полотенце. У девушки абсолютно отсутствует чувство такта, впрочем, к нему я привыкла; но никак не к дележке собственного полотенца, которое я считаю чем-то крайне интимным. Но тяги бранить Холли у меня не оказалось: она и впрямь устала, могла забыть постирать своё белье. Последнюю неделю девчонка сидела за учебниками, как никогда в жизни. Непривычно наблюдать подобную картину, Захари в обличии примерной школьницы — да что вы, мы точно об одном человеке говорим? Именно она последние несколько лет учебы таскалась по затхлым подвалам в поисках сокровищ Хериота вместо посещения лекций по топонимике, которую, к слову, завалила в конце концов; именно она предпочитала почитать второсортные сентиментальные романчики с потрескавшимися дешёвыми страницами, всячески отклоняя мои предложения в лице классической литературы. Такая Холли Захари, с бешеной рыжей шевелюрой, вечно растёкшейся тушью, изодранной рубашкой, читающая дешевые книжонки по фунту за каждую, шныряющая черт пойми где, была для меня привычной подругой. Но никак не то, что происходило последние несколько дней. Вечно недовольная, озлобленная и не выспавшаяся, она шаталась по школе, точно восставшая из мёртвых. Не огрызалась по-привычному едко с Декстером, не хамила одногруппникам и ни разу не позволила себе отпустить шуточку про разноцветные наклеенные ногти Джорджии, напоминающие радужные сосульки. Во мне горело почти сестринское желание помочь с чертовой философией, в которой она не сильна, но было бы время. Совсем скоро зимние каникулы, а пред ними ненавистные срезы по всем предметам, потому я и сама не часто наблюдаю картину за окном, уткнувшись в толстенные книжки. Мы вчера вечером знатно удивились, что даже не заметили, как снег пошёл. Однако даже снег, которому Холли всегда радовалась, как дитя малое, не произвёл должного эффекта: опухшие глаза, обречённо взглянувшие в окно, резанули меня по самое не хочу. Ждать у моря погоды не придётся, в свободную от лекций субботу я намерена наведаться в Уитби и купить ей что-нибудь, способное вернуть нудному серому лицу рыжей прежний цветущий вид. Скорее всего, приобрету те самые одно-фунтовские романчики писательниц, имена которых больше напоминают порнозвезд. Но кражей моего полотенца странное утро не ограничилось: в столовой, где мы с Захари обычно сидели в окружении компании Пирсона, да и в принципе с нашим факультетом от мала до велика, девчонки я не заметила. Но вот подле угловатого, явно чем-то недовольного, как всегда угрюмого Виктора Беккета я ее заприметила. И этого события хватило с лихвой, чтобы внести это холодное октябрьское утро в список самых странных и неожиданных завтраков. Несколько секунд я мялась у входа, решая, где стоит сесть: в привычном месте, на котором я восседаю уже который год, или присоединиться к парочке Виктора и Холли... прости господи, как же странно это звучит... что сидят за огромным столом абсолютно одни и привлекают ошарашенные взгляды со стороны студентов. И это неудивительно. С начала семестра Беккет гордо отсиживался один, к нему пару раз подсаживался Декстер, но Виктор в эту же секунду вскакивал, бросая недопитый кофе и круассан, к которому даже притронуться не успевал, улепётывая из столовой, что пятки сверкали. Набравшись уверенности, сжав сумку у плеча, поправив заправленный в брюки свитер, я двинулась к странной парочке. Изначально я собиралась проигнорировать мистера мизантропа и возникнуть возле подруги, чтобы избавить ее от компании этого паллиативного Беккета, страшно выбесившего меня вчера. Но резко замираю на полпути, кажется, впервые расслышав тихий смех Виктора, стоявшего ко мне спиной. — Да пошёл он к черту, вот засранец! — захныкала Холли. Вытащив носовой платок, она громко высморкалась, закрыла глаза и, взмахивая руками и всхлипывая, забормотала: — Его б на виселицу. — Ты имеешь в виду гильотину? — как всегда поправил Беккет, допивая кофе и стукнув тяжёлым глиняным стаканом по деревянному столу, отчего несколько одиноких, уже пустых тарелок, затарахтело. — Это... что? — вспыхнула девушка. — Не напрягай то, чего у тебя нет, Захари, — скорее всего, натянуто улыбнулся Виктор, отвечая в своей, наверное, наиболее ласковой манере. Если он вообще ласково разговаривать умеет. Он лукаво похлопал девушку по макушке, на что та выдавила лживо-прелестнейшую улыбку. Прикусываю щеку, мечась меж двух направлений: стол Пирсона и стол Беккета, за которым каким-то удивительным путём оказалась Захари. И удивляло больше всего, пожалуй, то, что за этим злосчастным столом одиночек Холли была принята добровольно и даже, в какой-то непонятной мне степени, радушно: Виктор не сбежал, не прогнал. Он действительно позволил кому-то сесть рядом; спокойно бросал шуточки с привычным гонором и подтекстом; и даже ни разу не укорил Холли о ее неопрятности. Решаю вернуться на привычное место, чтобы лишний раз не натыкаться на Беккета, но зоркий взгляд Холли ловит меня гораздо быстрее, чем мои ноги успевают улепетнуть в противоположную сторону. — Луна! — игнорирую ее, сдвигаясь в сторону, точно улитка. — Луна! — вновь пропускаю мимо ушей, пытаясь скрыться от посторонних глаз в потоке студентов, набирающих еду. — Кинг, черт тебя дери! — Тебя зовут, — чей-то палец больно протискивается меж лопаток. Оборачиваюсь, замечая перед собой возвышающуюся здоровую фигуру Декстера и идиотскую улыбку, медленно ползущую на лице. Кривлю губы, угукнув что-то под нос, и уже беспрепятственно направляюсь к злосчастному столу. Холли встречает меня тёплыми объятиями, Виктор — скучающим видом. Кажется, я подпортила их дружескую идиллию, точно деготь в меду. Беккет сжимает чуть блестящие от бальзама губы и отводит взгляд куда-то в пол, простукивая костлявыми пальцами по столу незамысловатый бит. — Вы... — выдавливаю, различая конспекты Захари на столе, накрытые поверх тетрадками, которые, по всей видимости, принадлежат педантичному Беккету. Идеальные строчки, без единой помарки или кляксы, по сравнению с бардаком Холли, не кажутся записками сумасшедшего. А именно такими я представляла тетради Виктора. — Виктор рассказывает про какого-то Фрица Перла, — пожимает плечами девушка, проследив за моим взглядом, обращённым к записям, хаотично раскиданным по столу. — Фриц Перлз — психотерапевт, основавший школу под названием гештальт-терапия, — начал Виктор, обречённо взмахнув руками в воздухе. — Спасибо, википедия, — буркнула Захари, плюхнувшись на сиденье. — Ты сядешь с нами? — спрашивает девушка, взглянув на меня с детской задорностью, все ещё оставшейся в ней. Я бросаю взгляд на Виктора, уткнувшегося в собственные конспекты, выискивая в них информацию о Фрице. Холли различает недовольство и неприязнь в моей реакции, потому пихает Бекккета локтем, привлекая внимание. Слишком по-дружески, слишком панибратски. — Если ты обидишь ее, то я приду и набью тебе морду, — заключает девушка, вызывая у парня лёгкое смятение. — Жду в любой день недели, — бросает он, так и не взглянув в мою сторону. — Ты ведь понимаешь, что я могу не помогать тебе с подготовкой? — Тебе за это очки добавят, — напоминает Захари о президентской гонке, стиснув кардиган. Беккет лишь хмыкнул что-то, пытаясь разглядеть кофе в стакане. Ему нет дела до президентской гонки — это я точно знаю. Значит, в его порыве добродетели скрывается иной подтекст. И я безусловно хочу знать, какой. — Садись, чего стоишь, — командир из Холли, что надо. Однако я не собираюсь садиться за стол с ним. Это просто вне каких-либо... — Мне нужен кофе, — Виктор вскакивает раньше, чем я успеваю закончить мысль, хватает меня за рукав свитера и тащит в сторону стоек для напитков. Ошарашено бросаю взгляд на Холли, но ее, кажется, ничего не сможет отвлечь: голова вновь склонена, глаза сканируют записи Беккета. Взору открываются лишь пышные волосы, неаккуратно и без особо приложенных усилий заплетенные в косу. Виктор отпускает меня лишь когда добирается до стойки. Зелёные глаза мигом бросаются на меня, хищный взгляд заставляет поёжиться и отпрянуть на добрых полтора метра, чтобы случаем не попасть под горячую руку. Но вместо привычного бубняжа и оскорблений он подставляет чашку под аппарат, и, нажав на кнопку, терпеливо ждёт, когда она наполнится чёрным кофе. Мы стоим в абсолютной тишине, разбавляемой разве что заливистым лепетом студентов, возле аппарата для кофе. Но он решает заговорить, подхватив за ручку чистый глиняный стакан. — Какой кофе ты предпочитаешь? — парень, не смотря мне в глаза, отставляет свой уже полный стакан в сторону. — Чёрный. — Сахар? — Сразу три ложки. Спасибо, бариста, — отвечаю, поймав удивлённый взгляд, пробирающийся сквозь свисающие на глаза вьющиеся волосы. — Что? — выдавливаю, уже пожалев, что назвала его бариста. — Ничего, — мой вопрос ограничивается свойственным Виктору коротким ответом. — Странно просто. — Что именно? — облокачиваясь о тумбу, прислушиваюсь к жужжанию аппарата, попутно осматривая происходящее в столовой. Никаких заинтересованных взглядов на нас не направлено. И слава богу. — Ты пытаешься сделать наши диалоги менее формальными — это странно, — наконец отвечает зеленоглазый, сунув мне кофе в руку. На секунду я ощущаю прикосновение ледяных подушечек пальцев и горячее дыхание над макушкой. — А что в этом плохого? — делаю глоток напитка, мгновенно обжигая язык. Щурюсь от боли, отругав себя в голове за такой необдуманный поступок. Виктор же тянется за салфетками, торчащими из деревянного диспенсера, нелепо украшенного узорами в стиле древней Руси. — Тухлый номер. У нас не получится стать друзьями, — на последнем слове парня будто передергивает. — Да я и не собиралась, — хмыкаю, скрывая позор и красные пылающие щеки в обжигающих парах кофе. — Буберовское «я и оно», — выдаёт парень, размешивая ложкой кофе. Вскидываю брови, уставившись на него. Он, не поднимая головы, продолжает бубнить под нос. — Теория общения по Буберу. Ты пытаешься общаться с человеком, — зеленые глаза наконец встречаются со мной, — но собеседник никогда не реагирует на твои выпады. Вот такие у нас с тобой отношения, Кинг. Мне больше, чем плевать, получится у нас с тобой быть приятелями или нет. Устало мотаю головой, пытаясь стереть из памяти идиотскую теорию. Виктор и впрямь страшный зануда. — Кинг, — Виктор поворачивается, встречаясь взглядом со мной. Он чуть хмурится, с секунду решает, что сказать, и наконец выдаёт: — Если администрация снова спросит про бенадрил, просто... сбеги. Поперхнувшись напитком, стираю капли с подбородка и ошалевшими глазами смотрю на парня, удивлённого моей реакцией. — Сбеги? Ты сам как это представляешь? — Просто ретируешься и все, — заканчивает он, резко отпрянув от тумбы и двинувшись в сторону стола, где Захари победно ждет похвалы за решённые вопросы. Я же остаюсь со стаканом кофе, старясь переварить, что только что произошло. Беккет вляпался? Прознали, откуда распространение бендарила берет корни? Или что? Как это понимать? Отказываюсь копаться в этой каше, приземляюсь возле Захари и позволяю себе утопиться в размышлениях относительно грядущего суда, уже наступающего на пятки. Наблюдаю за Холли, искренне радующейся конспектам, которые Беккет по доброй воле ей дал; за Виктором, уплетающим эдемски-красное яблоко, позволяя струйкам сока стекать по подбородку. Затем достаю книгу и окончательно пропадаю, очнувшись лишь когда замечаю, что в столовой остались только я и санитарка, тыкающая мне шваброй по ногам. Копошась, забрасываю блокнот и книгу в сумку. Не забываю извиниться перед тучной санитаркой, стыдливо пробегая по помытому полу. В коридоре резко обдаёт ледяным пронизывающим холодом; за окном неспешно ложится на сырую землю снег, тучи же сгущаются, словно вот-вот рухнет адовая смесь из снега и дождя. В балетках становится до невыносимого зябко, каменный пол вобрал в себя весь хлад, витающий в воздухе. Поёжившись, двигаюсь в сторону библиотеки, чтобы окончательно засесть за учёбу, укрывшись от мира за стопками книг. Но по пути меня тормозит профессор Беатрис, схватив за лямку сумки. — Луна, ты меня не слышишь? — оборачиваюсь, встречаясь с ней взглядом. Сканирую скопление тонких морщин под глазами, красноватый от холода нос и слипшиеся от туши ресницы. Беатрис расплывается в тёплой полуулыбке, растягивая криво покрашенные бордовой помадой губы. Она кладёт тонкую кисть мне на плечо, ободряюще похлопав. — Я все знаю. — О... чем вы? — запинаюсь, стараюсь расшевелить окоченевшие шестеренки в голове: на ум не приходит ничего, кроме брошенных слов Виктора за завтраком. Если администрация снова спросит про бенадрил, просто... сбеги. Сейчас следует ретироваться? Или дослушать профессора? — Как же о чем! — вскинутые брови заблудились где-то меж ровной челкой и обвисшими веками. Беатрис удивлённо покосилась на меня, затем вновь улыбнулась, в очередной раз похлопав по плечу. — Тебе не нужно больше покрывать его, Виктор все объяснил. — Что объяснил? — съедаю слова, ощущая, как ком медленно подкатывает к горлу, костяшки пальцев леденеют, на скулах играют желваки, губы непроизвольно сжимаются в тонкую линию. Беатрис непонимающе смотрит на меня ещё с минуту, затем начинает рыться в стопке закреплённых в файлах документов, что сжимает в руке. Когда находит нужный, то протягивает его мне с самой довольной миной, которую я когда-либо лицезрела на старческом лице. — Добро пожаловать обратно, — провозглашает она, когда я трясущимися руками раскрываю файл. В мыслях за долю секунды пронеслось с десяток идей, что это может означать: меня выгонят, меня поставят на учёт, меня лишат диплома... меня вернут в президентскую гонку? Меня вернут в президентскую гонку! — Но как... за что? Я ведь... — сглатываю, вспоминая, как меня поймали с поличным на употреблении медикаментозных препаратов психотропного действия. — Виктор рассказал всю правду. Как он предложил тебе тот самый препарат, — намекает женщина на бенадрил, — под видом простого снотворного. Он безусловно понесёт наказание за то, что раньше не признался. Да и подставил тебя, — на лице профессора скользнула высшая степень отвращения, она даже позеленела слегка, сжав губы до посинения. — Мне так жаль, что администрация так распорядилась с тобой, моя дорогая, — не убирая руки с моего плеча, продолжала говорить Беатрис, заставляя меня сжиматься все сильнее, то ли от холода, то ли от того, что Беккет решил выгородить меня и взять всю вину на себя, когда виноваты были мы оба. — Подростки жестокие, всегда такими были. И к сожалению, под влияние таких противных ребят, как Виктор Беккет, всегда попадают именно такие прилежные ученики, как ты, Луна. Господи, знали бы вы, какая я прилежная! — Если ты хочешь поговорить с психологом о давлении, которое он на тебя оказывал за молчание, я распоряжусь этим самолично, — добавляет женщина, продолжая глядеть на меня с жалостью, режущей мое достоинство на мелкие кусочки. — Виктор может быть пугающим. Вся эта ситуация с его семьей... — профессор невольно дёрнулась, вспомнив все те ужасы, произошедшие в школе этим летом во время летних сборов. — Не бойся его, Луна. Он ничего не посмеет сделать тебе, — утвердительным голосом заявляет Беатрис, хотя в глазах пляшут неуверенность и страх, граничащий с ужасом, который она в силах нафантазировать. — Но он... — выдавливаю, пытаясь объяснить, что в самом деле произошло, но профессор лишь рывком притягивает меня к себе, впечатав в выпирающую грудь. Аромат лёгких цветочных духов мгновенно окутывает сознание, теплота чужих прикосновений на некоторое время позволяет расслабиться. Появляется ложное ощущение, словно я оказалась в родных, таких нужных сейчас объятьях матери. — Все будет хорошо, — шепчет женщина со всей горечью. Рвотный позыв охватывает сознание, я не в силах слушать ее ещё хоть секунду, не в силах утаивать истину. Сильнее мутить начинает, когда Беатрис в последний раз одаривает меня матерински тёплым взором, развернувшись на каблуках и скрывшись за дверьми в столовую. Сжимаю документ до посинения костяшек на пальцах, шмыгаю носом, зажмуриваюсь, в попытках удержать злобный гортанный вопль, рвущийся изнутри. Взгляд падает на файл, на титульном листе каллиграфическим почерком выведено мое имя, чуть ниже красуется агитационная информация. В этот момент и вовсе накрывает. Время ускоряется до бешеных проявлений, и вот я уже нахожу себя на пороге мужского пансиона, не в силах терпеть такого унижения. Всматриваюсь в каждого проходящего мимо парня, стараясь различить вьющиеся каштановые волосы, фигуру в мешковатом блейзере, потрепанную кожаную сумку, болтающуюся на уровне бёдер и направленный в пол взгляд. Но все не нахожу. До дрожи в конечностях меня доводил поступок Виктора. Чертова мать Тереза, что ли? Я всегда считала, что наши отношения с ним легитимны, его конгруэнтность всегда была одной из самых понятных для меня вещей, но теперь... Даже мысль о том, что он сделал для меня нечто хорошее — вводит в прострацию и дикую ярость, которой нет выхода. Хочется выплеснуть ее, выплеснуть на него. Чтобы прекратил, чтобы не пытался помочь, чтобы не вытягивал из пучины моих собственных проблем, до которых ему не должно быть дела вовсе. Торчащий из бесконечного потока студентов пучок волос Декстера позволяет с облегчением выдохнуть. Пробираюсь сквозь толпу, ловко схватив парня за свитер. Он оборачивается и с непониманием смотрит на меня сверху вниз, разглядывая мою возмущенную физиономию. — Луна? Ты что здесь делаешь? — спрашивает парень, оглядываясь по сторонам. Студенты медленно рассасываются по комнатам, оставляя нас в коридоре одних. Малая нервозность вмиг пробуждается от неприятных событий сентябрьской вечеринки, где Декстер позволил себе лишнего. Но мысль о том, что он трезв, как никогда, успокаивает. — Ты не видел Виктора? — Виктора? — сначала удивлённо вскинув брови, вторит он. Но затем мышцы лица расслабляются и на губах всплывает ехидная ухмылка, заставляющая нервно дернуться. — Беккет, что ли? — Да, именно он. — А зачем он тебе? — продолжает улыбаться Декстер, не отвечая на вопрос. — Если ты не знаешь где он, то так и скажи, — шикаю, обернувшись и двинувшись к выходу из мужского пансиона, чтобы отыскать этого мерзавца где-нибудь ещё. Но Декстер хватает меня за руку, чуть сдавив, дергает обратно. — Он в сквере должен быть. — Должен быть? — неуверенно переспрашиваю. — Он взял карандаши и блокнот. Обычно, с таким набором Виктор идёт в сквер... деревья рисовать, — чуть посмеиваясь, выдавливает парень. Его явно забавляют увлечения Беккета. — Тем более сегодня снег выпал, да и пасмурно. Он любит, когда на небе эти... как их там? — Тучи? — вскинув бровь, добавляю. Декстер активно кивает, сохраняя на лице неприятную улыбку. — Так что да. Наверное, он там! — забавно, что Декстер так много знает о Викторе. Задумывается о его действиях, размышляет о хобби. Интересно, информация эта досталась ему спекулятивным путём? Или Виктор сам рассказывает о деталях своей жизни? Звучит крайне неправдоподобно. Кто-кто, а он бы никогда не стал о себе распространяться. — Спасибо, — выдавливаю, ощущая, как ярость медленно оттаивает во мне по непонятной причине. То ли от дурацкой улыбки Декстера, то ли от мысли, что в местном громиле есть что-то человеческое. Декстер никогда меня не интересовал. Парень учится на факультете философии, но даже не пытается вникнуть в суть учебы. В Хериоте он ради одного — ради волейбола. Из таких тупоголовых мешков, как он, только спортсменов клепать. Собственно, в этом деле он преуспел, а это уже дорогого стоит. Потому как есть индивиды, вроде Рональда Пирсона — дети без особых увлечений, не выделяющиеся из толпы ничем, кроме красивых глаз и искрящейся улыбки. В Пирсоне много хорошего, но и плохого вполне хватает. Что делает его премилым для серой массы, в которой так удобно существовать. Такие люди тоже абсолютно не вызывают интереса, и как жаль, что их большинство. Поэтому сейчас, увидев в Декстере намёк на заботу о ближнем, я впала в лёгкий осадок. Для меня не новость, что у громилы много друзей, но то, что они с Виктором в столь тёплых узах — меня больше, чем просто шокирует. Потому что Беккет сложный, ужасно тяжёлый и мрачный персонаж, к которому никаким образом не подступиться. Как бы то ни было, это вовсе не значит, что Беккет о Декстере такого же мнения, что относится к нему с такой же добротой. Скорее всего, это простая случайность, простой разговор со стеной. — У вас все в порядке? — зачем-то спрашивает Декстер, когда я была готова удалиться. — О чем ты? — Скоро ведь суд, верно? — Откуда ты... — Заметил письмо на столе у Виктора, — спокойно отвечает парень, словно подглядывать в чужие письма дело несерьезное. Но чего я ожидаю от него? От глупого нетактичного Декстера. И это вовсе не оскорбление, а очевидный факт. — Да, но он нужен мне для другого, — выдаю, пытаясь снова пробудить в себе эмоции подобные тем, что накрыли меня при разговоре с Беатрис. Но почему-то не выходит. Декстер, ты растопил мою агрессию. — Ну-у, я надеюсь, все будет в порядке! — радостно добавляет Декс, вскинув в воздух одобрительный большой палец, который, по всей видимости, должен каким-то боком разрядить неловкую атмосферу нашего разговора. И ему это сходит с рук. Только вот представить себе положение, в котором судебный процесс может быть «в порядке», я не в силах. Выдавливаю что-то наподобие улыбки в ответ и удаляюсь из пансиона, направляясь к скверу. Внутри творится нечто убийственно сумасшедшее: злость, жалость, интерес. С такой кипой эмоций я даже не в силах представить, каким будет нападок на Виктора. Я собиралась растоптать его, ткнуть в лицо всю никчёмность, которой он обладает, проявить своё превосходство и не забыть добавить, что он не человек, а масса, у которой сердца нет. Спросить, с чего вдруг эта бессердечная масса вызвалась мне помогать? Страшно раздражало. Он страшно раздражал, до скрежета зубов, до одури. Его бешеные кудри, усыпанные снежинками; его дурацкое серое пальто, совпадающее с общим пейзажем готического сквера; его привычная манера смотреть сквозь меня, точно не человек я вовсе, а нечто неживое; его хрипловатый прокуренный голос, вводящий в прострацию. — Это просто непростительно! — взвизгиваю, дёрнув его руку. Виктор резко оборачивается, одарив меня типичным ему презрительным взглядом. Рука его дрогнула, и лёгкий набросок в блокноте приобрёл иной вид: толстенная жирная линия перечеркнула нарисованную крону, испортила тонкие сплетения листьев и замарала чуть растушёванный снег. — Ты... — зашипел он, переводя взгляд то на меня, то на испорченный набросок. — Ещё раз так... не дергай меня... что ты вообще хочешь от меня?! — забубнил он, выронив блокнот из рук. Он стремительно скрылся под кипой снега. Беккет нагнулся и быстро нашарил его под белоснежным покрывалом. — Зачем ты это сделал? — говорю, не сводя с парня глаз. — Я не просила. Я не хотела! — А я и не спрашивал, — отвечает он недовольным тоном, отряхивая чёрный кожаный блокнот. — Черт, страницы намокли, — прошипел он, расклеивая слипшиеся листы. Снег продолжал идти, тучи сгущались все сильнее. Вот-вот пойдёт та самая адовая смесь из дождя и снегопада, которая накроет Хериот большей тьмой, ведь сквозь туманную стену ливня совсем ничего не различишь. Снежинки непрошено застилали лицо парня напротив, придавая и без того бледной коже ещё более светлый оттенок. — Ты простишь меня за то, что я помог тебе? — вдруг спросил Виктор, взглянув на меня из-под спадающих на глаза волос. Синие вены, точно венки, сплетались на покрасневших веках. — Я... — неожиданно впав в ступор, я не могла найти сил отвести от него взгляд. Что-то странное таилось в радужке зелёных глаз, то, чего я раньше никогда не замечала. Это было спокойствие. Спокойствие, которое не посещало Беккета ни разу за все наше знакомство. В нем смешалась умиротворённость и покорность, он без особых усилий произносил слова и не думал отводить от меня глаз. — Ты сказала, что мой поступок непростительный, — Виктор разрушил повисшую тишину. — Но я не хочу, чтобы он был таковым. — Не улавливаю, — выдавливаю, ощущая себя на очередном семинаре профессора Дюрана по философии, где он говорит непонятными модусами, превращая их в конструкции сложных изъяснений. — Непростительность, как ты называла мой поступок, — пояснил Виктор, оперевшись плечом о близ стоящее дерево, — снимает с человека ответственность, а не прощать — значит, наоборот, быть ответственным за то, что отказываешься простить. — Даже в такой ситуации, где очевидно неверное решение принял ты, — тыкаю в его сторону, не собираясь заканчивать разговор. — Ты пытаешься сделать виноватой меня! За то, что я тебя не прощаю? — Нет, я просто пытаюсь вернуть все на те же места, — хмыкает он, смотря на непонимающую меня, как на идиотку. — Ты хочешь, чтобы я отказалась прощать тебя? Правильно? — Именно, — довольным тоном выдаёт Беккет, накинув поверх шапки капюшон, скрываясь от нещадных порывов ветра. — Но ты так или иначе не собиралась меня прощать. — В таком случае, — слежу за переменой в лице парня, — я прощаю тебя, Виктор. — Зачем ты это говоришь? — фыркает он, недовольно покачав головой. — Зачем ты усложняешь все? Легче вернуться к тому, где все было... стабильно. Стабильно? — Агрессивные поцелуи и без конца тлеющая ненависть друг к другу для тебя означает стабильность, Виктор? — вспыхиваю, возмущённая его наглостью. — Все было стабильно, когда ты только пришёл в Хериот. Но нет, черт подери, тебе надо было вмешаться во все, где была я. — Что? — возмутился он, сложив руки в замок и отвернувшись в сторону центрального фонтана. — Ты затесался на агитацию, взял первенство на классах философии, теперь активно притираешься к моей подруге. Тебе не кажется это подозрительным? — Возможно, выглядит именно так. Но я не нарочно, — бубнит он, нервно потирая костяшки пальцев и не переставая царапать ногтями крышку блокнота. — Мне так не кажется. Ты пытаешься испортить мне жизнь? Ты встал на сторону отца? — последние слова вызывают у парня острую реакцию. Зелёные изумруды мгновенно впечатывают меня в стену, окатив тело ледяной водой. Брови сводятся к переносице, а руки наконец выпускают сумку и блокнот. Он швыряет их на землю, позволив выпавшему снегу поглотить их целиком. — Это не херов Бубер, Луна. Мгновенно вспоминаю идиотскую теорию отношений «я и оно», в которую утром меня посвятил Беккет. Теория общения по Буберу. Ты пытаешься общаться с человеком, но собеседник никогда не реагирует на твои выпады. Вот такие у нас с тобой отношения, Кинг. Мне больше, чем плевать, получится у нас с тобой быть приятелями или нет. — Это чертова ложь. Меня до одури раздражает, — парень делает шаг в мою сторону, сжимая кулаки со всей силы, так что ногти впиваются в кожу,— что я хочу быть в твоем обществе. Он нависает надо мной, как статуя, заворожённо смотря в глаза. Не сквозь, не как на несуществующую материю, не как на объект всеобъемлющей ненависти. От горячего дыхания между нами гуляет пар, а с неба поспешно несутся капли дождя, позволяя одежде за долю секунды намокнуть. — Почему... почему это желание раздражает? — осмеливаюсь спросить, не отходя от парня ни на сантиметр, продолжая стоять подле, позволяя горячему дыханию обжигать заледеневшие щеки. Красные глаза мечутся по моему лицу, он сжимает губы в тонкую линию, стараясь собраться с мыслями. Но в такой близости ни о какой собранности и речи быть не может. — Я такого ещё никогда не испытывал. Это странное желание... — шепчет парень, зарываясь в своих чувствах все глубже и глубже. Вспоминаю рассказы студентов о том, что Виктор учился на домашнем обучении, не пересекаясь со сверстниками. У него никогда не было приятелей. Все эмоции, что он испытывает в этом учебном году, для него что-то пугающее, неизведанное. Ведь мы люди, нам свойственно страшиться неизвестного. Сейчас он стоит передо мной в полном смятении, пытаясь разобраться в себе, в своих эмоциях и чувствах. Его метания от пассивной ненависти до активной проявляющейся агрессии, от желания загрызть меня, похоронив под сырой землей, до необъяснимого порыва помочь, спасти от жесткого правосудия администрации школы. Именно в этот момент, я словно наконец подобрала нужный ключ к замку, явив себе настоящего Виктора. Ребёнка, загнанного в угол. Подростка, утонувшего в нахлынувших волнах неизведанных ощущений. Он смотрит на привычный мне мир глазами неоперившегося птенца, которому страшно сделать неверный шаг и кануть в пропасть. — Я ненавижу социум. Почему ты единственная, кто понимает меня... и единственная, к кому я не смею прикоснуться из-за дурацких этических норм? — говорит он шепотом, дрожа то ли от холода, то ли от эмоций, которым он дал волю. Все, что так долго было оплотом невозмутимого спокойствия, внезапно пришло в движение. Слова словно навязли в зубах, не давая возможности произнести хоть что-то. Съедаемая желанием обнять парня, я продолжаю отнекиваться, выискивая происки издевки или насмешки в его словах, но все не нахожу... — Мне жаль, что тебе внушили, будто тебя сложно понять, — беру парня за руку, сжав ледяную ладонь. Озноб мигом проникает сквозь подушечки пальцев, желваки на скулах сжимаются. Я медленно притягиваю Виктора ближе, уткнувшись лицом в промокшее пальто, позволив тонким рукам парня окутать меня всю. Это наше столкновение, столкновение дождя и снега. Бурное, несносное, не сочетаемое.