Средство от Разбитого Сердца

Под ногами шуршала заснеженная, чуть заледеневшая трава; от соприкосновения с резиновой подошвой осенней обуви она издавала хруст. Старое здание бара видало и худшие, и лучшие из времён истории Англии; его оплетал темный пожухлый плющ, на карнизах, прижавшись к друг другу поплотнее, грелись голуби. Сквозь запотевшие окна в темноте можно было рассмотреть танцующих людей, расслышать веселый гогот постояльцев и прочувствовать жар помещения, проводив взглядом вздымающуюся белёсую струйку полупрозрачного дыма из дымохода: в холодных лучах заходящего солнца этот дым казался призрачным. Мы медленно шли в сторону одного из баров Уитби, намереваясь поговорить о Минди Уоллис и всей ужасающей ситуации, касающейся Ричарда и исчезновения ранее именуемой. Виктор ступал рядом, шаркая подошвой по земле, периодически отбрасывая камешки в сторону размашистым шагом. Серое пальто на нем пропиталось влагой осадков, тонкие пальцы, спрятавшись в глубине рукавов, все равно покраснели от холода. Беккет не молчал, он пару раз отметил, как же чертовски холодно в конце октября, немного посетовал на выбор заведения, в которое мы направляемся, и пару раз усмехнулся, когда я поскальзывалась на ровном месте: помочь мне подняться он, разумеется, и не думал. На светлом его лице проявлялись тонкие мимические морщинки, обрамляющие выразительные глаза: улыбался он, улыбались они. Эти морщинки ему очень шли, словно он родился с ними. Они почему-то вызывали в моем ледяном сердце теплоту, видно, от мысли, что этот несчастный паяц всё-таки улыбался, оставив тонюсенькие складки от эмоций. Виктор шмыгает носом и, зарывшись в шарф, продолжает тему разговора: — Нет ничего страшнее, чем встать на пути моего отца, — бубнит он, понуро опустив голову и потупив взгляд куда-то в землю. В ответ молчу, лишь задумчиво окидываю парня взглядом, различая в чертах лица неприязнь и страх. В голове оживает образ собственного отца, заставляющий поежиться от чувства вины. Отмахиваясь от настырных мыслей, фокусируюсь на дороге, ступая осторожно. Виктор смотрит на меня, как на человека, с недавнего времени. Между нами медленно тает леденящее отчуждение, которое топило меня в болоте его пронзительного брезгливого взгляда: теперь он кажется более мягким. Раньше в глазах парня я представала, как нечто отвратительное, как жаба, или того хуже, склизкая пиявка, присасывающаяся к его семье. Сейчас же все немного иначе: мы сознаем собственную неполноценность и стараемся друг друга поддержать, чем сможем. Хоть наши отношения и не назовёшь дружбой, однако я рада, что нет в них больше места запугиванию и активной ненависти; если вдруг ненавидим друг друга по-особенному, то преобразуем это превратное чувство в пассивное проявление. И так справляться в разы проще. Когда мы наконец достигли бара, то Виктор, как джентльмен, открыл мне дверь. Половицы заскрипели, как только мы на них ступили, нас мгновенно окутала теплота помещения. Волосы настиг пыльный дождь, слетевший от хлопка тяжёлой входной двери. В ушах зазвенело от громкого настроения заведения. Голову повело от половины грушевого английского сидра; мысли скомкались в клубок от целой банки. Заливистый смех парня напротив казался чем-то противозаконным, словно мне не дозволено лицезреть проявление радости Виктора. Алкоголь играл в нем так же, как и во мне. Казалось бы, можно ли опьянеть от банки слабоалкогольного напитка, градусом не выше восьми процентов? Можно, ещё как. — ... а ты мне сразу не понравился, — говорю, раскачивая свечу в подсвечнике, стоящую посередине стола, из стороны в сторону, как напольные часы. — Когда ты вошёл в зал суда за своим отцом, понуро опустив голову, мне показалось, что имен... Я остановилась на полуслове, гулко сглотнув слюну и стиснув зубы: ему не нужно знать, что я подумала о нем в нашу первую встречу. Зачем? Это совсем ненужная информация. — Можешь не говорить, если боишься, — отвечает Беккет, поудобнее усевшись на жестком деревянном стуле, насколько это вообще возможно. — Вовсе я не боюсь! — тянусь за ещё одной банкой сидра, ловко вскрываю ее и делаю два жадных глотка. — Просто это ведь неважно, верно? Парень призадумался, постукивая пальцами по столу в ритм играющей музыке. В заведении шумно, жарко, тесно, и от этого создаётся особая атмосфера настоящей таверны, несмотря на присутствие несовершеннолетних посетителей. — Я тебя на первом суде даже не заметил. Сидела поодаль, наверное, а может и вовсе не пришла. — Я была там, сидела возле отца. — Серьезно? — вскинув брови, искренне удивляется Виктор. — Странно, что я тебя не запомнил. Второй же суд хорошо у меня в памяти отпечатался. Особенно, как ты успокаивала своего взбунтовавшегося отца, — ухмыльнулся он, не отрывая от меня взгляда. — Хью хоть и богатый человек, этикет — слово ему неизвестное, — расстегнув верхние пуговицы рубашки, я ощутила волну облегчения: больше не кажется, словно я задыхаюсь. — Вообще статус никак не связан с приличием: это две вещи, существующие отдельно друг от друга. — Согласен, — Виктор закатал рукава кашемирового свитера, чуть оттянул ворот: ему жарко так же, как и мне. — Я видал много именитых людей, манер у которых не наблюдалось. Мой отец же наоборот — он просто чокнутый, — лёгкий смешок слетел с его губ. — Вилка к вилке, на шее платочек; сначала икорная закуска, затем горячее. Педантичность его всё, — тень грусти тихонько скользит на светлом лице парня, которую он лихо запивает: берет мой сидр и залпом выхлебывает чуть ли не всю банку. — А я думала, ты фрик-чистюля, — хмыкнула я, рассматривая стекающие капли напитка по подбородку парня. Виктор тянется за салфеткой и осторожно вытирает остатки. — Брезгливый сосед Декстера. Звучит, как настоящий парадокс. — Действительно, этот парень жуткий грязнуля, — чуть посмеиваясь, соглашается Беккет. — Он ещё и тупее пня. Как-то раз пачку коровьего молока стащил со столовки, чтобы на тренировке выпить. Я пареньку напомнил, что у него непереносимость лактозы. Так он мне ответил: «Это ведь не лактоза, это молоко». — Да ты можешь порой быть просто душкой. Запомнил, что у Декстера непереносимость лактозы? — Так он болтает без умолку, — чуть покраснев, отмахнулся парень, отведя взгляд в сторону бара. — Оказывается, ты умеешь краснеть, — хмыкнула я, отпивая из жестянки. — В твоей комнате все лежит на своих местах? Под линейку, наверное, раскладываешь книги на полках. — С транспортиром, чтобы ещё и углы точные были. — Сумасшедший, — бросаю, закатив глаза. — Поделись своими навыками с Захари, — улыбнулась я, вспомнив комнату, заваленную бульварными романами, чеками, обертками конфет, бесчисленным множеством исписанных бумаг, школьными тетрадями. Чистота и Холли Захари — две точки, совершенно не соприкасающиеся. Она никогда не возвращает на место вещи, никогда не вешает одежду в шкаф, уж тем более никогда не вытирает пыль на полках и рабочем столе. Но это ничего, прибраться за ней могу и я: пока она дарит мне свою солнечную улыбку, что на вкус как спелый апельсин. Такой же ядрено оранжевый, как и ее шелковистые волосы. — Захари приятная девочка, — говорит Беккет, делая очередной глоток алкоголя. — Шебутная, много говорит, талдычит обо всем кроме учебы. Суетная, носится туда-сюда, шныряет по помещению, пока бубнит материал, чтобы запомнить. — Кажется, вы неплохо ладите, — отвожу взгляд в сторону, смущаясь от своих слов: словно он осудит меня за прямолинейность. Все ещё странно видеть его в такой близости, в непринуждённой обстановке, с возможностью обсуждать, что в голову взбредёт. — Она хорошо о тебе отзывается. — Так вы обсуждаете меня? — вскинув бровь, ухмыльнулся парень. Вспыхнув, прячу лицо в руки, стараясь скрыть красноту щек. — Вовсе нет, — бубню в запотевшие руки, коими накрыла и рот. — Не прячь лицо: ты забавная, когда смущаешься, — Виктор касается моей руки, отводя ее в сторону. Взгляд ярких изумрудных глаз встречается с моими серыми орбитами, порождая внутри смутное сумбурное чувство, заводящее дедуктическое, постоянно рационализирующее мышление в лабиринт, из которого я не в силах найти выхода. — Ты тоже умеешь краснеть, Кинг. Не знал, что мои слова могут быть тому причиной, — довольно улыбается парень, но в улыбке его я не нахожу дотоле привычной неприязни и отвращения; улыбка его скорее дружелюбная и миролюбивая. Последнее время Виктор, словно оголенный жемчуг: открыл свою ракушку и не намеревается ее закрывать, позволяя лицезреть себя во многих неизвестных мне ранее проявлениях. Мне кажется, или я его первый неофициальный приятель? Были ли у него друзья, когда он был на домашнем обучении? — Ничего я не краснею, — отодвигаясь поодаль, чтобы избавить свою щеку от его горячей руки. — Во время домашнего обучения у тебя совсем не было друзей? Беккет призадумался, стараясь сфокусировать взгляд на чём-то одном, но у него не выходило из-за игры алкоголя в крови: зрачок метался из стороны в сторону. — Были слуги, но их, наверное, нельзя назвать друзьями. Всё-таки родители платили им, чтобы они присматривали за мной, — парень пару раз икает, прикрыв рот рукой. Затем допивает банку сидра, которую мы делили пополам, до конца. — Учителя по математике, по литературе, по философии, по топонимике, по фортепиано... бесчисленное множество. Ах, и ещё по латинскому, конечно же. — Ты знаешь латинский?! Он ведь почти нигде не используется. В чем смысл? Парень напротив поудобнее устраивается на стуле, закинув ногу на ногу. — Чтобы читать философию без глоссария и словаря. Все в моей семье знают латинский, — чуть рассмеялся Виктор. — В самом деле, идиотская идея была учить его. Но выбора у меня не было. Собственно, я никогда и ни в чем и не имел права выбирать. Беккет рассказывал с примесью забавы и легкой полуулыбкой на губах, но в глазах отчетливо читалась тягучая грусть, что тянется вереницей, точно гусеница в его голове, заползая во все чертоги памяти, пробуждая все новые и новые неприятные эмоции. Тема детства для парня столь же болезненна, как и для меня. У нас много общего. И это пугает. — А ты? Чем ты занималась в Хериоте все эти годы? — спросил Виктор, стягивая свитер через голову. Он выпрямил рукава и повесил вещь на спинку стула, оставшись лишь в обтягивающей его жилистое тело футболке, не скрывающей несколько мудреных чернильных украшений на его теле. — Много общалась с нашими одноклассниками. Тусила с Рональдом и Минди. Часто бывали здесь, в Уитби: выпивали иногда, играли в настольные игры, — грустно улыбнувшись, ответила я, вспоминая минувшие, теплые душе деньки. — Минди Уоллис, я правильно понял? — чуть нахмурившись, уточнил парень. В ответ я лишь кивнула, задумчиво уставившись на пустую банку сидра на столе. — Я видел эту зубастую девушку в нашем поместье. Если я не ошибаюсь, это было поздней весной, — заговорил Виктор после минутной паузы. — Она часто заигрывала с Ричардом. Твой отец не преподавал мне, но Уоллис бывала на его лекциях, хоть и прогуливала порой. Мне никогда не нравилось это ее увлечение, — хмыкнула я, стараясь отогнать подальше мысль о ее возможной смерти. — Я не знаю, что с Минди сделал Ричард. Представить не в силах. Но видал я ее дома: это уж точно, — Беккет, нахмурившись, вертел на столе подсвечник с уже затушенной свечей. Лёгкая дымка взмыла к потолку, унося за собой наше игривое настроение. — На твоём месте я бы не стал надеяться на нечто благополучное. Я ведь уже рассказывал тебе, — взор зелёных глаз взмыл к моим, задержавшись на мгновение, — он убивает тех, кто переходит ему дорогу; тех, кто может испортить ему жизнь; ему неповинующихся. Наверное, однажды он избавится и от меня, — угрюмо буркнул парень, тяжело вздохнув. В таверне утихло: студенты стали возвращаться в общежитие, пропуская в помещение уличный морозец, но на втором этаже, где мы расположились, все ещё душно. Между нами повисла неприятная тишина, она била по ушам, цеплялась за горло и душила своей тяжестью. Я смахивала липкую испарину со лба, бегала глазами по помещению, лишь бы не встречаться взглядом с томными, чуть грустными глазами парня, что блестят по-особенному, когда разговор заходит об отце. Смахнув пару выступивших капель пота со лба, я устало опёрлась плечами о собственные руки, обнимая себя за лопатки. Неожиданно захотелось оказаться в тёплых материнских объятьях: хочется жара человеческого тела. Виктор же подозвал официанта и заказал ещё по две банки сидра на каждого. Взглянул на меня, ожидая одобрения, в ответ я лишь кивнула, окончательно распластавшись на небольшом столе, ощущая, как опьянение стремительно берет надо мной верх. Внимательно рассматривала парня напротив, пока тот что-то говорил подошедшему официанту, обслуживающему нас. Четкая линия челюсти, точно резец: острая, как лезвие ножа. Адамово яблоко непроизвольно двигалось, пока Виктор говорил. На тонкой белоснежной коже виднелись переплетения голубых вен, точно ветки раскидистого дуба. Наблюдать за парнем особое удовольствие: он правда очень красив. Удивительно, как человек столь привлекательной наружности, внутри на самом деле самый запутанный человек из всех живущих. — Есть у меня одна идея. Знаю человека, что может стать моим свидетелем на суде, — заговорил парень после продолжительной паузы. — Ты поедешь со мной в Лондон, Луна?