Средство от Разбитого Сердца

В детстве я оставлял зажженную свечу на ночь в надежде, что не проснусь. Хотелось, чтобы дотла сгорел дом, забрал с собой отца и мою отпетую душонку, но сохранил жизнь бедным слугам, спящим в подсобке. Меня навещали горящие сны, образы пылающего поместья бредили мне мозг, заставляя сердце молиться. Но сны не сбывались, как бы я не пытался играть с огнём. Дом из камня при любом раскладе бы не загорелся, однако поджечь свою комнату мне однажды все же удалось. И пока я смотрел на воспламеняющиеся шторы, чувствовал, как внутри погибает мое ребяческое пламя, обращая меня в посредственную серую массу. В ту огненную ночь я получил тяжелый ожог на руке, по сей день напоминающий мне день похорон моей детской непосредственности. Смотрю на полыхающую свечу, стоящую на деревянном туалетном столике, пламя которой бушует, точно моя душа, и вспоминаю детские мгновения. Не знаю, навеяла ли воспоминания встреча с младшенькой Кинг. Не отводя глаз от шрама, медленно стягиваю свитер, оставаясь в одной майке. Вытаскиваю крем из кожаной сумки, которым безостановочно пользуюсь, сколько себя помню и выдавив немного на палец, наношу на место от ожога, который вряд ли когда-либо оставит мое тело. Причудливый узор напоминает резец для сыра. Чертов резец от сыра. Участок кожи белёсый, затянут мелкими рубцами: вид не самый приятный. Обвожу взглядом небольшую комнатушку отеля: тёмную и мрачную. Обстановка прискорбная, не вселяющая радости от слова совсем. Скрипящая вековая кровать посреди помещения, тяжёлая серая тумба, туалетный стол и небольшое запотевшее окно, в котором виднеется пейзаж ночного Лондона. Единственная гордость номера — крохотный балкон. С трудом распахиваю дверцы, высунувшись на улицу. Ледяной воздух мгновенно проскальзывает в легкие, смешит волосы и даёт морозную пощёчину. Вид с балкона не из лучших, выходит на кирпичную стену соседнего здания, до которого чуть ли не рукой можно дотянуться. От размышлений меня отвлекает тихое пение, доносящиеся из соседнего номера, добирающиеся до меня сквозь открытый балкон. Если мне не изменяет моя треклятая память, то за стенкой соседствует Кинг. Ухватившись за железную балюстраду, разделяющую балконы номеров, перескакиваю на территорию комнатушки Луны. Отодвигаю шторы и тихонько заглядываю внутрь. В помещении лишь один источник света — зажженная пыльная лампа, раскидывающая полосы по стенам. В центре комнаты кровать, поверх которой расположилась девушка. Луна сидит в одном кружевном бра на тонких бретелях и льняных штанах, уткнувшись головой в колени и заунывно напивая песню. Michelle, ma belle Sont les mots qui vont tres bien ensemble, Tres bien ensemble… Чуть раздвигаю серый тюль, войдя в комнату. Холодный настороженный взгляд девушки стремительно бросается в мою сторону, она точно испуганный зверёк осторожно озирается в сторону звука, после взор ее мягчает. Она выпрямляет спину, потянувшись, садится по-турецки скрестив ноги и выжидающе смотрит на меня, стоящего в майке, смахивающей на нижнее белье и вельветовых штанах, сжимающего алюминиевый тюбик крема от шрамов. Я жду вопроса: «Какого черта ты тут забыл?», в исконной кинговской манере, но вместо язвительных высказываний, Луна продолжает петь, устремив взгляд на покрасневшие стопы: I love you, I love you, I love you, That's all I want to say, Until I find a way… — Присаживайся, — похлопав по кровати, девушка приглашает меня сесть рядом. Послушно плюхаюсь на мягкий матрац, все ещё сжимая эту злосчастную мазь в руках. I will say the only words I know That you'll understand… Всматриваюсь в лицо девушки, заметив мокрые дорожки от слез на щеках. Тонкие пальцы удерживают острое лезвие, предплечья истерзаны порезами, а кровь нещадно стекает по бледной коже, капая на белые простыни. Усаживаюсь поудобнее, придвинувшись поближе к девушке, аккуратно притягиваю ее изрезанные измученные руки к себе. — Вот этой мазью я уже десять лет лечу свой шрам, — по-дурацки улыбаясь, показываю продольный узор боли, украшающий бицепс. Луна нежно проводит по нему ледяными пальцами, выдавив усмешку. — И как? Помогает? — Как видишь, не особо. Но это замечательный эффект плацебо. — Точно, — из Луны вырвалось забавное, такое детское хихиканье. Вперемешку со свежими слезами это выглядело в какой-то мере комично. Неожиданно захотелось смахнуть остатки влаги на румяных щеках большим пальцем. Кожа нежная, чуть грубая на щеках, но все такая же тонкая с проступающими венками. Стеклянные глазёнки впечатываются в меня вопрошающе. Продолжаю стирать холодные солёные ручьи с щёк, еле сдерживая улыбку. — Так-то лучше, — чуть отстраняюсь, оглядывая покрасневшее лицо девчушки. Луна хихикает, толкая меня в плечо: такой простой дружеский жест с ее стороны кажется таким особенным. — Давай попробуем тебя вылечить, — откручиваю пластмассовую крышечку от мази, прокручивая меж пальцев. Девушка внимательно наблюдает за моими движениями. Я выдавливаю небольшую каплю на указательный палец и тянусь ближе к искалеченному худому телу напротив. Провожу медленно по шрамам, запечатанным на коже. Есть чуть белёсые старые шрамы, есть красноватые свежие и совсем новые, ещё не зажившие, из которых сочится алая кровь, оставляя за собой следы от потеков. Нечаянно касаюсь открытого участка кожи, от чего Кинг тихонько взвизгивает, настороженно посмотрев на меня. — Извини, — виновато бубню под нос, медленно подув на рану. — Может продолжишь петь? Луна удивленно вскидывает бровь: — Ну ты и странный. Посмеиваюсь в ответ, продолжая наносить мазь на все поражённые участки. Через мгновение комната вновь наполняется тихим пением: I need to, I need to, I need to I need to make you see… — Здесь совсем глубокий порез, — говорю, проводя пальцами по углублению в бледной коже. Шрамы девушки украшают почти всю руку, особенно истерзано предплечье. Шрамы похожи на молнии, переплетающиеся меж друг другом. Oh, what you mean to me Until I do, I'm hoping you will know what I mean… В какой-то неизвестный мне момент в заботе о теле девушки я обрёл покой. В ее сердцебиении, в ее всхлипах, легких подрагиваниях, в доверии. Доверие. Ко мне. К человеку, испортившему ей жизнь, нещадно разбившему мечты и надежды, украдшему желания и стремления. Кто я для нее? Кто мы? Луна осторожно стягивает короткий топ чуть ниже, открывая вид на остальные шрамы, коими усеяна грудная клетка. Из меня непроизвольно вырывается вздох: уродливо. Настолько отвратительна эта картина, что вызывает во мне чувство жалости, тошноты. В боли ее спасение, ее спокойство. Когда ты растёшь в доме, полном страдания, единственное чувство, такое знакомое сердцу — боль. Она ей готова упиться, готова утонуть. Только так ей удаётся усмирить голоса в голове, просящие убиться. I want you, I want you, I want you… Хотеть тебя. Желать тебя. Владеть тобой. Вдыхать тебя. Касаться. I think you know by now… Последняя реплика даётся Луне тяжело, она с надломом пропевает слова, испуганно устремив на меня серые глазёнки. Хрустальные, такие чистые и невинные. Они холодные, дотоле родные и почему-то манящие. Ледяными пальцами Кинг обхватывает мое запястье, довольно резко дёрнув к себе. Она кладёт мою руку поверх своей груди. — Ты чувствуешь? Оно бьется. — Пока что бьется, правда. — Поцелуй меня, — шепчет Луна, облизывая сухие потрескавшиеся губы, напоминающие по форме спелую клубнику. — Луна… — склонив голову, отрицательно мотаю. — Виктор, — девушка хватает меня за подбородок и своими серыми стёклами впечатывается в меня. — Ты принёс мне столько боли, я никогда тебя за это не прошу. Вот это дерьмо, — Кинг хватает лезвие с кровати, сжав в руке, — оно мне не помогает: этой боли недостаточно. Поцелуй меня, ведь ты моя самая настоящая боль.