Уходя, мы завещаем вам полинявшую футболку, Россию и зиму

Их квартира на улице Юных — сокровищница с цирком для души и караваном для сердца. Серёжа Баранский, вроде как, сторожила этого местечка. Он выкарабкался из дома клиническим калекой. Выполз семнадцатилетним мальчиком, который способен только вертеть кулаками, ссориться с мамой и решать малолеткам задачи по физике. Ему пришлось по-быстрому взрослеть. Вышло, кстати, не очень-то удачно. Зато он нашёл квартиру (эту убогую дешёвку) и подлатал её. Встретил загибающегося друга детства, Витю Синицына. Подшил и его. Так два новосибирских ублюдка стали вместе голодать, мучиться недосыпом, пить пиво вместо воды, а потом водку — вместо пива. Но Серёжа всё никак не может вспомнить, откуда взялся Тамби. Вылетело из головы. То ли Маришка привела, то ли сам доковылял. Но у Тамби непроизносимая фамилия, он умеет готовить и носит Адидас, а большего и не надо, чтобы навеки поселиться здесь, в квартире на улице Юных около тигровой берёзы. — Он дышит? — интересуется Витя. — Не дышит, вроде. — Дышит, — уверяет Тамби. — Напомни, как его зовут? — Хрен знает, — признаётся Серёжа, упирая кулак в щёку, — не помню. Ща. Как же? Мулькис. Мулькис валяется в беспамятстве целые сутки. Просыпается, чтобы сделать глоток ромашкового чая, приготовленного по методике Тамби, и проваливается обратно. Подушка вся мокрая из-за температуры. Серёже приходится менять одну наволочку (в белых тонюсеньких цветочках) на иную (с жёлтыми птицами). Целые сутки беззаботного сна. Кошмар. Роскошь. Н-да. Они как-то прогадали с новым соседом. Витя встал на ноги за ночь, а он был вывернут наизнанку. С Тамби тоже что-то весёлое было, но Серёжа плохо помнит это. Всё-таки Маришка притащила? Или сам доковылял? Витя валяется на полу, перебирая железные струны гитары, и размышляет вслух: — Интересно, он вообще поднимался с дивана? Нас ведь не было весь день. — Чайковский был голодным, — говорит Серёжа, качаясь на табуретке и переписывая проёбанную лекцию в тетрадь. Кривовато выходит. — Он либо бездушный, либо мёртвый. — Он дышит, — сурово напоминает Тамби. — Не отвлекайся от плиты, — шипит Витя, выдавая раз за разом три ноты. — Я до смерти хочу какао. — Ақылдан кемтар. — Знать не хочу, что ты сказал, остолоп. — А я хочу, — встревает Серёжа и случайно марает ручкой поля тетради. — Остолоп — это... — Тамби, — заканчивает Витя с одуревшей улыбкой, и Тамби бесстрашно брызжет в него водой из пульверизатора. — Эй! Эй, блять, прекрати, холодно! Каштановые волосы Вити липнут друг к другу, насквозь промокая. Серёжа прижимается к стене, чтобы на него не попало. Закрывает тетрадь. Полудурки. Шутливая драка заканчивается синяком под глазом и треснувшей дверцей тумбы — ну, как обычно. — Какао не дам. — Ты не такой жестокий, — по-лисьи выразительно изумляется Витя, прекращая растягивать футболку Тамби. — Серёжа, скажи ему. — Я пас. — Предатель, — повторно удивляется Витя и снова садится на пол около гигантской собачьей морды. — Только Чайка и гитара понимают всю мою боль. Они продолжают препираться и заниматься своими делами: Серёжа скатывает чужую лекцию, чтобы не вылететь с учёбы, Витя подбирает неправильные аккорды, а Тамби варит изумительный какао. Ну, как обычно. Чайковский старательно изображает из себя псину с пустым желудком, и кто-нибудь бросает ему черёмуховое печенье из общего запаса. — Балдёж, — говорит Витя, потягивая свежее какао. — А как ты к нам попал, Тамби? — всё-таки спрашивает Серёжа. — Не помнишь? Ақымақ. Я притащил тебя сюда с какой-то дискотеки вместе с Маришкой и Алисой. — Пьяного? — В хлам, — кивает Витя. — Бушевал, пока тебя не заперли в душе. Я побыковал, но предложил всем переночевать. А Тамби чё-то как-то ночует уже год. Серёжа тут же добавляет: — Но мы не сердимся, казашка наша. — Да пошли вы, — беззлобно плюётся Тамби. Точняк. Тамби появился в те времена, когда мир особенно жёстко бил по ебалу три раза в сутки. Квартплата, пустой холодильник, похороны. Пустой карман, дурость, болезнь. Стрельба, спиды, пустая башка. Тамби подарил им что-то вроде маленького просветления и съедобную еду из песка и палок. Он осторожно, почти незаметно стал братом. Пацан со своими трюками, религией и насекомыми в голове. И щенком. Чайковским. Серёжа выпивает две кружки какао и больше не может терпеть. Не для этого он тащил на себе тело в лихорадке. Чтобы ждать? Серёжа отламывает плитку шоколада, забирается на подлокотник дивана и водит долькой около покрасневшего носа Мулькиса. — И чего ты творишь? — Спасаю своё терпение, — сквозь зубы отвечает он, неотрывно наблюдая за Мулькисом. — Так делал мой брат. Если не проснётся, будем царапать вилками по тарелкам. И тебя, Синицын, я однажды так же разбудил. Столетним сникерсом. — Нет, — каменеет Витя, — не верю. Серёжа продолжает трясти шоколадом, как шаман в трансе, и Мулькис реально открывает глаза. Действенный метод Миши. Так это, вроде бы, называлось в детстве. Серёжа тут же отводит руку назад, и Мулькис спросонья ворчит: — Дай. — Не-а. Тамби восхищённо свистит, а Витя щипает шестую струну гитары. Оба перебираются поближе. — Чего вы так смотрите? — глухо спрашивает Мулькис; он выглядит получше, когда разговаривает. Серёжа устраивается на подлокотнике (неудобно, но близко от светлой головы). Задумывается: — Как же тебя зовут? — Тимур. — Я думал, а не спрашивал. Неважно. У нас есть какао, будешь? Ага, с сахаром. С едой проблемы, а вот выпить можно. Где-то даже завалялся ром, но ты будешь пить какао. Серёжа наполняет кружку, пока Тамби проводит быстрый ликбез по квартире и её обитателям. Витя раздувается от заинтересованности на полу (около розетки), но пока не лезет. Тамби напоследок спрашивает: — Закрыть балкон? Вечер, уже прохладно. — Мне безразлично. — Ему похуй, — переводит Серёжа. — Я не тупой, — огрызается Тамби. Барабанит пальцами по столу, а потом поднимается: — Нет, я всё же закрою балкон, мало ли. — Ландыш, — выдыхает Мулькис. Тамби дёргается, останавливаясь. Витя недоумённо перестаёт скользить по струнам. Оба ждут. — Ну. Переводи. — Ладно, — улыбается Серёжа. Витя фыркает, а Тамби серьёзно кивает. Мулькис не разделяет с ними ни одну эмоцию. Ему нужна чистая вода. И свежая одежда. И улыбка. Хотя бы на секундочку. Он держится за спинку дивана, отдирает себя от подушки и принимает сидячее положение, касаясь висков. Там шумит, наверное. Серёжа косится на него. — Хочешь встать? — Да. — Тапки надень, пол холодный. Я выбрал жёлтые, а Витя красные, поэтому мы стащили по одному. — Ты работаешь охранником и воруешь? — А ты думаешь, откуда у меня такие хоромы? Эй, сколько тебе лет-то? Охранник почти всегда вор. Мулькис бессвязно разглядывает скудную кухню, банку-пепельницу, Тамби и Витю в одних майках, широких трусах и резиновых сланцах, холодильник с единственным магнитом из Казахстана. Замечает: — Действительно хоромы. — Пасибо. Так сколько лет? — Девятнадцать, — он вдруг смотрит на циферблат микроволновки. — Нет, теперь двадцать. — Блять, — растягивая гласную, бурчит Витя из угла и цокает: — Не говори, что у тебя день рождения. — Я тоже не в восторге. — Чё? Сегодня? — хмурится Серёжа и получает вялый кивок. — Это не дело — болеть в юбилей чем-то, кроме похмелья. Что скажете? Завтра, конечно, будний день, но меня спасёт доброта Нины, она прикроет. — Я отпрошусь, — говорит Тамби. — Давайте уже бухнём, — объявляет Витя. — Ты, пацан, нравишься мне всё больше. Хотя бы есть повод официально выпить. Так как тебя зовут? Обычное дело: устраивать дешёвенький праздник под вечер для едва знакомого человека, которому противопоказано веселье. Самое то. Голодать потом будут неделю. Серёжа раскладывает стол, Витя собирает по углам запасы водки и баночки из-под таблеток, из которых удобно и безопасно пить. Тамби поджаривает хлеб и яйца. Мулькис запрокидывает голову, обхватывает руками коленки и неторопливо отбивается от всяческих вопросов. Серёжа ищет в тумбе свечки (пару дней назад они праздновали день рождения Чайковского). Косится на Мулькиса. Тот липнет взглядом к потолку и рассказывает о чём-то. «От чего ты бежишь?» Но никто не спрашивает о самих проблемах, поэтому Серёжа лишь осторожно выпытывает: — Кто-нибудь может пострадать из-за тебя? Мулькис — будто бы нарочно, — улыбается. Впервые за столько часов. Ничего сверхъестественного или необычного, но смотреть приятно. Он мотает мокрой головой: — Нет. И больше об этом не спрашивайте. Витя перебивает: — Ты дохуя требовательный, знаешь? А Тамби тут же перебивает Витю, кивая Мулькису: — Жарайды. — Ландыш, — переводит ему Серёжа. — Мы, типа, не будем спрашивать, за что тебя могут прибить. Мулькис закатывает глаза, однако продолжает слабо улыбаться. Славно. Серёжа выпроваживает его в душ, предупреждая, что шторка (с красными отпечатками рук) может оторваться. Говорит, где лежит мыло и валяется одежда. Слышит, как скрипит щеколда, словно зубы, и заваливается на диван к Чайковскому. — Пацаны, — зовёт он, почёсывая чёрное ухо в белых пятнышках, — давайте вытрясем из него всё, что сможем. Тамби и Витя метаются молчаливой солидарностью. Серёжа тот ещё игрок. Палач. В своё время он заставил Витю сознаться во всех своих проблемах, Нину — рассекретить любимый цвет, у Алисы отобрал наркотическую радость, а Маришку едва не прибил за плаксивость и бесцельность. С Тамби не прокатило. Тамби, пожалуй, без проблем может отдать сердце за завтраком. Его даже за ниточки дёргать не надо. Это не значит, что у него нет клыков. Он просто их бережёт, и Серёжа ждёт, реально ждёт, когда Тамби перекусит чью-нибудь гортань. Когда Мулькис, пошатываясь, вытаскивает себя из душа, Серёжа начинает смеяться во весь голос. Витя коротко удивляется: — Ты где нашёл мою майку? Я думал, что мы пустили её на тряпки. Мулькис невозмутимо шмыгает носом. Он одет в посеревшую майку Вити, красную олимпийку Серёжи (рукава закатаны по локоть), джинсы Тамби и общие сланцы. Выглядит нескладно, болезненно, дёшево. «По-нашему», — думает Серёжа и продолжает давиться непонятным смехом. Тамби просит замолчать, а Витя, разумеется, видит то же, что и Серёжа. Ухмыляется. Потому что Мулькис как олицетворение их дурацкой, но немыслимой квартиры. Поразительно, что именно одежда Тамби ему как раз. Оба долбаные дылды. Оба не должны подходить к квартире, но с треском в неё вписываются. — Насмеялся? — кратко интересуется Мулькис и заваливается на табуретку. — Не-а. Пф. О, боже, — уже кашляет Серёжа, перебираясь с дивана поближе к пустым баночкам таблеток и водке. — Всё. Теперь насмеялся. Ты что, левша? Мулькис беспричинно отдёргивает левую руку от шоколадки. Сам себе хмурится и вновь тянется к упаковке, отламывая дольку. Изгибает бровь: — А что? — Ничего. Впервые вижу левшу. — Ещё скажи, что это странно. — Да не, — утешает Серёжа и салютует: — У меня вот органы наперекосяк. — Я хромаю, — поддерживает Тамби. — Я не слышу одним ухом, — быстренько заканчивает Витя. — Знаешь, мы тут тебе жизнь скрашиваем, мог бы хотя бы имена своих героев спросить. Мулькис чешет разбитый уголок брови. Пошире распахивает глаза — будто расстёгивает ширинку, настолько это интимно. — Я был уверен, что знаю их. Саша? — Я Серёжа. — Серёжа, — без смущения продолжает он. — Ваня? А, Витя, точно. И Тамби. Витя фыркает: — Какого чёрта? Тамби? Ты запомнил имя Тамби, но не моё? — Угомонись, — просит Серёжа, и Витя, яростно прокашлявшись, выпивает немного святой водки. Затыкается. То-то же. — Витя немного резкий, ты не сердись. — О. Я, значит, резкий. Тебя отфигачить за это? — Кұдайым-ай, — закатывает глаза Тамби. Мулькис следит за их типичной перебранкой с наилегчайшим интересом. Вроде бы тут, а вроде бы на расстоянии вытянутой руки. Антоним дотошности. — Ладненько, — Серёжа сооружает жутковатый торт из хлеба и сгущёнки, — чем занимался? Дайте сигарету. Я поставлю спички и свечки, чтоб красиво было. Ну? — Я продавал иконки и их истории. Серёжа продолжает втыкать спички в сладкий хлеб, пока Тамби дальше профессионально раскручивает беседу: — И... как? — Не очень-то прибыльно, но очень-то православно. История: Тимур Мулькис с четырнадцати лет торговал в метро иконками, ароматическими палочками, бусами, свечками, словесными вырезками из Библии и дурью из отцовского псалтыря. Он повидал кучу людей, и ему не понравилось. Понять можно — в метро ничто не внушает доверия. Никто. И Мулькис безоговорочно в числе этого «никто». Сколько же вывихнутых натур в этой пацанской квартире, которая пахнет шампунем для девочек. — Ясно, — тянет Серёжа, замечая некрасочный, рано постаревший взгляд Мулькиса. — Короче, Витя, жги торт. Пацаны синхронно склоняются над специфичным тортом, и это напоминает начало любительского порнофильма. Витя поджигает спички другими спичками, затем по кругу опаляет фитили разнообразных свечек. Серёжа надувает щёки. Наблюдает за непонятным выражением на лице Мулькиса (неверие? грусть? игрушечная благодарность?). Гордится звездообразной свечой со своего летнего дня рождения. Хорошо, что он её не расплавил в микроволновке от скуки. Пригодилась. Сколько же вывихнутых натур в квартире, которые тщательно выменивают свою трезвость у водки. — ...не могу зацепить вилкой горох. Кажется, он был создан, чтобы выживать. — ...порно? Почему-то оно сначала вызывает отвращение. Ну, в первый раз, лет в восемь. Сначала отвращение, только потом возбуждение. Странно. Почему так? — ...Құдай? Нет, Тимур, я в него не верю. Если бы верил, меня бы тут не было. Вообще нигде не было бы. Три рюмки (поправка: баночки из-под таблеток) не развязывают Мулькису язык, и его секреты остаются погребёнными в неизвестности. Что-то про иконки, про насилие, про улицы. Ну, как обычно. Потом говорит про всепоглощающую, победоносную любовь, и это что-то новенькое. Мало кто заикается про любовь так, словно это нечто чистое. Не здесь. Не на улице Юных, в сумраке, около тигровой берёзы. Затыкается Мулькис так же быстро, как заводит эту шарманку. — Эй, сними олимпийку, — вдруг просит Витя; он явно что-то просёк. — Жарко же, балкон закрыт. — Мне нормально, — качает головой Мулькис. — Ты болеешь, и тебе жарко. Снимай. Серёжа минут тридцать думал о том, что олимпийка лишняя. Ещё и рукава по локти закатаны, чтобы отвести всякое подозрение от рук. Но Серёжу не проведёшь. А Вите не так-то просто перечить. Оба догадываются, почему Мулькис впихнул себя после душа в шуршащую, липнущую к коже олимпийку, а Тамби (какой же ещё ребёнок) — нет. Мулькис разваливается на табурете, прижимаясь спиной к стене. Ему не хватает сигареты и стояка, чтобы выглядеть максимально круто. Он спокойно говорит своё невозмутимое: — Ландыш. И мокро кашляет, стаскивая с себя красную олимпийку. Как будто плесень отдирает. Это не плечи. Это месиво. Мясорубка. Полнейшая мешанина из порезов бритвой, дыр от прикуривателя, сигаретных ожогов. На коже выцарапаны слова. «Грязь». «Бог». «Отец». «Проклят». «М. К.». «Я». «Пожалуйста». «Где?». «Ещё». «Жив». — Мне жаль, — зачем-то озвучивает Серёжа ничейную мысль. — Знаешь, почему-то мне кажется, что ты не умеешь жалеть. Серёжа не отводит глаза. «Жив». Соглашается: — Ладно, нихрена мне не жаль, но Тамби свихнётся, если я это не скажу. Чтоб ты знал: нам плевать. Всем. Мы тебя не знаем, и ты кажешься ёбаным серийным убийцей, но мы не дадим тебя в обиду. Что-то в Мулькисе точно меняется. Что-то очень слабое, маленькое, придушенное, но дышащее. «Жив». Серёжа чувствует это, и его голод, выгрызающий изнутри дыру размером с престол, притупляется. Серёжа с плохой улыбкой замечает: — И это круче, чем левша. Уже почти по-нашему. Мулькис чешет вздутые шрамы и кривые буквы и заметно угасает. В нём развязывается (нитка за ниткой) неприязнь. К Серёже, Вите, Тамби. К старой слабости. К кому-то ещё. К самому себе, это уж точно. Но Мулькис не скрывается. Гноящиеся друг на друге ожоги от сигарет рассыпаны созвездиями, и это не так страшно, как то, что скрывается глубже. Он принадлежит квартире. Он — их; он этих детей, что спасаются здесь по вечерам, подбирают неправильные аккорды и бесконечно спорят. Всем им хорошенько досталось. У них, наверное, деревянные вены, и кровь пахнет гробами. Или Серёжа нихуёво перепил. Он сбрасывает резиновые тапки и прижимает ноги к животу, пока Витя что-то выщёлкивает и легонько набрасывается на Тимура Мулькиса: — Чего расклеился? — Он не расклеился, — замечает Серёжа, — Мулькис раскис. Тот в ответ шмыгает больным носом, выкуривает сигарету и сердито вырубается. Следом падают и остальные. Кто куда: на диван, на кровать, на балкон. Они заслужили сон. — Кажется, мы толком ничего не выяснили. — Ага, — бурчит Серёжа, — но мы это исправим. И их квартира на улице Юных — это сокровищница с цирком для души, караваном для сердца и четырьмя детьми на сломанных ходулях. «Живые».