Уходя, мы завещаем вам полинявшую футболку, Россию и зиму

В четыре утра, в глубинах улицы Юных, на матрасе из нетоксичного холкона, между банкой-пепельницей и мячиком Серёже снится птичья могила. Поэтому в его незаурядной голове плавают кувшинки и бензиновые лягушки. Вторая смерть в его жизни. Хоронили синичку около прозрачного пруда — без креста, почестей и девочек. Те катались на роликах и не сумели прийти. Забавно: насмерть забитую синичку отыскал Витя Синицын, злобное чучело из хрущёвки, которое постоянно бродило по двору с фингалами и сигаретами. В одиннадцать-то лет. Да, существо из хрущёвки. С ним Серёжа научился держать ухо острым, потому что передряги и перебранки поджидали их на каждом пятачке. Они сдружились после птичьих похорон. А потом Витя исчез, и Серёжа нашёл его спустя несколько лет. Неподходящее слово — нашёл. Он выхватил и вытащил его. Как разложившийся труп из пруда. Вытянул за оперение и простреленное в детстве ухо; всего какого-то вывернутого, нищего, но ни капли не зашуганного. Теперь Витя сопит в наушниках на балконе, а Серёжа лупит взглядом по лампочке на потолке. Славно. — Спишь? — Блять, меня мутит, — выхрипывает Мулькис с развороченного дивана. — Есть карачинская? Серёжа сгибается на матрасе, ломаясь в животе, и щипает себя за мочку уха. Немножко отрезвляет. Он поднимается с пола, огибая банку-пепельницу и мячик, распахивает дверцу холодильника и оставляет её открытой, чтобы не включать выжигающий кухонный свет. Роется в продуктах. Цепляет минералку и творение Тамби (безупречный блин) и заваливается на подлокотник дивана. Мулькис выглядит хреново. Его мутит, но глаза почему-то чистые, бесцельные. Серёжа с утиным вздохом откручивает крышку и отдаёт бутылку. — Кошмары? — Что-то вроде этого, — гудит Мулькис. Серёжа ждёт, когда тот задаст ему этот же вопрос. Не дожидается и берёт инициативу в ободранные лапы: — У меня тоже. Ты знаешь, я, кажется, понял, что по ночам кухню кто-то проклинает. Каждую, блять, ночь. Барабашка, наверное. — Я ставлю на бабайку, — неожиданно поддерживает эту чепуху Мулькис. — О, — Серёжа качается на подлокотнике, — а Витя говорил про домового. Как же мы ещё это называли? Ща, ща. Жезтырнак. Это сказал Тамби, когда мы его взбесили, и я вообще не в курсе, как оно выглядит. Может, позвать Тамби? — Зачем? — А, ты не в курсе. Он что-то типа обезбола. Всегда поддержит своим казахским молчанием, все дела. Эй, у тебя всё плечо в крови. Мулькис неторопливо косится на свою руку. «Ты катастрофа, — думает Серёжа. — Неудача». Как и все они. Его мышцы остекленевшие, кожа отсыревшая. И затылок снова мокрый. Это определённо станет всеобщей проблемой. Плечо Тимура Мулькиса кровоточит свежим словом, выцарапанным вилкой незадолго до того, как Серёжа притащил его сюда. «Отец». Кажется, он случайно вскрыл буквы во сне. Каждую чёрточку, напоминающую червоточину. — На, вытри, — Серёжа бросается в него красной олимпийкой. — Потом постираю. Хочешь покурить? Он ставит босую ступню на микроволновку, стоящую на невысокой тумбе, находит пачку, и на кухне, где гудит распахнутый холодильник, зажигаются маячки двух сигарет. Серёжа клюёт носом. Просит рассказать что-нибудь хорошее, и Мулькис неожиданно спокойно выполняет просьбу в обмен на ванильный сырок. Он говорит о зиме, о горках и оранжевых ледянках, немного приплетает незрячее око бога и девочку по имени Майя. Надо же, меланхоличный паренёк умеет нормально улыбаться. — Ты, наверное, ещё и постишься. И молишься перед сном. И прыгаешь в прорубь. — Я сдохну, если провалюсь в холодную воду. Часто болею, — Мулькис показушно свистит носом. — Твоя очередь. Серёжа складывает ещё одну сигарету за ухо с серьгой. В его мозгах перетасовывается колода игральных воспоминаний. Похороны кота и казаки-разбойники, салочки с дворовыми мальчишками, похороны синички и прятки, поделки брата из шишек и мальвы. Плюс целая пачка историй о Чайковском. Про Полину пока что говорить неохота. — Как-то раз Чайка сожрал яд для муравьёв. — Звучит невесело, — замечает Мулькис. — Не-е, не, ты послушай: этот гель называется «Великий Воин», и мы впятером сидели над Чайкой и думали, что если он не умрёт, то оправдает название и станет великим воином. Чего так смотришь? Мы сидели и плакали. Полегчало? — Ты врёшь, — беспощадно понимает Мулькис. Это сто процентов станет проблемой. — Зачем? Серёжа закатывает глаза и отпирается: — Я лишь немного слукавил. Сидели и плакали почти все. Мне как-то вечно не до слёз. Плакать круто, он знает это, но у него нет времени. Слёзы отвлекают. Некоторые люди ими безбожно пользуются; Маришка, например, та ещё плакса, которая может разжалобить кого угодно, и мама Серёжи точно такая же. Сомнительные студенты частенько топят кабинеты в слезах. А Серёжа выкручивается иначе. Однажды он написал на доске оскорбительное послание, дождался преподавательницу и с вопросом: «Кто мог такое сделать?» стёр свои каракули, запихнув в карман пятёрку за экзамен. — В общем, — тянет Серёжа, — я не хочу быть жертвой, как некоторые. — Я не жертва, — выцеживает Мулькис. И Серёжа, восхищённый его позицией, поднимает руки: — Я про Маришку. Мулькис и Серёжа дёргаются от скрипа резиновых тапок, и из-за двери появляется сонливый Тамби. — Чё встал? — Дайте, пожалуйста, сигарету, — Тамби, разбуженный воем вертолёта, заваливается на матрас и прижимается к холодильнику. — Только спички? Надо уже свистнуть зажигалку где-нибудь. — Ага, — Серёжа улыбается; свистнуть. Тамби учится у лучших. — Давно пора. Балкон с треском открывается, и они вздрагивают уже втроём. — А ты чё проснулся? — Сушняк, — Витя, разбуженный дымом, вытаскивает из-за уха Серёжи сигарету и садится на другой подлокотник. Недолго раздумывает. Говорит: — Я так понимаю, у всех кошмары? — В точку. — Ясно, — Витя ложится животом на спинку дивана и поджигает сигарету от сигареты Серёжи. — Ещё раз будете есть без нас сырки — шею сверну. Себе. И буду являться сюда в образе злобного домового. — У нас есть уже один барабашка. — Это домовой. — Хватит, ребят, — по-взрослому устало перечит им Тамби. — Это жезтырнак. Линяющая, клюющая носом четвёрка мальчиков курит Лаки Страйк. От открытого балкона и распахнутого холодильника становится прохладно. Вокруг выцветшие майки, мячик и сигаретные маячки. Банка наполняется новой порцией пепла, а бутылка святейшей водки отбивает луну. Проклятая четвёрка пялится на это. Они будто телевизор смотрят. Перед самым рассветом, вдоволь намолчавшись, они разбредаются по своим местам и больше не спят. Дети, что с них взять.

***

Нина определённо не в восторге. Пахнет жареным. Или это её духи? — Зачем ты его сюда притащил? — Милая Нина, — начинает Серёжа, и Нина явственно и жутковато дрожит от злобы, — он неплохой вариант. Быстро бегает, ну, когда не задыхается от соплей. И ты видела его взгляд. Я бы не стал тащить одежду, зная, что за мной по пятам ходит этот человек в форме. Нина треплет конец хвоста и метает мрачные взгляды на ногти. Думает, значит. Серёжа ждать не собирается и начинает волховать: — Ему нужна помощь, Нина. Он загнётся без осознания того, что в мире всё-таки есть добрые люди. — Ты не шибко добрый. — Зато ты — да. Язвительная и подъёбливая, но заботливая. Не бросай его. Она сурово смотрит наверх, и Серёжа видит её блёклые глазные яблоки в капиллярах. Тоже не спит по ночам нормально. От её волос всё ещё растекается горьковатый привкус орехов, и Серёжа на миг думает, что она пахнет Алисой: бешеной девочкой-недоразумением из их пятёрки. Шестёрки. Мулькис всё больше врастает в их причудливое созвездие. — Ладно. Я поговорю с управляющей. Пусть послезавтра как штык на работе. — Ты лучшая, — он улыбается, салютует её в миг огрубевшему лицу и возвращается к ожидающему Мулькису. — Всё улажено. Я уж думал, что Нина зубы сточит, но обошлось. Вижу, что ты очень взволнован и воодушевлён, но нам пора идти. Сегодня познакомим тебя с девочками. Мулькис неторопливо разлепляет глаза и расправляет скрещенные на груди руки. Отрывается от стены комиссионки. Кивает. Если бы он делал это ещё медленнее, Серёжа бы нахрен взорвался. А так терпит. Зачем-то. — В общем, — Серёжа идёт вразвалку по знакомым дворам в двухцветной ветровке и ведёт за собой светлоголовую катастрофу, — тебе нужно знать вот что: Алиса почти такая же, как Витя, может даже укусить. А Маришка нежная и хиленькая, хотя дуться не умеет. Та ещё пигалица, но лучше её не обижай. Напоминаю, что Алиса дико похожа на Витю. Усёк? — Я умею изучать людей, — вяло огрызается Мулькис, — спасибо. — Чую, ты огребёшь. Они петляют по улицам, заглядывая в закоулки новосибирского (угрожающего и больного) мира, чтобы пожать руки знакомым Серёжи и подыскать дешёвую одежду Мулькису. Вечно ходить в вещах Тамби, Серёжи и уж тем более Вити никому не хочется. Дети, что с них взять. Серёжа огибает футбольное поле и спрашивает практически в лоб: — Ты когда-нибудь собираешься рассказать о том, чё с тобой происходило? Это, знаешь ли, типа традиции нашей квартиры. Хоть немного объясни. — Лучше синица в руках, Серёж, чем бритва в дёснах, которую я запихну тебе в рот, если ты не перестанешь. — О, — выдавливает он многозначительное и гортанное. — Думаю, я когда-то похоронил свою счастливую синичку. Но чую, ты огребёшь, и я буду первым в очереди. Ладно, ладненько, ландыш. Серёжа обещал не копаться в его искалеченном прошлом, но Мулькис сейчас выглядит спокойным. Лояльным. Жаль, что по-доброму с ним не прокатило. Ну что ж. Серёжа врубает в себе палача, но пока ещё аккуратного и очеловеченного. Третья попытка выудить душу из этого обезличенного тела (долбаный бог любит троицу, а глаза Мулькиса по ночам жадно ищут что-то сакральное в каждой трещине потолка). Серёжа по привычке царапает серьгу-колечко и, даже не пытаясь заткнуться, болтает: — Иногда я оглядываюсь и вижу одни серые панельки, облепленные машинами, и так грустно становится. Обычно мне плевать, знаешь. Какая разница? Но потом я вижу этих мам, выходящих из подъездов с разваливающимися колясками. Ты вглядывался в их лица? — Да. — Да, — медленно повторяет Серёжа. — Такие беспомощные. Частенько с фингалами. Ты представь, сколько зашуганных детей, нариков и убийц сидит в этих панельках. Сколько похищенных людей. Или трупов, которые пока не нашли. — Что ты несёшь? — любопытствует Мулькис. — Хуйню, — соглашается Серёжа. И, призадумавшись, добивает свою мысль: — Здесь недавно девочку убили, а перед этим её маму и брата. Три жизни ради одного оргазма. Вот это точно хуйня. Мулькис идёт плечом к плечу, но не задевает. Серёжа трахеей ощущает дистанцию и распаляется ещё больше: — И знаешь, что самое страшное? Молчание. Она молчала о своём ёбнутом папе, и никто не пришёл её спасать, потому что не был в курсе, что за ней нужен глаз да глаз. Никто не знал, что она в опасности. Что вся семейка была как под дулом пушки. Можно говорить, что она не виновата, и это будет верно. Но она мертва. Серёжа не отводит глаз от многоэтажного дома, где пару месяцев назад было столпотворение. Говорит: — К чему это я? Не молчи, Тимур. Сейчас никто на тебя не давит, но когда-нибудь мы тебя расколем, и это будет неприятно. Лучше сам вылезай. Каким-то образом Серёжа чувствует, как в Мулькисе тихонько начинает работать шелестящее сердце. Кузнечики выпрыгивают из-под подошв. Возле подъезда стоит старая электрическая плитка, на которой скопище ржавчины и жуков. Никто её не выкидывает, потому что она похожа на доисторическое достояние. Бредятина, но это мило. На лестничной площадке свет всегда преломляется и кажется зелёным. Серёжа кратко описывает Мулькису соседей, пока они тащатся обратно домой. Голос Алисы слышен аж за дверью. Девочка с короткой стрижкой что-то жуёт и доёбывается до Тамби: — Ты зачем мне снился? — Я не делал этого, — в измученном ужасе отпирается Тамби. Серёжа шагает на кухню, густо облитую закатом, и салютует: — Всем дарова. Алиса и Маришка, две прикольные девочки с соседней улицы, сидят по разные углы стола и хрустят сушками. Совершенно непохожие друг на друга. И как уживаются? Алиса вся какая-то ломаная, худая, с горбинкой на носу и короткими каштановыми волосами. Маришка — это симбиоз кольцевидной причёски, пухлых щёк, розового блеска и ебанутых вещей. Маришка коллекционирует счастливые билетики, Алиса встречные. Разные они, короче. Алиса перегибается через стол, щёлкая пальцами в сторону Мулькиса: — Христос Воскрес. — Я же просил, — разочарованно бубнит Витя с табуретки, — вы должны были сделать это вместе. Маришка, смутившись, смотрит на Алису, и они синхронно щёлкают пальцами: — Христос Воскрес. — Воистину, — чуть запнувшись, отвечает Мулькис. — В общем, — тараторит Алиса, болтая ногой, — мы купили стаканчики с ягодами. Эй, Тимур, какие ты любишь? Чернику? Поняла. В этот раз была ирга и вишня, так что мы купили только иргу, вишня для истуканов. — Для дураков, — снисходительно поясняет Серёжа для Тамби. Девочки не задают вопросов, которыми в первый день был облеплен Мулькис. Либо умные, либо Витя постарался быть как можно информативнее. Спустя пару рюмок Серёжа незаметно тычет Тамби локтем в ребро. Тот идёт на попятную и упирает взгляд в кружку с изображением далматинцев. Взгляд, постоянно возвращающийся к Маришке, будто она корзина с прелестными щенками. Так, возможно, и есть. Он безобразно и бездарно влюблён в неё. Она беспощадно и безбожно боится смотреть в ответ. Здесь, в животе этой живой кухни, можно увязнуть в любви. К водке, друг к другу, к песням во всю глотку, к пьяным разговорам и горячим щекам. Влюблённость везде. А у Серёжи болят губы, и это охренеть какая проблема. — А как вы познакомились? — спрашивает Мулькис. — О, — задумывается Серёжа. Ему жарко, поэтому он остаётся в одной майке и шортах. — Алис, солнце, я не помню. А вот Маришка училась со мной в школе. Я как-то курил в туалете, и тут слышу что-то в кабинке. Бац, потом опять — бац. Тушу сигарету, и, мать честная, знал бы ты, с каким трудом мне досталась сижка! Ладно, думаю. Похрен. Открываю дверцу, а на меня вываливается что-то кудрявое и отрубившееся. Как ты вообще в пацанский туалет забралась? Маришка фокусируется на его лице, несчастливо улыбаясь: — Мне туда было проще зайти, чем в девичий. — Нечестно, — бубнит Витя. — Нас из женского пинками вышвыривали. — Ну так вот. Маришка вывалилась на меня. Голодный обморок, да? Ну и дура. Больше этого не делай. Я отвёл её в медпункт, потом подождал на выходе из школы. Так и познакомились.  — Ты приносил мне бутерброды, — вспоминает она, цепляясь за край тетрапака из-под вина. — Если вообще приходил. Спасибо. Тамби трещит по линяющим швам от её улыбки, и его тяжеловооружённое сердце дребезжит. Неужели эту умирающую натуру видит только Серёжа? — А ты, значит, продавал иконки? — легонько свистнув носом, интересуется Маришка (Витя просит её не свистеть, денег не будет). — Да. Алиса живо въезжает в разговор: — Чем ещё занимался? Есть девушка? Была? Парень? — Алиса, блять. — Что? — она метает хитро-злобный взгляд на Серёжу и возвращается к Мулькису. — Ну? Никаких секретов на этой кухне. Никакой лжи. Только детские разговоры, смех и счастье. — Это не очень-то детский разговор. — Нормальный, — обороняется Алиса, стягивая с плеч кислотную ветровку. — Мы – не взрослые. Мы говорим о любви, а не о сексе. — Любовь победит, — соглашается Мулькис. И Серёжа чувствует крошечное землетрясение от удивления, что безэмоциональный Мулькис находит язык с этой классной стервой. История: тело Мулькиса взрослое, а мировоззрение остаётся до мальчишеского влюблённым. Так и не скажешь, но, видимо, в этой светлой голове рокочет солнце. Серёже трудно было вникать в речь Мулькиса на трезвую голову, а сейчас он понимает всё сказанное досконально. Так странно. Мулькис будто лягушка под микроскопом, которая выблёвывает на последнем издыхании: — Не хочу взрослеть. В физическом плане порядок, это не проблема. Я не хочу взрослеть мыслями. Если мужчина и мальчик будут смотреть в одно небо, то один увидит тучи, а другой — пиратские корабли. И ясно ведь, кто из них дождётся радугу. Серёжа подпирает щёку кулаком и щурится: — А если я не хочу оставаться всё время тупоголовым ребёнком, для которого радуга важнее крыши над головой, под которую спешит мужчина? — Ты, агнец, — он совершенно серьёзно наводит на лоб Серёжи пальцы-пистолеты, — нуждаешься в Иисусе. — Пф. — Это всё, что ты скажешь? — Пф-пф. Пф. Пф-ф. Теперь всё. Дивная шестёрка детей; невидимо седые, но не старые, они сидят осоловевшие, с искажённым детством и чистыми глазами. Что-то снаружи перемалывает их, и это что-то нельзя винить. Но квартира на улице Юных всё равно помогает им. Оберегает. Поэтому трещины и мусор их не пугают, ведь они сами под завязку набиты чушью, жестью и порезами, как соломой. Дети, что с них взять. Заканчивается время незамысловатых песен, начинается фаза полудрёма под Витю Цоя и Кипелова. Витя (наш Витя) пьяный настолько, что ложится около холодильника и напевает песню Дюдюки Барбидокской. Алиса подворачивает ногу и валится рядом. Тамби криво садится около них, и Маришка почему-то опускается поблизости, касаясь макушкой его плеча. Вокруг наверняка пахнет пломбиром и клубникой. — Тимур, — почти неслышно зовёт Серёжа. — Что? — Сожрём сегодня ночью все сырки втихомолку? Уголки их губ враз дёргаются вверх. Серёжа падает к своим причудливым детям, касаясь всех подряд. Маришка, когда-то променявшая богатство на прирождённое безрассудство, тихонько льёт хорошие слёзы, и ей это разрешается. Алиса, любительница кислотных ветровок, музыки Майкла Джексона и мастерица кофейных куколок, весело перекрикивает гаражный рок. Витя обнимается с Чайковским и щекочет себе губы улыбкой. Тамби растирает лодыжку, слушает Алису и что-то шепчет Маришке. Тимур подпирает головой холодильник. Дышит, вроде. Это главное. Серёжа рассматривает всех по несколько столетий и допивает водку в баночке из-под таблеток. — Мы словно ложки в сушилке, — замечает Маришка. — Или укурки в твоей пачке «Космос», — смеётся Серёжа. — Ой, окурки. Алиса прочищает охрипшее горло. Вздыхает. Вытягивает загорелую ладонь: — Слушаете? Быстренько прикладывайте руки к моей руке. Давайте-давайте. Первым её касается Серёжа, за Серёжей идут все. Алиса продолжает: — Если взрослеть — это закрывать глаза на то, что мы ценили в детстве больше всего на свете, давайте никогда не взрослеть. Договорились? Клянётесь? Можно не прекращать смотреть в небо. Можно смеяться над глупостями. Можно скакать по заброшкам в поисках сокровищ. Можно умереть молодым. — Договорились, — туповатым и лучшим в мире хором повторяют они. И почему-то надеются, что дальнейшая судьба будет по клятве, а не по проклятию. Алиса поднимает рукой их руки, закрывая лампочку, глаза и тишину медленным: — Если я уйду раньше, я завещаю вам свою полинявшую футболку с надписью My Chemical Romance. — А я — Россию, — поддерживает Маришка. — Я люблю зиму, так что она ваша, — поддерживает Витя, говоря за всех. Их отрезвляет Björk. Девочки умудряются встать и копошатся на кухне, собираясь. Витя и Тамби поднимаются следом, чтобы проводить их до самой девчачьей квартиры, которая тоже пахнет шампунем для девочек. — Нас комары не закусают? — Где-то был ванилин, но я им буду опохмеляться. — Боже, Витя, — протяжно фыркает Алиса. — И как, работает? У Серёжи в крови колется чертополох и всё ещё побаливают губы. Он немыслимым образом умудряется поджечь две сигареты и отдать одну Мулькису. Тот явно благодарен. Лицо-иконка без изменений, но сердце сполна барахлит. Этого хватает. Пока. Они тушат сигареты и расползаются по своим местам, ловя вертолёты. Серёжа пинает мячик в выключатель, и свет гаснет. Божественно. Тишины никогда не бывает, потому что здесь всегда что-то бренчит или гудит, а вот темнота — редкость. Серёжа отрубается. Мигом; и на миг. Он не знает, сколько проходит времени, когда в замочную скважину бьётся ключ. Он почему-то перестаёт слышать чужое дыхание. Надо же, уже привык к нему. Мулькиса будто не существует, пока скважина трещит от металла. — Это Тамби и Витя, расслабься. — Знаю. И, разумеется, не расслабляется, пока на кухню не вваливаются пьяные пацаны с бутылками пива на утро. Тамби отводит Чайку на балкон, а Витя идёт блевать в туалет. Тишины ведь не бывает. Никогда. Через какое-то время Серёжа спросонья говорит: — У меня от водки колени стреляют. И Мулькис, до ужаса сознательный, отвечает: — Стреляй в ответ.