«мне не больно — переломы заросли. мне не больно — я здоров и полон сил. мне не больно слышать глупости и бред. мне не больно — я привык. мне не больно, а тебе?»
Серёжа смеётся едва ли не до рвоты. Он прижимается лбом к поцарапанному боку кофемашины, которая пылится в подсобке для персонала, и выдавливает: — В этой форме ты стал вот такусеньким. Мулькис скрещивает руки на груди, успешно не заражаясь смехом, и смотрит на Серёжу исподлобья. Беззлобно, но тяжеловато. Вид охранника у него не то чтобы никудышный — снисходительный, скорее. Зато ноги длинные. Мулькис выше Серёжи, бегать будет как за двоих. То-то же. Нина накрывает глаза ладонью, держа за зубами привычное недовольство. Завязывает волосы абрикосово-жёлтой резинкой, допивает кофе, пинает Серёжу в колено, чтоб успокоился, и объявляет: — За работу. Я в вас не верю и глаз не спущу. — Обожаю твоё внимание. Нина добавляет к пинку многозначительный щелбан. Напротив комиссионки гнездятся ломбарды, магазины ковров и бытовой техники, поэтому клиенты постепенно переплывают оттуда — сюда, чтобы прикупить ботинки по уценке. А ещё рядом ошиваются дети. Много детей, бродячих кошек и подростков. Серёжа на зубок знает их повадки, потому что сам такой. Мулькис, вроде как, тоже. Или всего лишь удачное подобие. Его рюкзак полон наворованных вещей, но он всё же попался Серёже. Ага, всё-таки подобие. Один мастер по детскому воровству, другой хорош в кошках. Безграничный комплект. Сегодня Серёжа не охранник, а помощник и учитель; он чинит полку, переносит коробки, вкручивает энергосберегающую лампочку и следит за Мулькисом. — Погнали в Ессентуки, — бросает он мимоходом на перекуре, — магнитики пацанам привезём. — Погнали работать, — встревает Нина, бросая сигарету в мусорку. — Живо. — Увы, — пожимает плечами Мулькис так, что хочется его прибить за это, — поедем только в подсобку. И как только Серёжа умудрился наткнуться именно на эту неблагодарную падлу? Серёжа бродит от сломанной вещи к расхлябанной одежде, когда мобильный в его кармане начинает пиликать. Сразу становится ясно: пиздец. Этот звонок стоит на контакт Вити, а если звонит Витя, то это пиздец. Синицын ненавидит телефоны. Ему легче дойти до комиссионки, чем распахнуть крышку мобильника и набрать номер. У Серёжи в рёбрах расползается что-то всепожирающее, бесцветное и срочное, когда он прокашливается и берёт трубку. Витя отключается раньше, чем говорит что-нибудь. Серёжа хочет взлохматить волосы, но он острижен под тройку, поэтому приходится ворошить причёску невозмутимого Мулькиса. Тот спрашивает: — Что-то случилось? — Ща наберу Тамби, прикрой меня от Нины. — Боже, — ужасается Мулькис, и Серёжа успевает восхититься его эмоциональным ебалом. Тамби печёт блины за деньги в какой-то коробке, похожей на киоск, и явно наслаждается этим. У него перерыв. Он (наверняка в смешной шапке) отвечает на звонок вежливым: — Чё надо? — Ты давно вышел на работу? — Днём, — щёлкает спичка. — В два. — Витя был дома? — Вроде нет, — неуверенно; сигарета скрипит в динамике Серёжи. — Я его не слышал. — А ты когда заканчиваешь? — В семь, — Тамби попеременно курит и жуёт свой обед. — А что такое? Ты что-то забыл? — Не, — отмахивается Серёжа, замечая, как Мулькис неактивно, но красноречиво ему жестикулирует. Ща, ща. Он не собирается создавать шумиху, поэтому пресекает панику: — Потом перезвоню, мне нужно кое с чем разобраться, не теряй. — Колись давай. Что случилось? Ты... Нина появляется так резко, что замолкает даже Тамби. Она рассерженная, бледная, убийственная. — Видит бог, я не хотела. — Погоди-погоди, — Серёжа перебрасывает мобильный из одной руки в другую и прячет его в карман, не давая Нине выхватить его. — У меня к тебе просьба. — Нет. — Мне нужно уйти. Мулькис сам чудесненько справится без меня, он наловчился. Я тут больше не нужен. Серёжа сваливает в подсобку, дёргая язычок чайника, стаскивая зелёную жилетку, заливая кружку кипятком и быстро всё выпивая. Хватает ключи, кастет Миши, сигареты. Выбегает из комиссионки не прощаясь. — Возьми трубку, — ругается он на гудки. — Блять. Первым делом он доезжает на автобусе №15 до улицы Юных и заходит в квартиру. Пусто. Микроволновка сверкает неправильным временем, балкон закрыт, Чайка дрыхнет. Миска уже пустая. Выходит, Вити нет с самого утра; это утро, которым он должен был спать до двенадцати и бренчать на гитаре. Он исчез где-то между 8:00, когда Серёжа и Мулькис вышли из квартиры, и 10:25, когда прозвенел будильник Тамби. Куда в такую рань? Ответ расслаивается и гниёт на языке. Серёжа наполняет миску Чайки едой и уносится прочь. Витя всегда был и будет проблемным. Это неизменно. Это непредсказуемо. Серёжа боится, реально боится однажды просто не найти его, пусть поломанного и скрипящего. Хоть какого-нибудь. Самая кошмарная черта Вити Синицына: молчание. Серёжа не злится. Сейчас нельзя. Он носится по всем злополучным местам, где Витя играл в карты, принимал наркотики, валялся избитым, спасал щенков, бросался пьяным в воду. Ничего. Абсолютная, долбаная тишина. Наверняка он отыскал себе что-то новенькое. Серёжа каждый раз набирает его номер, и каждый раз гудки улетают в бесконечность. Ответа, даже дохлого и гниющего, нет. В квартиру он возвращается зверски уставшим и пыльным. Тамби пялится на него из-под морды Чайковского. Просит: — Выкладывай. — Я не знаю. Не знаю. Серёжа заваливается рядом и трёт виски. Тамби передаёт ему ложку, и они молча набивают желудки творогом с ягодами, которые принесли девочки. Не очень-то сладко, но сахара нет. Куда уж хуже? — Ты ему звонил? — спрашивает Серёжа. — Раз двадцать. — Плохо, — цедит сквозь холодные зубы он. — Только ведь всё устаканилось. Блять. Не видать мне диплома Политеха. Серёжа и Тамби, две зрелые головы, не в курсе, куда шагать дальше. У Вити есть мама. Отличная женщина, к которой он не вернётся ни при каких обстоятельствах. У Вити есть сестра. Забавная малолетка, которую он не хочет видеть ни при каких условиях. «Куда, куда ты ушёл, дурак?» Мулькис появляется в квартире тихо, но ощутимо. Надевает сланцы, вытаскивает бутылки с пивом, садится на матрас около холодильника. Интересуется: — И часто такое бывает? — Нет, — Тамби достаёт третью ложку. — Но с каждым разом всё хуже. Серёжа ненавидит это чувство: когда нужно всё выблевать, чтобы стало полегче. Надо покурить. Он всё ещё не злится. — Просто надеюсь, что Витя не решит справляться в одиночку, — вздыхает Серёжа. — Но он даже не попытается всё замять. В этом мы с ним похожи. Я не понимаю тех, кто сбегает от проблем. Мулькис умудряется одним взглядом выразить беспокойную неприязнь. Стоит это запомнить. Из телевизора, который для разрядки включает Тамби, выскакивает заставка Губки Боба. Серёжа расползается по лапам Чайковского. Гладит чёрный хвост в пятнистых разводах. Щенка притащил Тамби, а оставил Витя, и никто не знал, что он станет размером с дом. Витя использует его в качестве подушки-обогревателя, поэтому ему удобно спать на балконе. Засранец. Хитрый ведь, изворотливый. Выкарабкается. Под ночь в квартиру вваливаются подвыпившие Маришка и Алиса. — Христос Воскрес! — Опять? — цокает Серёжа. — Заебал. Мулькис пихает его локтем в голень, отворачиваясь и спрашивая: — Что отмечаете? — Алиса чувствует любовь, — объявляет Маришка таким нежным смехом, что тает даже Серёжа. — Она влюбилась в кого-то. — До скончания своей жизни, — подтверждает икающая Алиса. Они липнут к дивану, разбрасывая руки-ноги как попало, и сразу же замечают отсутствие Вити. Серьёзнее не становятся, но заметно утихают. Клубника и пломбир от их волос впитываются в пружины и встревает в кожу. — Сегодня обещают похолодание, — говорит Маришка, кутаясь в кофту Тамби. — Может, снег пойдёт. Такое бывает. А Витя как раз завещал им зиму. Смешно. — Тимур, — зовёт Алиса, — раз уж мы тут все на нервах, с тебя страшилка. — Ландыш, — соглашается Мулькис, устраиваясь на матрасе в окружении шерсти, банок и детей, которым за двадцать. — Только у меня не было братьев или сестёр, которым я мог их рассказывать. Не знаю, получится ли. Серёжа чешет ухо коробком спичек. Это хорошо, что Мулькис чувствует себя уверенно среди людей, которых знает неделю. Хотя чувствовал ли он хоть единожды дискомфорт? Серёжа не помнит. — Страшилка про географа, — он хорошенько прокашливается. — Школа. Новый учитель географии заходит в класс и привлекает внимание всех учениц. Возможно, он красив. Возможно, харизматичен. Никто так и не понял, в чём дело. Но особенно он приглядывается одной девочке с задней парты, которая никогда ни в кого до этого не влюблялась. Её друг, мальчик с той же задней парты, замечает, что географ странно пахнет. Девочка смеётся. Мулькис подносит к подбородку зажигалку Алисы, и пламя кошмарит контуры его мрачного лица. — Географ немного зажатый, поэтому им интересуются ещё больше. Девочка и мальчик с задней парты решают проследить за ним до самого панельного дома, но не замечают ничего странного, кроме знакомой им композиции Вангелиса, которая доносится из его окна. Девочка смеётся. Сейчас Мулькис выглядит так, будто в состоянии сшить шубу из ста одного далматинца. — На следующий день ни девочка, ни географ не приходят в школу, и мальчик остаётся один на всей огромной задней парте этого одинокого мира. Он сбит с толку. Запутан, — добавляет Мулькис, осторожно помогая Тамби разобраться. — Он берёт фонарик, велосипед, иконку, нож и едет к квартире странного учителя, чтобы убедить себя в том, что ошибся. Дверь не заперта. Мальчик заходит внутрь, спотыкается об мясные ошмётки и находит труп в ванной. Вот этот запах географа: кровь. Мальчик блюёт. Учитель смеётся. Маришка ощутимо напрягается, что не может не веселить. — Через какое-то время мальчик просыпается в больнице. Живой. Без рук, без ног. Без девочки. Без языка. Навеки калека со сломанной психикой, истерзанным телом и не способный сказать ужасную правду. Конец. И в квартире, где все перекрикивают друг друга, высчитывая рейтинг страшилки по десятибалльной шкале, где открыт балкон, где за окном идёт мокрый августовский снег, открывается дверь. И на пороге появляется Витя. «На ногах», — облегчённо выдыхает Серёжа. В тёмной ветровке, со сбитыми руками, что ютятся в колких карманах, опухший. Он говорит ошарашенной пятёрке: — Я влип. Пиздец. — Мы влипли, — поправляет Серёжа, чешет зудящие руки. Витя держит около глаза полотенце, набитое льдом из морозилки, гладит Чайковского и шипит на всё подряд. История: он стащил у какого-то паренька кошелёк, полез с ним в драку, вывихнул ему руку. И влип. Паренёк оказался из богатых. Не то чтобы у него была куча денег, нет. У него есть друзья. Какая-то дикая компашка, раздающая налево и направо приглашения на грандиозную драку. Серёжа слышал о них. О телах, загрызанных псами — не до смерти, а так, на память. Витя будто родился липучкой для заварушек, смирился и решил наворотить столько хуйни, сколько сможет. — Если бы ты пошёл один, я бы тебя нашёл раньше и прикончил, — говорит Серёжа. То же самое, что и: «Я рад, что ты вернулся». — Нас не хватит, — встревает Алиса. — Ты-то куда лезешь, қыз? — Я тебе не девочка, — фыркает она в ответ. — У меня есть бита. Стой, ты думаешь, что там не будет девчонок? Они всегда приходят поглазеть. Вот их я и буду уродовать. Серёжа выхрипывает гортанное: — Замолчите. Я думаю. Витя прикладывает ладонь к глазам в манере Нины, чувствуя себя паршиво. Что ж, оправданно. — Я найду Мишу. — Рехнулся? — гудит Витя; ого, оклемался. — Я, конечно, уважаю твоего брата, но не надо. За мной и так несколько долгов. — У тебя, типа, другие варианты есть? — вспыхивает Серёжа, держа зудящие руки при себе. — Мы идём не к каким-нибудь мафиозным ублюдкам. Уверен, они такие же, как мы. Миша их припугнёт. Делов-то. — Тебе придётся идти к матери. — Знаю. Но всё решено. Маришка вытаскивает из кармана юбки пакетик апельсинового мармелада; обстановку улучшает ровно так же, как Губка Боб. Серёжа давит языком сладкого червяка, размышляя. Мама — прямой доступ к дедушке, дедушка — к Мише. Всё пройдёт гладко. Серёжа сдержит тошноту, он уверен. — Где и когда? — В пятницу, — медленно отвечает Витя, — за гаражами на улице Седых. Где срубленные деревья. Тамби сердито смотрит на него, Алиса скалится, кивает. — Хреново. Или нормально, я пока не разобрался. Вы здесь будете или домой пойдёте? Алиса мгновенно активируется и летит на кровать Тамби, держа смеющуюся Маришку под руку. — Придётся, казашка, спать на кухне. — Ну уж нет. Я на балкон. — Кстати, — Серёжа нащупывает телефон и кивает Мулькису, — давай свой номер. Ночью, на улице Юных, в прохладной квартире, где на подоконнике блестит снег, Серёжа утыкается лбом в холодильник, а ногой — в голень Вити. Печатает: “серёжка„ 00:54 сгоняешь со мной утром за сижками и к матери? “кис-с„ 00:54 я в сантиметре от тебя. скажешь вслух? “серёжка„ 00:55 не “кис-с„ 00:55 ладно. схожу. — Уберите грёбаные уведомления, — рычит Витя, зарываясь в одеяло. “серёжка„ 00:56 ой. пора на боковую И когда Витя засыпает, сворачиваясь рядом с Чайкой, Серёжа получает ещё одно сообщение. “кис-с„ 01:36 на самом деле мальчик не зашёл внутрь квартиры географа. ты ведь догадался, что это моя история. “серёжка„ 01:36 ага***
— Ты говоришь, что не понимаешь тех, кто сбегает от проблем, а у самого крах в жизни. — В точку, — лучезарно улыбается Серёжа. У Серёжи и Мулькиса по новой сигарете за ушами. Они шагают улочками и дворами к улице Мира, где дети когда-то похоронили кота, синичку и надежду на взросление, и пьют чай. Дождь моросит без остановки. Рельсы блестят, и облака над ними такие серебряные, как... — ...серёжки, — продолжает мысль Мулькис (и Серёжа сдерживается, чтобы не дать подзатыльник). Он ворошит светлые волосы, глотает чай. — Думаешь, не получится решить всё миром? — Вряд ли. Говори сразу, если хочешь слинять. — Нет. Но чем меньше ненавидишь людей, тем проще живётся. Это ведь так просто. «Ага, просто. Скажи это моей матери». — Что это была за девочка из страшилки? — Майя, — помедлив, отвечает Мулькис. — Майя Кирьян. Она была классной. Всегда пила карачинскую, когда нервничала или плакала. Каждый раз, когда я ей звонил, она говорила «алоэ» вместо «алло», а я говорю «ландыш» вместо «ладно». Но это было давно. Мне не разрешали с ней дружить. Твоя очередь. Почему ты так не хочешь идти домой? Серёжа по привычке давит на серьгу-колечко в ухе, давая Мулькису уловить что-то, чего он не понимает сам. — Я терпеть не могу имя Полина, а моя мама назвала новорожденную девочку именно так. Но мы сдружились. Я был вредным и противным, а Полина недалеко от меня ушла. Если бы мы не были семьёй, ей бы тоже запрещали со мной общаться. Но мы как-то поладили. Сошлись характерами. Какое же серебряное небо над головой. Ужас. — Когда Полина была в пятом классе, мама посадила её в вагон, чтобы та сгоняла на день рождения подружки. Поцеловала в лоб и убежала на работу, а через станцию прогремел взрыв. Какой же чистый воздух. Кошмар. — Я валялся обдолбанный у кого-то во дворе. Не то чтобы Полина мне набирала, а я не ответил, но я всё равно чувствую себя так погано. Я лежал там под солнцем и, возможно, был счастлив, пока она была там под обломками вагона и... — Не надо дальше, Серёж. — Да брось, — глотая кость, отмахивается Серёжа. — Пусть лучше больше людей узнает, что здесь когда-то жила девочка по имени Полина, которая любила зайцев и цветы. Какие же уродливые у неё получались зайцы из пластилина. Лучше бы она остановилась на цветах. Семейка Баранских не отличалась любовью. Мать засыпала пьяной прямо на кухне, пока братья шатались по крышам, пробовали грибы и хоронили зверей. Миша и Серёжа, разбойники-решалы с буйным нравом. Керосин и спичка. Всё изменилось с рождением Полины: мама всегда хотела дочку. Ласковую, спокойную. Чтобы она не была похожа ни на одного безумного Баранского. Жаль, что Полина не доросла до момента, когда выкинула бы свои балетки с божьими коровками и пошла бы вслед за братьями. Серёже иногда это снится. Так уж вышло, что братья Баранские были любимчиками округи и раковой опухолью своей мамы. — Она мне не обрадуется. — Почему? — Просто наблюдай. Без тебя она бы вышвырнула меня более прямолинейно, но твоя церковная душонка приведёт нас к дедушке. Короче, будь собой. По подъезду будто блуждают призраки в цирковых костюмах. Всё такое смешное и старое. Серёжа мнётся около двери, и Мулькис аккуратно жмёт на звонок вместо него. Падла, подождать не дал. — Кто это? — голос тоже смешной и старый. — Это я, мам. Серёжа. Он не знает, сколько проходит секунд, прежде чем дверь открывается. Женщина с полотенцем на голове завязывает пушистый пояс и напоминает его мать. О, это она и есть. — Ну, здравствуй, — говорит она растерянно. — Эм. Хочешь чай? — Не хотим. — Я Тимур, — спохватывается Мулькис, подключаясь к неловкому разговору. — Друг. — И давно дружите? — Года три, не меньше, — зачем-то лжёт он, и Серёжа замечает, как его мать немножко расслабляется. Точно, она ведь недолюбливает незнакомцев. Как он понял? Единственное, из-за чего Серёжу тошнит: он хочет обнять свою маму. — Проходите, проходите, — суетится она, стаскивая полотенце с каштановых волос. — Хотите, значит, чай? Я напекла блины. Поищу варёную сгущёнку. Ты любишь сладкое? Серёжа кивает, головой понимая, что вопрос не для него. И Мулькис улыбается. Не ему, а маме, но Серёжа вывернутым нутром чувствует, что улыбка для него. Типа: «Расслабься». Ландыш. Квартира пропитана памятью и детством Полины. От Миши и Серёжи здесь только засечка на стене; в десять лет они были одинакового роста. У них даже ладони один в один. Хочется отсюда сбежать. — Дед у себя? — А? Да, — мама говорит почти дружелюбно. — У него плохо со слухом. Можешь сходить поздороваться. Тимур, да? Ты крашеный? Жаль, такой красивый цвет волос. Я не могу его получить, думала, что ты дашь пару советиков. Серёжа шагает по паршиво-красному ковру в комнату дедушки. Ему не по себе. Когда в семье умирает ребёнок — всегда не по себе, особенно от памяти о маленьком гробе с закрытой крышкой. В вечер похорон Серёжа перестал плакать, чем неплохо выбешивал свою мать. Она не простит его за это. Дурочка. Дедушка и бабушка сидят на кровати и играют (жульничают) в карты. Чудно́, но только в их спальне нет привкуса старости, который скрипит на серёжиных зубах. — Дарова, детишки. — Надо же! — удивляется бабушка, пока дедушка косится на её карты. — Как ты вырос! Иди сюда! — Я на минутку, — Серёжа липнет к своей крошечной бабушке, которая дерёт его щёки. — Чё у вас так котов много? Котов реально много — вычесанные, ленивые, ворчливые. Ни одного белого. Кружки с ягодным морсом гнездятся на подоконнике рядом с фотографией внуков. Забавный кухонный снимок. Серёжка-картошка в футболке с Гарри Поттером, который показывает шрам на затылке. Мишка-мартышка, висящий на окне и лающий на бегающих на улице собак. Полинка-пылинка, что туго заплетена розовыми резинками и сердито ест ванильный йогурт. — Мы были придурками, — замечает Серёжа. — Конкретными, — соглашается дедушка. — Ты садись, Серёжка, садись. Иногда Серёжа размышляет: кто умрёт раньше, дедушка или бабушка? Для кого из них вещи повседневной жизни (фотографии, скатерть, часы) станут не предметом, а воспоминанием? — Миша заходит? — интересуется он, заваливаясь на подушку. — Заходит, куда он денется. Завтра, сказал, зайдёт. — Можете передать, что он мне нужен? Дед цепляется за него взглядом. Медленно кивает. Боже, ну и брови у него, как белые тараканы. Серёже нравится. Они втроём копаются друг в друге, стараясь не задевать рассечённые уголки памяти, и становится так хорошо. Душевно, наверное. Серёжа не матерится, не пахнет куревом, не сутулится, пьёт морс из ягод и позволяет щупать исхудавшие руки. — Дед, а вы ходили дворами друг на друга, когда спорили? — Не, — тянет он. — Районами. Серёжа запихивает в себя булочку, когда в дверях появляется Мулькис. Какой-то странный. Нервный. Он держит руки на груди так осторожно, что Серёжа давится тестом, быстренько представляет всех и сваливает вслед за широко шагающим Мулькисом. Обещает себе вернуться, когда всё устаканится. Он догоняет Мулькиса через целую улицу. Не успевает ничего спросить, потому что слышит спокойное и уверенное: — Я украл кошку. — Чего? Внутри застёгнутой ветровки копошится клубок. Он ползёт вверх, падает, снова карабкается — и показывается белый котёнок, тыкающийся в подбородок повеселевшего Мулькиса. — Это что? — Кошка. — Кто, блять? — Дашка. Серёжа пялится на них — ангельских и счастливых, а потом откидывает голову назад и смеётся во всеуслышание, едва ли не до рвоты. Потому что Мулькис отыскал жизнь в квартирной могиле. Потому что в желудке стало легче. Потому что весёлых мелочей жизни никто не отменял. Потому что Тимур Мулькис — как открытая книга, только вот язык старославянский.