«где поэзия бульдозера и проза передоза. где прекрасные, опасные, беспечные, не вечные друзья мои».
Иногда кажется, что планета создана только для квартиры на улице Юных. Вокруг неё всё вращается: дрянные выходки, шутки, проблемы, головоломки, дети. Из неё хочется вылезти так же яростно, как и попасть внутрь. По округе ходят легенды о безупречных блинах, созданных Тамби на старой сковородке. О двух девочках, которые рыщут в этих стенах в поисках чего-нибудь. О Серёже и Вите, бесшабашных друзьях детства с горой решённых ошибок за плечами. Бонус: божественный мальчик, укравший ангельско-белую кошку. Глупости, конечно. Если бы эта квартира была планетой, она бы выросла в эпицентр, чтобы заживо сожрать всё и всех. Без исключения. Поэтому из неё нужно выбираться, чтобы не произошла тотальнейшая катастрофа. Хоть иногда. — Тамби! Тамби! Тамби! — в миллионный раз кричит Серёжа с улицы. — Скинь мячик! Футбольный мяч (чёрно-белая расцветка Чайки) агрессивно летит с балкона и попадает в голову Мулькиса. Ровненько в белый пробор. Мулькис аж отшатывается, и Серёжа мельком слышит скрип его заржавевшей шеи. А где искры? — Прошу прощения, — доносится сверху. И следом громкое подъёбливое от Вити: — Он жрёт сырок и гладит Дашку, ему пофиг. Новосибирское утро прессует лёгкие. Где-то жгут костры, где-то на балконе курят, где-то жарят картошку на рафинированном масле. Кругом шум. — Хоть погоняем мяч перед осенью, — ворчит Серёжа, держа мяч под боком и по-королевски шагая к воротам без сетки. — Бля, скоро же учёба. Меня грозились выгнать, ща, дословно: из-за шаткого положения, бесперебойного отсутствия на лекциях и чего-то там ещё. У нас пьющая группа, чего они хотели, не ебу. Сказали, чтобы я не делал то, чё мне заблагорассудится. — Ого. — Знаю, я впечатляющий. — За-бла-го-ра-ссу-ди-тся. Мозг не вскипел от такого слова? — Обалдел? — Серёжа тут же бросается в Мулькиса мячиком, и тот его не ловит. Не потому что выпендривается. Просто не может. — Ты говорил, что играешь в Хнефуфтафл. — Хнефатафл, — вздыхает Мулькис. — Это настольная игра. — Иисусе, так бы сразу и сказал. И чего с тобой делать? Тот безвинно пожимает плечами. Вот она, тактика Тимура: не договаривать. И не солгал ведь. Серёжа разгоняет дворовых мальчишек, которые не унывают и разбегаются по углам поглазеть. С Витей и Тамби они частенько устраивают для детишек шоу — салютов и гимна только не хватает. Этим заправляет Маришка; обычно она включает что-нибудь грандиозное на мобильнике. — Значит так. Ты стоишь на воротах, я пинаю мяч, ты отбиваешь или хватаешь, если не боишься потерять руки. Мулькис явно не ловит интерес. У него есть парочка настроений: то серьёзный, то лояльный и угашенный (без веществ), то отстранённый. — Ты врубишься, — давит Серёжа. — Не, правда. Сначала не нравится, потом домой не загонишь. — Я так же скажу, когда буду учить тебя играть в Тафл. — Эй, давай без угроз. Из их квартиры рокочет рэп, записанный у кого-то в гараже, и Серёжа не сдерживает поганого смеха. Витя делает громче на каждом «блять» и «сука», из-за чего им придётся разбираться со стариками, но оно того стоит. Серёжа никогда не видел озлобленного Мулькиса (а в их квартире злость — как водка — всегда присутствует), поэтому он лупит со всей дури. Играет со всей беспощадностью. Мяч вгоняется в лицо с завидной регулярностью, и кожа трещит, как спички. Серёжа лишь на минуту сбавляет обороты, когда Мулькис склоняется над травой и выплёвывает красноватую слюну. Не зуб, уже что-то. Прикусил язык, бывает. — Серьёзно? — на выдохе спрашивает Мулькис. — Не пинай так. Нафиг? — Пофиг, — лыбится Серёжа. Серёже хочется выпустить пар. Ему нужна холодная голова, а не животное желание разнести вселенную в щепки. Наверное, костры зажгли всё-таки не на помойке, а в лёгких. Наверное, его лёгкие — и есть помойка. — Земля тебе пуховиком, парень, — раздаётся злорадный голос в сторону Мулькиса, и Серёжа замирает. — Мой братишка тебя прибьёт. Миша Баранский похож на человека, который втащит медведю, если тот на него рыкнет. Серёжа видит каждую деталь, которая отличает их друг от друга. Миша светлее. Глаза не карие, а ореховые, скулы не грубые, а скульптурные, улыбка не смелая, а подавляющая. И лёгкие у него наверняка дистиллированные. Миша стукается лбом об лоб Серёжи, бодаясь. Говорит: — Ты всё ещё выглядишь так, будто хочешь накостылять миру. — Схуяли «будто»? — Потому что ты не успеешь. Я накостыляю ему раньше. Ага, успеет за всех разом. Серёжа и Миша никогда не были одни против остальных. Они попали в свою свору, которой выносили попить, потому что их не загоняли после этого домой. Миша был самым старшим. Ему стукнуло восемнадцать, когда умерла Полина. — Во что ты опять влип? — несерьёзно, весело спрашивает Миша, вкручивая кулак в макушку смеющегося Серёжи. — Накормите меня, мелкие засранцы. Йо, детишки. Мячик хотите? Он отпинывает футбольный мяч в ораву мальчишек. Те всегда рады. Они набрасываются на него, и Серёжа знает, что они потом запульнут его обратно на их балкон, иначе Витя отлупит. Миша протягивает руку Мулькису: — Привет. — Привет. Тимур. — Что-то ты неважно выглядишь. Бледноват. У Серёжи беда с расстановкой силы, он не умеет бить по-человечески. Просто бей в ответ. Тамби я научил. — Эй, бля, не покушайся на моих друзей, они сами догадаются, что так можно. Мулькис почему-то дёргается. Серёжа щурится. «Ты одна из ложек в сушилке, привыкай, бро». До квартиры идут молча. Миша рассматривает окрестности, наверняка чувствуя дух родных мест, в которых теперь обитает. Вся Россия одинаковая. Везде — как дома. Тамби уже разогревает на сковороде микс из гречки, яиц и зелени, а Витя забирается в угол кухни, на табуретку, чтобы не светить заплывшим глазом. Все наряжаются в пляжные сланцы и тапки. Болтают о всяком. Диалог всегда накалывается на нитку непринуждённо, пока есть еда и чай с лимоном. Но когда Миша сцепляет руки на животе и смотрит на пацанов через призму долга, по которому заявился сюда, аура ломается. — Рассказывайте. — Расклад такой, — начинает Серёжа, склоняясь над прожжённой скатертью, — нам забили стрелку, но людей не хватает. Если дойдёт до драки — каюк. А до драки дойдёт. — Где и когда? Манера Баранских: задавать одинаковые вопросы одинаковыми словами. Витя неспешно влезает: — Пятница. Улица Седых, за гаражами. Миша ничего не слышал об этих людях, но это наоборот разогревает его интерес похлеще сковородки Тамби. Главное сходство братьев: им похуй, кого бить. Главное различие братьев: методы. Миша выпендривается, а Серёже всё ещё похуй. Кастет, кирпич, бита Алисы. Неважно. Серёжа не убегает от проблем, но пытается снизить их количество и качество до уровня нормальной жизни. А Миша — кастет бойни с кирпичными руками и вечно битым лицом. Наверное, поэтому они с Витей не перегрызли друг другу глотки. По проблемам они шагают вровень, и Серёжа на сотку процентов был уверен, что Миша согласится подраться. — Расклад не очень, — Миша шмыгает носом. — Хотя нет, сносный. Ясно. Пасибо за завтрак. Набери мне, Серёж, когда начнёте выдвигаться, мы сразу подтянемся и быстренько всех размотаем, я уверен. Кстати, ты скоро станешь дядей. Мне пора, хочу навестить пару ребят. — Дядей? — ошарашенно переспрашивает Серёжа. — Ага. Вот бабушка с дедом обрадуются внуку или внучке, — и добавляет язвительное: — И мама с ума сойдёт. Надо же, жизнь ещё способна дарить хорошие подарки. Когда Миша валит из квартиры, пацаны синхронно расходятся по делам. Серёжа сегодня работает в ночь, поэтому он остаётся с Витей и выходит с ним погонять мяч. Чайковского они отдают на растерзание детям. Дашка дрыхнет на подоконнике. — Дотянуть бы до пятницы, — болтает Витя, отправляя мяч в Серёжу, — пережить её, а потом выпить пивка. — Ты такой идеалист, блять. — Что мне делать, Серёж? Почему я не могу найти адекватную работу, купить нормальный диван, встретить девушку? Что со мной не так-то? Бля, бля! Заебало! Заебали! Заебался! Витя ходит кругами, а потом озлобленно месит кроссовками сеткообразный заборчик около ворот. Ругается, швыряется ошмётками земли. Не у одного Серёжи помойка вместо организма. На Вите невидимой кочергой выжжено клеймо: невезучий. Из всей шестёрки только у него благополучная семья, которая всё ему простит, и из всей шестёрки только Витя Синицын способен перебить свою жизнь всмятку. Он азартный, изворотливый. Нечестный. Полотно для проблем. — Успокойся. — Что мне делать? Витя как животное, которое нужно усыпить. И дело не в забитой стрелке на улице Седых за гаражами, там всё понятно: устроить зажравшимся перцам ад. Дело в будущем. Всегда в нём. — Мне тоже стрёмно, — клокочет Серёжа. — Витя, успокойся. Вспомни, что было раньше, ну, после детства. А нихуя не было. Но сейчас есть мы. И мы будем помогать друг другу, пока это возможно, будем ломать ебала всем, кто на это напрашивается. Взрослые люди же как-то живут. И Витя неспешно, тихо и так по-детски выдавливает по капле из самого сердца: — Не хочу взрослеть. Серёжа знает. Боже, он в курсе каждой мысли Вити, потому что рос с ним на одних улицах, потому что эти мысли жадные, беспокойные и общие. — Выкрутимся, Вить. Разбогатеем и умрём счастливыми. Витя знает, что это неправда, поэтому кисло улыбается. Вечером Серёжа тащится на работу в наушниках и встречает по пути Мулькиса. Они перебрасываются уставшими жестами, и Серёже становится чуточку легче. Всё наладится. Всё и сейчас не очень-то плохо идёт, просто жизнь немного скашивается то влево, то вниз и никогда не стоит на месте. Когда-нибудь Серёжа действительно устанет. Источится, измельчится, прокрутится последний раз в мясорубке — и хватит. Он всего лишь надеется, что это произойдёт нескоро. Ещё бы пару лет. А пока он выбешивает Нину, подкармливает голубей на перекуре, снимает на телефон проезжающий мимо лимузин. И дышит. Подышать бы ещё пару лет, пока лёгкие из помойки не превратятся просто в труху.***
В пятницу у Тамби появляются сухой кашель и желание перемыть всю посуду. Ему мешает Маришка: тырит где-то стрепсилс, помогает прибраться и включает Бах Ти на всю катушку. — У Дашки дырки в носу, — говорит Серёжа и замечает удивлённый взгляд Мулькиса. — Ноздри. Витя поднимает лицо от кружки чая, чтобы немножко поязвить: — Шутишь перед овощным состоянием, в которое тебя вгонят? Похвально, похвально. — То есть за гаражи мы сначала пойдём вшестером, я правильно понимаю? — докапывается Алиса; между её ляжек покоится бита, которую она усердно обматывает проволокой. — Да уж. Ну хоть повеселимся. Бита, вымазанная чёрной краской, и железный шнур выглядят внушительно в руках девочки, что похожа на наркоманку. Это пугающе, наверное. Серёжа боится, что безумная крыша Алисы в какой-то момент слетит. И боится он за других. Он хрустит скрипучим позвоночником, привлекает внимание: — Значит так: не поддаёмся на провокацию и не лезем с кулаками первыми. Мы их не знаем. — Да брось, — тут же – разумеется – вклинивается Алиса. — Пусть кто попробует бросить в меня камень, сразу зубы вырву. Обычный пятничный вечер: трезвые, ободранные, продрогшие Серёжа, Витя, Тамби, Алиса, Маришка и Тимур шагают по дождливому миру на улицу Седых, где кто-нибудь явно начнёт олицетворять это название. Серёжа не выспался. Специально. Когда он не в духе — он храбрее. Шестёрка вровень шагает в неизведанную неизбежность, только Алиса аж приплясывает, а Тамби молчаливо сокрушается. Остальные болтаются где-то в середине. Как в петле. Витя прижимает Тамби к себе и что-то резко ему шепчет. Провоцируй. Но не поддавайся. Остынь. Но не теряй бдительность. Жди. Но не проворонь завязку драки. Вите не нужно пояснять все тонкости слов, и так всё ясно. Тамби мотает головой, кашляя в кулак, и Витя аккуратно – даже ласково – треплет его по лохматой макушке. Серёжа перевоплощается с каждым шагом. Развоплощается, наверное. Сбрасывает с себя швы и лоскуты нормального парня, раздувает ноздри, пылает серьёзностью, пока рядом, бок о бок, идёт отрешённый Мулькис. Маришка нужна для подстраховки. В ней ютится поразительная способность внушать доверие и мгновенно его разрушать. С Алисой всё понятно. На перекрёстке их поджидает парень с послушным псом. Они оба поднимают рожи, как болванчики. Парень узнаёт Витю и расплывается в нахальном оскале: — Не струсил. Круто. — Пошёл нахуй, — чеканит Витя. Парень умудряется вложить в ухмылку ещё больше дерзости. Оглядывается, манит шестёрку в глубины улицы Седых. Пёс важно прётся рядом. — Почему вас так мало? — интересуется парень. — Пошёл нахуй, — повторяет Витя. Провоцируй. Но не поддавайся. По срубленным деревьям вальяжно разбросана банда. Ещё молодые, понимает Серёжа. Молодые и ревнивые. В спортивных кофтах, с цепочками на джинсах, зелёненькие, но дикие. Напоминают новорождённых зверей, брошенных в лесу. Одна девочка с огромными серьгами сталкивается с Серёжей взглядом и смотрит так пристально, что можно почувствовать, как она вскрывает ему вены. Парень-проводник разворачивается и разводит руками: — Я Митя. И я ещё раз спрашиваю: почему вас так мало? — К делу, — прерывает Серёжа. — Что за хуёвый маскарад за то, что один пацан побил другого? — Побил? — щурится Митя. — Знаешь, отличное слово. Информативное. Надеюсь, мой друг вылезет из могилы и оценит его как нечто легендарное. Он любил шутки. Серёжа не вкуривает в смысл фразы пару секунд, а Витя гортанно рычит: — Лжёшь. Я его хорошенько отпинал, но не до смерти. Митя, король предстоящей заварушки, закатывает глаза. Он чем-то похож на гиену и говорит так, будто смеётся: — Мира, дружбы и жвачки у нас не получится. Я не люблю тех, кто называет меня лжецом. Лжецы — это самый отвратительный мусор, от которого нужно держаться подальше. А из тебя прямо-таки набивкой лезет пиздёж. Отпинал он его, ага. Хорошенько, ну. И вы хотите драться за него? Митя сам себе вздыхает и тычет в сторону Мулькиса: — Вот ты самый нечестный, я вижу. Остынь. Но не теряй бдительность. Только поэтому Серёжа выцеживает сквозь зубы: — Мы вас услышали, а теперь реально идите нахуй. Витя и Серёжа стоят плечом к плечу, как в детстве перед поездом на рельсах, с которых они соскакивали в последнюю секунду. Давно это было. И наивно. — Ладно, ладно, не загоняйтесь, — вещает Митя, расхаживая по треснувшему клёну. — Как вам мои пёсики? Не ссыте, они накормлены. Я всё же не убийца. Да, чувак с фингалом? Не круто быть убийцей в двадцать лет. Трупу ставят крест на могилу, а человеку — на жизнь. Плохо, плохо, катастрофически плохо. Витя, верно? Я разочарован. Где люди? Где зверьё? Почему вас всего шестеро? Серёжа не в курсе, почему их всё ещё шестеро и где ошивается Миша, но он зол, поистине зол. Он загорается ещё ярче, когда девчонка в комбинезоне плюётся жвачкой под ноги Тамби и щёлкает языком: — Эй, ты, узкоглазый, вали отсюда. Иди какую-нибудь овцу выеби. Тамби каменеет. Пока не попадается на крючок, но рот весь в леске и червях. Он сухо начинает: — Я не... И его тут же перебивают: — Извини, что мы не разбираемся в этих тонкостях, ёбаная чурка. Свали отсюда. Фу, не смотри на меня. Серёжа разорвёт лицо за любого из их семьи, а за Тамби он и подавно напичкает землю динамитом, чтобы подорвать её нахрен. Жди. Но не проворонь завязку драки. Ладно, ландыш, кто-то ведь должен начать. Серёжа — коробка правил для других, но если залезть в его голову, то станет ясно, что он первым разносит любые установки в щепки. Руки — молнии, костяшки — камни. Кастет на пальцах за секунду пачкается в крови с подбородка Мити. И все будто разом начинают читать его мысли, потому что бита Алисы уже летит в лицо девчонки, что выплюнула безвкусную жвачку, а Мулькис размахивается самодельной булавой. Какие же у него жестокие руки, блять. И Серёжа бьёт с такой силой, что из треснувших костяшек начинает сочиться кровь. Противная, взрывоопасная. Как горючее. Он лупит так, будто проверяет кулаки на прочность — расколятся или нет? Улица приходит в движение, а из углов, из самой кромешной тьмы выползают широкие, ненасытные, чёрствые львы. Фуф, вовремя. — Не трогай моего братишку, мудло! Миша не превратился в медведя, как пророчили ему старички со дворов, которые давно уже передохли. Он ловчее. Быстрее. Таких прибивать к клетке нужно, чтоб не выбрались на волю. И он вваливается в драку с такой жуткой ненавистью, что Серёжа чётко видит в нём самого себя. Маришка действует исподтишка, а Алиса целится в животы; Витя получает кулаком в горло, а из Тамби хлещет кровь; у Серёжи вываливается половина левого клыка, а волосы Мулькиса становятся красными. Они все как мокрые, тяжёлые мешки, набитые органами со свалки и синяками. Как опухшие пришельцы. Как дети, которым приходится взрослеть. Так больно. А Серёжа не может остановиться. Это невозможно, это как запретить видеть сны. Прохлада приклеивается к желудку. Срубленные деревья трещат и покрываются веснушками крови, а на головы сыпется дождь. Собаки грызут ногу Мулькиса, собаки воют, собак бить жалко, но необходимо. Их всего двое. Где-то поблёскивают ножи-выкидухи, а кирпичи разлетаются вместе с щеками. Так кроваво. От хорошего удара в печень невозможно устоять. Это закон. Когда Митя целится в печень Серёжи, тот даже не пытается шелохнуться или увернуться, он принимает удар, чтобы насладиться той самой штукой, которая зовётся дичайшим охуеванием. В яблочко. Серёжа ведь впечатляющий. И он сносит Митю с ног, месит его в луже, максимально зверея. Выплёвывает: — Не рыпайся. Я в тебе разочарован. Митя скалит красный рот. Он отвратителен. У Серёжи транспозиция помойных органов — всё наперекосяк. Внутри него зеркало. Это невероятный плюс, который не раз его спасал, и это смертельный минус, потому что врачи могут не откачать его сердце, которое не на привычном месте. Пожалуй, нужна татуировка. «Качать тут». «Болит здесь». «Эй, сюда». Алиса защищает рыдающую Маришку, держась за разбитый глаз. Прелестная малышка. Всегда летит под эшафот за двоих, пытаясь урвать побольше эмоций. Дивная, дивная дура. Маришке достаётся меньше всего: смятый рот и вывихнутый палец. Мулькис отыгрывает роль бездушного карателя на ходулях, и его ненадёжная булава мелькает то тут, то там. Надо было попросить его помолиться, прикольно же. Мельтешение багровых лиц доводит до тошноты, по хребту прилетает раз семьсот, и в носу свербит. Если откашлять кусочек лёгкого, будет полегче. Наверняка. Потасовка гремит камнями и битами, наполняя уши воем. В далёкой панельке загорается свет. Паршиво. Мир кровоточит. Когда становится слишком плохо, Миша достаёт пистолет. Выпендрёжник. Как же Серёжа его любит. — Уберите псин, — приказывает Миша алой кляксе, когда-то бывшей Митей. — Повеселились, и хватит. Мне ещё надо кормить уточек на озере. Быстрее, быстрее, харе валяться. Маленькая заминка среди ржавого дыхания. Пара секунд на раздумья (мысли ускоряются пушкой в недрожащей лапе Миши). Валите, думает Серёжа. Просто валите. — Всё, мы уходим, — говорит девочка с огромными серьгами, мельком бросая взгляд на Витю. Затем на Мишу. — Не тычь в меня пистолетом. Это неприятно, знаешь ли. — Понял. Так бессмысленно. И сердце почему-то всё ещё живо стучит. Серёжу мотает не по-детски. За него цепляется Витя, глаза которого жадно закрываются и ничего не видят и видеть не хотят. Они оба приваливаются к клёну. Тяжко дышат в унисон. Мулькис валяется рядом — притихший, слушающий невидимого шарманщика, с комариными укусами на шее и разодранной ногой. Надо бы его растолкать. Миша садится на корточки, закуривая. Серёжа усмехается: — Я вдруг вспомнил, как ты навернулся с лестницы в школе. — А я помню, как ты по-братски разнашивал тапки бабушке. — Эй, тихо, никто не должен знать об этом. — Рот открой, — просит Миша, хмурясь. — Кто выбил? Знаешь, мне никогда не нравился твой клык. Там был скол. Так. Всё? Проблема решена? — Ага-а. Не знаю. Наверное. — Славно. Они потихоньку собирают себя по частям, чтобы вернуться в квартиру на улице Юных, где скулит Чайковский и мурлычет Дашка. Микроволновка показывает 01:12. Мулькису как-то не спалось, вот и настроил. Маришка и Алиса ковыляют в душ, Тамби липнет взглядом к окну. Отгружается. Серёжа ловит мутный взгляд Вити и рокочет: — Почему ты не сказал? — О чём? — ненароком выбешивает Витя и полощет рот карачинской. — Что хорошенько избил того чела. — Заткнись, — рычит он в ответ. — Он не мог умереть из-за меня. Я ненормальный, но не тупой. Ты чё, поверил этому придурку? — Ты всегда, блять, перебарщиваешь. — Я не долбаный убийца! — Почему ты не сказал, что напортачил сильнее, чем обычно? — сокрушается Серёжа. — Если парень действительно мёртв, то мы должны были замять всё. Мир, дружба, ёбаная жвачка. — Ты оглох? — в ответ орёт Витя. — Я не убивал! Я не такой отбитый, каким ты меня щас делаешь! — Мы впутали в это дерьмо всех, — Серёжа злобно чешет кулаками лицо. — Надо было идти втроём, а не тащить в это болото остальных. Тебе надо было сказать, что всё хуёво. Боже. Боже, блять. — И что бы это поменяло? — встревает Мулькис так неожиданно, что Витя дёргается. — Тебе сказать? О, — тянет Серёжа, ненавидя осознание того, что Мулькис не на его стороне, — я объясню. Вместо того, чтобы отпинывать людей, у которых сдох человек, мы бы уладили разногласия словами. Хотя бы попытались. Всё просто. Я реально думал, что эта фигня какая-то, подерёмся и забудем. — Ты первый полез в драку, — неосторожно, в лоб замечает Мулькис. — Даже когда всё узнал. «Нахрен ты меня топишь?» — Правду сложно говорить, — продолжает Мулькис под кипящее настроение Серёжи. — Нас было шестеро, и мы не выглядели опасно, а ты всё равно ударил первым. Мы друг друга стоим. — Только не подумай, что я боюсь, — из гортани Серёжи вываливается рык, — но я не хочу, чтобы этот Митя искал нашу квартиру, чтоб отплатить нам сполна. — Я очень хочу спать, — тихонько клюёт носом Тамби. — Давайте завтра наорём друг на друга. А Серёжа хочет взорваться. Он не злился на Витю долгие дни, а теперь ему не позволяют просто поворчать на повышенном тоне, чтобы потом отрубиться и проспать до воскресенья. Ландыш. Но они ведь накосячили. Нет, правда накосячили. В Серёже копошится вера в Витю, но тот нечестный и азартный — полотно для проблем. Серёжа видит столько решений, столько правильных вариантов. Так поздно. Он агрессивно хватает полотенце и чашку с водой, бросая быстрое: — Короче, делайте что хотите. Я на балкон. И уходит, замечая, как Витя перерезает джинсы Мулькиса, густо вымокшие в крови. Боже, боже. Хоть бы собаки не были бешеными или с отравленными языками. Серёжа чует где-то подвох. Крохотный, но неприятный. Это он должен бинтовать Мулькиса. Это он должен всех поддерживать, а не пихать в их головы тоску. Это он должен был налить всем по рюмке и ни в коем случае не валить на балкон. А возвращаться нет сил: Серёжа приваливается спиной к стенке, обматывает руку полотенцем, прикладывает её к щеке и отрубается. Они ведь не будут жить вечно, им это не по силам. В каком возрасте Серёжа смирится с этим? Кто-то/когда-то/зачем-то набрасывает на него одеяло. Так мило. “кис-с„ 05:30 пойдём в мяч поиграем? “серёжка„ 05:31 я сейчас злой и побитый, ты можешь умереть “кис-с„ 05:31 самое то перед рассветом.