Уходя, мы завещаем вам полинявшую футболку, Россию и зиму

— О. Мой. Бог. — Скрипит Нина так, будто в её горле ворох хвойных иголок. — Что стряслось? Серёжа скребёт колёсиком рабочей зажигалки щёку и давит улыбку, поясняя: — Проблемка. — Проблемка? — раздражённо повторяет она. Серёжа похож на бритого костлявого пришельца, прилетевшего с бойни, но он в порядке. Только подташнивает немного. Приходится слушать цок-цок голоса Нины, чтобы не блевануть-блевануть на старую кофемашину. — Всем досталось? — интересуется Нина, разгребая хлам с красного пластмассового стула. — Ровненько получили. Есть кофе? Пасибо. О, кстати, странное дело: ты знаешь всех моих друзей, а вот я о твоих не в курсе. — Мои друзья не заваливаются сюда вечером с бухлом или разбитыми лицами, уж извини. Справедливо. В первый раз Витя навёл шума, когда забрался в подсобку после рейва в поисках минералки, потому что (по рассказам Серёжи) её здесь всегда в достатке. До усрачки перепугал Нину своим видом. Но пришёл Тамби, попросил прощения и вытолкнул Витю наружу к остановке. Ну, хоть познакомились. — Маришка вывихнула палец. Витя напугал, что его придётся отрезать, чтоб не заразиться бешенством, но Тамби ему быстренько накостылял. — Маришка? — резко переспрашивает Нина. — Они обе там были? — Ага-а. Их не остановить. Серёжа пялится на неё сквозь треснувшую ручку кружки, и у него два вопроса: «Точно ли у тебя есть друзья и почему ты волнуешься за наших девочек?» Нина берёт себя в руки. Она всегда такая. Твёрдая, серьёзная. Взрослая. Ей не место в шестёрке несмышлённых детей, но она могла бы стать хорошей подругой за гранью их квартиры. — Прекрати смотреть и вали работать. Или не могла бы. Серёжа драматично вздыхает, Нина на автомате ругается: — Ещё один грустный вздох, и ты у меня попляшешь. — Я люблю танцевать. И это правда. Серёжа валит работать с поразительным желанием отключиться от мыслей, чтобы расслабиться. Забыться. Кое-как. Последние выходные были мерзкими: все собачились, злились и маялись от боли. Тамби не позволил им заварить доширак. Накупил картошки, сделал толчёнку и втихомолку подливал молока в стаканы. Они разругались в пух и прах и сошлись на одном: надо отдохнуть друг от друга. Серёжа останется на ночь на работе, Витя и Чайковский навестят дальних друзей, Тамби уйдёт к Земфире, младшей сестре. Мулькис посидит с Дашкой в квартире, потому что прятаться от других больше негде. Им обоим. Удивительный парадокс: после дней, набитых маленькими мысленными суицидами, стрессом и трезвостью, Серёже хочется только жить. Незнакомые люди шарахаются от бритоголового худощавого пришельца, пока дети ходят за ним утятами. Он знает всех по имени. Это церковные детишки с неожиданно разумными родителями и тягой к самосовершенствованию и оптимизму. Надо выпросить у них иконку. Святого Тимура, например. Пусть сами накалякают, если такой нет. — Ну чего вам? — важно спрашивает Серёжа, скрещивая руки и прислоняясь спиной к шкафу с шарфами. Лопатки чешутся. — Прям по пятам ходите. — Привет, дядь Серёж, — пищат они. — Клёво выглядите. — Знаю, что я впечатляющий. Но пасибо. Они продолжают лепить из букв что-то чепуховое, пока Серёжа рассматривает особо подозрительных клиентов комиссионки. Какой-то мужчина с ковриком наперевес. Женщина в солнцезащитных очках. Подросток, кардинально отличающийся от Мулькиса внешностью и аурой — весь цветной и без жути. — Спасибо, дядь Серёж, что привели своего друга сюда работать. Того беленького. — Чего? — Воровать стало легче, — лыбится самый дерзкий на язык мальчик, и Серёжа закатывает глаза вместе с рукавами. — Шутка, шутка! Мы хорошие! — Верю, — щёлкает зубами Серёжа, — а теперь брысь, мелюзга, поздно уже. Церковные детишки дарят ему шляпку подсолнуха, густо нашинкованную семечками, и убегают. Серёжа относит её в подсобку. Весь персонал потихоньку расходится. Нина сидит за столом, крошит ногтями веточку сирени и подсчитывает, сколько единиц одежды продали и сколько новых вещей принесли в комиссионку. Серёжа заваливается напротив. Пытается стащить кружку зелёного чая, но Нина не глядя бьёт его по ладони шариковой ручкой. — Обидно, — замечает Серёжа. — Не отвлекай. — Понял. Пойду закрываться. Сколько ты ещё тут просидишь? — Не знаю, — она устало поджимает губы. — Час-два. Можешь поспать. Я разбужу, если кто-то заберётся. — Понял, — повторяет Серёжа, закрывает жалюзи витрин, возвращается и заваливается на потрёпанный диван. Тот скрипит. И он весь в иголках, наверное. — У Алисы тоже всё хорошо. Глаз, правда, разбит, и что-то вывихнуто, но ничего — живёт. Нина напряжённо замирает над журналом, что освещён дебильной настольной лампой. Как же она, наверное, устала. Измучилась. Ей тоже нужно хорошенько подышать. Нина молчит пару секунд, а потом продолжает царапать бумагу ручкой. Добирается до подсолнуха, вытаскивая семечки. И только потом расслабляется. Пахнет маслом и горькими духами, поэтому Серёжа быстро отрубается. Когда он очухивается, то чувствует на себе плед и стикер, приклеенный ко лбу. «Под подушкой ключи от машины админа, она сегодня напилась и уехала на автобусе. Только попробуй их потерять. Настя придёт рано утром на пересчёт, отдашь ключи ей. НЕ ПОТЕРЯЙ. В зале перегорела лампочка. Я съела твой подсолнух. Н.» — Не потеряю, — Серёжа трёт кулаком глаза, укутывается в плед, поднимается, — можно было и не кричать. Удивительный парадокс: за два часа он отоспался лет на восемь вперёд. Серёжа вытаскивает красный пластмассовый стул из подсобки, наливает кружку чая, садится и втыкает в пустоту. Снаружи кричат птицы. Малиновки, вроде. Миша частенько тащил всех в самую глушь, чтобы послушать, как поют малиновки. Потом придурки постарше начали их отстреливать из рогаток, и кусочек детства был забит камнями. Серёжа чешет бровь. Нечего в это лезть: было — прошло, хватит. Серёжа смотрит на фигурку белого кота из фарфора, напоминающую Мулькиса, и в его голове визжит мысль: «Почему я думаю о тебе?» Он вкручивает энергосберегающую лампочку, гладит норковую шубу — прикольно и противно — и делает всякие дела. В 1:55, когда звёзды превращаются в задавленные окурки, Серёжа слышит шорох за окном. Закрывает глаза, прислушается. Ему не кажется. Около ноги лежит дубинка, которую он тут же подхватывает. Его чуйка вполне здорова, чтобы отличить возню собак от возни человеческой. — Хоть что-то весёленькое, — шепчет он вслух, потому что в этой тишине удавиться можно. Серёжа шагает к двери и снова закрывает глаза. Скрип-скрип; хоть бы не блевануть-блевануть. Он замахивается дубинкой, становясь наблюдателем без дыхания, зрения, но с отменным слухом. Дверь резко распахивается вместе с глазами. Первое, что замечает Серёжа: неизученная рука. Знакомая, но чужая. Дубинка рассекает чётко сердцевину ладони, раскрашивая кожу красным и вручая костям неплохой звон. Как трещотка. Серёжу самого всего ломит, но он не поддаётся себе и поддевает дверь мыском ботинка, распахивая её. В глаз прилетает с весельем, с размаха. — Блять, — шипит Серёжа. Лучше бы это был грабитель. Митя, тот зелёненький ублюдок с улицы Седых, клонит голову вбок и лыбится: — Öga för öga, мразь. Серёжа влип. Он начинает серьёзно сомневаться насчёт спокойной жизни. Лампа, статуэтка корабля, дубинка: всё летит в морду Мити. Фонарик, фигурка кота, кулак: всё летит в рожу Серёжи. — Ты разбил Мулькиса, — рычит он. Наваливается на одуревшего от усмешек Митю, прибивает его к стене, давит на глотку. Душит, дышит, душит, дышит, упираясь взглядом в лихую улыбку. И получает сзади в затылок. Не один припёрся, значит. Как это по-уебански. Затылок мокрый, оттуда будто вытекают радиоактивные отходы. Серёжа умудряется избежать ещё одного удара в макушку, но получает по лицу. Знатно так, болезненно. Он отшатывается, превращается в Нину, опасливо хватающую себя за руки, чтобы затвердеть, и махом вырубает второго парня дубинкой по челюсти. — Чё притащились? — гаркает Серёжа. И замечает, как в животе вырастает нож. Как быстро он, мать твою, это делает. — Оставить подарок, — вещает Митя. Серёжа боится закрывать глаза, но он уже ничего не видит. По шее сочится, из живота сочится, внутри носа сочится, вот-вот вскипит. В помещении остаётся только одно дыхание; громкое, глухое, умирающее. Такое мрачное тс-тс; не самое удачное время, чтобы блевануть-блевануть. Серёжа остаётся один среди перебитого барахла и крови. Удивительный парадокс: Серёжа оказывается в подсобке так же быстро, как нож. Надо позвонить. Ключи. Он вкрутил лампочку? Мулькиса разбили. Серёжа слепнет с каждой сгорающей звездой. Он валится ничком, он не помнит, где ключи. Где Нина. Где мама? Почему все молчат? И самое страшное — он слышит шаги. Они добьют его. Серёжа дрожит от холода, тускнеет, развоплощаясь самым хреновым образом. Становится то ли хрустальным, то ли картонным. Он лежит на полу и толкает ногой дверь, чтобы не впускать ублюдков с улицы Седых. Нащупывает телефон, вывалившийся из кармана. Толкает, давится, толкает, когда слышит кисло-кошачье: — Боже, это всего лишь я. Ага, всего лишь — а по полинявшему сердцу скачет облегчение. Надо же, как знакомый голос может собрать оторванные части тел обратно. Мулькис. Живой. Почему Митя не начал с квартиры? Серёжа отползает от двери, и Мулькис сначала замирает в ступоре, а потом вваливается внутрь и садится рядом. Не дышит. Поддерживает голову. Серёжа и не знал, что его шея, как ниточка, качается из стороны в сторону. Качается весело, играючи, больно, блять. — Ты один? — спрашивает Мулькис. — Они ушли? — Надеюсь. Или нам каюк. Рядом с Мулькисом валяется пакет, из которого вывалились бутерброды и ванильные сырки. — Покушать мне принёс? — слабо улыбается Серёжа красными зубами. — Пф. Болит. Позвони Тамби. Руки Мулькиса уже в крови. Он нервно трогает волосы, пачкая их, хватает с пола телефон и всё ещё держит голову Серёжи, как если бы она могла отвалиться. — Эй, там ключи под подушкой от девятки. Мулькис дотягивается своей длиннющей рукой до связки, молча помогает подняться, практически взваливает на себя Серёжу. Он пахнет ландышами. От этой мысли становится смешно. За ними, от подсобки до машины, тянется хвост из крови и следов от подошв. Нина его убьёт. Мулькис кое-как попадает в замок, затаскивает Серёжу, валится за руль. Своевременно говорит: — У меня нет прав. — Гони давай. — Я не умею водить. Вообще. Серёжа устало кашляет, поворачивая ключ зажигания и расползаясь по сидению. Говорит: — Поедем дворами. Это сюда, ногу на педаль. Такое чувство, что меня щас вырвет. — Только не вырубайся, — по-настоящему растерянно просит Мулькис. — Говори что-нибудь. — Ну прости, Тимур, что я могу случайно умереть. Мулькис выцеживает что-то раздражённое, а Серёжа включает магнитолу, из которой трещит Кипелов, и сосредотачивается на бормотании нелепого водилы. «Не отключайся. Тамби скоро будет в комиссионке». «Не вырубайся. Дашка съела помидор». «Не подыхай. Ты всем нужен». Поразительно, но Мулькис реально не умеет водить. Приятная правда. Хоть и немного убийственная. Блёклая девятка летит по тропинкам со скоростью петарды, рычит и плюётся. Серёжу мутит. Он разглядывает иконки, пытаясь вытравить из себя шутку, но получается только вопрос: — Так ты веришь в бога? Мулькис не моргает, целеустремлённо смотрит вперёд, бросает: — Да. — И на всё воля божья? Мулькис не отвечает. Крепко цепляется за руль и давит на газ под болтовню Серёжи. — Не хочешь сказать, что так захотел бог? Ага-а. Сидел такой и думал: создам мир, придумаю людей, напишу книжку, дам долбоёбу заколоть красавчика Серёжу. Отличный план. Ангельский. Сплошное добро, сплошной мир. — Может, ты плохой? — вскользь спрашивает Мулькис. — Может, — не отпирается Серёжа. Может, он не должен был обкуриваться и бросать младшую сестру. Может, он не должен был злиться и кидать маму. Может, он не должен был давить на Витю и молчать о том, что всё наладится. Может, он не должен быть. — Не загоняйся, — чуть смягчается Мулькис. — Во всяком случае, пырнул тебя не бог. Но мы все нечто большее. — Типа динозавров? — Типа кучки детей, пытающихся казаться умнее. — Очень, блять, большое достижение. — Зато честное, — Мулькис лихо сворачивает и тащится по ямам и кочкам. — Мы правда нечто большее. Мы ведь люди. Не знаю, как объяснить. Например, если умирал динозавр, то всем становилось легче. А если умрёшь ты, то кто-то будет скучать. Серёжа таращится на его лицо, подожжённое оранжевым сиянием магнитолы, и вдруг понимает, что не хочет смотреть ни на что другое. Чертовщина. Очухивается Серёжа уже на койке среди жриц в белых халатах. Надо же, его всё-таки вырубило. — Повезло тебе, парень, — замечает медсестра, стоящая у выхода из палаты. — Не двигайся. Тебе придётся хорошенько отлежаться. — Уже утро? — 7:34. Ты опоздал в школу. Серёжа тихонько смеётся. Палата выглядит убогой, но Серёжа привык к такому: он проторчал в больницах всё детство. На тумбе стоит ваза с подсолнухами. Милый бонус. Здесь пахнет горьким маслом, а дышать родным воздухом всегда легче. В углу тикают круглые часы. Серёжа весь в нитках, бинтах и синяках. Неизменно. — К тебе пришли, — объявляет медсестра. — Они представились твоей семьёй. Серёжа даже не думает о маме и Мише — и не ошибается. Внутрь вваливается вся толпа. Бледные, побитые, похожие друг на друга и на него самого. — Классно отдохнули друг от друга, — замечает Серёжа. Тамби закрывает дверь за медсестрой, Алиса беспощадно прыгает на койку, Маришка усаживается на тумбу. Витя садится прямо на пол. — А где Мулькис? — Ушёл за чаем, — говорит самый неожиданный посетитель. — Очередная проблемка? Нина стоит, скрестив руки, в горчичном свитере и потёртых джинсах. Её волосы неаккуратно достают до подбородка и выкрашены в каштановый. Когда успела обкромсать? — Та же самая, — уклончиво отвечает Серёжа. — Я вижу, вы не выспались. Ну ничего, я сделал это за вас. — Как благородно, — цедит Нина. Шестёрка (плюс недоподружка) разбредается по палате и набрасывается на Серёжу с вопросами о самочувствии. Нина хочет, очень хочет наорать из-за тачки администратора, но берёт себя в руки. Вот это действительно благородно. — Чё делать-то будем? — наконец спрашивает Алиса, переворачиваясь на живот. — Слушайте, — серьёзно начинает Серёжа, — это вряд ли покажется странным, но я не доверяю Тимуру. На миг — на один короткий миг, — в палате слышен лишь трепет больничных занавесок. Тамби оценивает лицо Серёжи, хмурясь: — Уверен? — Не на сто процентов. Но. — Он карябает покрасневшее веко. — Он явный лжец, и эти ублюдки с улицы Седых притащились в комиссионку, а не в квартиру, где были только Мулькис и Дашка. Это, типа, странно. — И почему же это странно? Серёжа неторопливо переводит взгляд к Мулькису, самозабвенно привалившемуся к стене. В его руках поднос с семью стаканчиками чая: шесть сладких и один без сахара для Алисы. Впервые Мулькис улыбается за пределами квартиры. Улыбается слабо, но с интересом. Он не кажется обиженным, но это всё равно выглядит как-то не по-человечески. Бесчеловечно, скорее. Он ставит поднос на пол и машет ладонью: «Продолжай». Затем говорит в бесконечной тишине: — Ты ведь любишь честность. Почему тогда я не могу послушать, о чём ты думаешь? — О, я скажу. Мулькис раскалывается. Щёлкается, как миндаль или загадка. И, как обещал Серёжа, это не очень-то приятно. Вот почему Серёжа постоянно думает о нём. — Вить, какая фамилия у Мити? — Кирьян. Серёжа не сразу осознаёт, что заливается смехом. И почему он не спросил раньше? Он думал о страшилке про географа каждую ночь, думал об этой подружке, которую убил учитель. Которую зовут Майя, мать твою, Кирьян. — Что смешного? — испуганно писклявит Маришка. — Ты знал его, — сокрушается Серёжа. — Знал этого Митю. Вопрос в другом: как давно? — Просто давно, — пожимает плечами Мулькис, наклоняя голову вбок и не мигая глазами. Серёжа кривится: — Ты искал его, так? Сбежал от кого-то сюда, знал, что он где-то здесь. Но я нашёл тебя раньше. Может, это ты плохой? — Может, — не отпирается Мулькис. — Я не понимаю, — мотает казахско-корейской головой Тамби. — Если ты знал Митю, то почему не сказал? Мы реально могли всё замять? Мулькис не двигается. Сливается с бесцветной стеной. Вздыхает: — Чем дольше молчишь, тем страшнее сказать. Трагикомическая предыстория: Мулькис, Митя и Майя, три друга трагичного детства в комичных условиях. Три церковных ребёнка-лжеца. Они влияли друг на друга, сполна трепали искалеченные натуры и в конечном итоге разбежались по разным дорогам. На улицу Седых, в могилу, на улицу Юных. — Из-за твоего трусливого молчания Серёжа получил нож в живот, — лает рассвирепевшая Алиса. — Боже, ты даже не выглядишь так, будто тебе жаль! В Мулькисе нет жалости. Только одна сплошная усталость. Мир тесен, и в этой тесноте чертовски трудно дышать. Витя думает, а это нехорошо. Он с кулака врезает Мулькису, припечатывая его светлую голову к стене, и тут же отступает. На выдохе говорит: — Если бы мы были в квартире, я бы тебя убил. — Я знаю, — грустно отвечает Мулькис. Маришка мнётся около стены, стараясь не расплакаться, а потом задаёт самый нужный вопрос: — Вы с Митей заодно? — Похуй, — рычит Витя. — Никто не поверит, если он вдруг додумается сказать «нет». Лучше свали, а. Подальше от нас. Серёжа смотрит на Мулькиса и всё ещё чувствует, что не хочет изучать что-нибудь иное. От этого тошно. «Почему ты согласился пойти к нам? Это ведь я пригласил, а не ты напросился». В чём смысл? Почему Мулькис не защищается? Маришка аккуратно забирает стаканчик чая и так же осторожно подталкивает: — Самое время попытаться рассказать всё. — Если вы думаете, что я сказал Мите, где Серёжа, то это не так, — твердит Мулькис под жёсткую ругань Вити. — Он сам нашёл. Но он и впрямь приходил в квартиру. — Разумеется, — плюётся Витя. — Он мне не друг, ясно? — устало щёлкает языком Мулькис. — Я его знал и не сказал, да, облажался, но мы не заодно. Я в принципе не подозревал, что это он забил стрелку. Господи, блять, если бы мы были заодно, я бы не привёз Серёжу сюда, а оставил бы его истекать кровью. Это ведь логично. — Или коварно, — перечит Нина. — Втираешься так в доверие. — А зачем? — разгорается Мулькис. — Это просто случай. Неудачный, в общем, но не нарочный. Я не хотел этого. А Серёжа хочет верить ему. Но не так быстро. Доверие — это не нож. — А нахрен он тогда полез на Серёжу? — гаркает сквозь зубы Витя. — И нахрен приходил в квартиру? Нахрен? — Об этом я поговорю с Серёжей, — невозмутимо заявляет Мулькис. — Для его же блага. Чтобы хоть как-то утихомирить поднимающуюся драку, Тамби мирно поднимает руки: — Давайте выпьем чай. Срабатывает. Витя сердито глотает кипяток, Тамби делится чаем с Маришкой, а Нина и Алиса о чём-то шушукаются. Мулькис измученно зарывается в волосы. Серёжа тоже хочет так сделать, но он не может встать. Больно. Дело в чём: Витя действительно случайно наткнулся именно на Митю, а Мулькис невольно оказался не на той стороне. На стороне шестёрки. Вопрос в чём: какого чёрта Митя прицепился к Серёже? — Что ж, детишки, — в палату заходит улыбчивая медсестра, — вашему другу пора отдохнуть. Завтра приходите. Витя выталкивает плечом покорного Мулькиса, и остальные вытекают следом. — Какие вы все непоседливые, — болтает жрица в халате, запихивая стаканчик в стаканчик. — Все в синяках. Язык не поворачивается назвать вас бедняжками. — Спасибо, — кивает Серёжа. И медсестра щёлкает его по носу: — Это был не комплимент. Спи, сорванец.

***

Серёже снится старая квартира и Полина, вручающая ему серьгу-колечко. Вторую она цепляет на своё ободранное ухо и смеётся. С этим украшением её и похоронили. Когда раздаётся взрыв, который крутили по телевизору в новостях под истошный плач мамы, Серёжа просыпается в палате. Стучат в окошко. Ничего и не взрывается, разве что голова. — Ещё бы, — ворчит он, сползая с тонкого матраса. За окошком блестит холодное лицо Мулькиса. Его голос тихий из-за стекла и дождя: — Впустишь? — А я, типа, могу и не открывать? — Пожалуйста, — просит Мулькис. Краска ручки осыпается в пальцах и отвратительно скрипит. Серёжа закутывается в одеяло, а Мулькис спрыгивает на линолеум, покрытый бликами луны как лужами. Теперь в палате пахнет подсолнухом и ландышами. — Убить меня пришёл? Валяй. — Прости, — с козырей идёт Мулькис, не приближаясь, не двигаясь, не моргая. — Я стараюсь поменьше говорить, потому что я привык лгать. — И не договаривать. — И не договаривать, — медленно кивает он. — Ладно, ладно. О чём ты не соврал? Мулькис думает пару секунд, а потом садится на пол, приваливается затылком к изножью койки и вздыхает: — Я Тимур — и я лжец. Серёже, в общем-то, должно быть плевать на это. Он садится напротив, скрещивая ноги, спрашивая: — Öga för öga. Чё это значит? Мулькис аж дёргается. Становится ещё более мрачным, но поясняет: — Око за око. Много лет назад я не пошёл с Майей, и она умерла, поэтому он решил прикончить тебя. — Почему? — Он всё понял, — печально говорит Мулькис; его глаза почему-то всегда не до конца открыты. Сломаны. Это жутко. — А ты — нет. Серёжа тупо смотрит на него и думает: «Кто-нибудь собирается взять его за руку?» Ну и не дожидается ответа. Наверное, его разнежили лекарства. Он на это надеется. Мулькис аккуратно улыбается, пока Серёжа давит на его кисть руки. Окончательно закрывает глаза и начинает: — Когда ты меня нашёл, мне исполнилось семнадцать. Я ещё не окончил школу. Я и правда сбежал от проблем. Мулькис — фамилия мамы, по паспорту я Лавров. И, в общем, я не верю в бога. — Ого. — Знаю, я не особо впечатляющий. — Семнадцать, — повторяет Серёжа. — Вот почему ты выглядишь вот такусеньким. Хорошо, что ты работаешь от балды, а не на постоянке. Продолжай, отлично справляешься. Мулькис-Лавров вот-вот разлетится в труху, поэтому Серёжа чуть крепче сдавливает его запястье и говорит: — А знаешь, мне плевать. Кому вообще сдались эти неинтересные факты? Ты Тимур, любишь сладкое, знаешь кучу молитв и можешь всех угробить, если ещё раз сядешь за руль. Скажи что-нибудь другое. Самое ценное. Если доверяешь мне и хочешь, чтобы я доверял тебе. Двух зайцев, все дела. — Я боюсь своего отца и не хочу уходить из квартиры. Серёжа только сейчас понимает, что этого и добивался. Он подставляет кулак, и Мулькис заторможенно, с болью, с отчаянием стукается по нему костяшками. Что-то пробирается в голову Серёжи. Он сгребает одеяло, подминая его под себя, и ворчит: — Возвращайся домой, я позвоню пацанам. Постарайся не напрягать их до моей выписки, я хочу вернуться в квартиру, а не на место преступления. Потом обсудим остальное. Я хочу спать. — Добрых, — напоследок улыбается Мулькис так, что палата трещит по швам. Криво. Или красиво. Серёжа заваливается на койку. Он слушает вдох-выдох уходящего Мулькиса, чтобы не сорваться, не затащить его обратно за шкирку и не поцеловать-поцеловать.