знаю, это звучит слащаво, но я просто люблю тебя шэрон тейт, 1966
Никто из шестёрки не может положиться на свою интуитивность. Однажды Тамби подумал, что не может смотреть на Маришку, потому что ненавидит её кудри, клубничные духи и плаксивую душу. И ошибся: он без ума от неё. Без конца и края Алиса захлёбывалась собственным бессилием перед ломкой, понимая, что от неё осталось лишь наркотическое сумасшествие. И она ошиблась: она понятия не имела, что напоминала самую мудрую психопатку. Когда-то Витя считал, что напрочь лишён винтика в голове, отвечающего за недружескую любовь. И ошибся: Кристине стоило махнуть своими волосами цвета жёлтого светлячка. Часто Маришке казалось, что она хуже, слабее и бесхребетнее всех остальных. И она ошиблась: её ласка и добродетельность спасали вывихнутые тела с безупречностью, на которую способна только эта клубничная девочка-пикси. Всё время Серёжа только и делал, что втаптывал свой секрет поглубже в землю, играл в прятки с сердцем, жмурился. И ошибся: его тайна всё это время болталась на поверхности, и первый попавшийся мальчик-по-мальчикам её раскусил. Раньше Мулькис мечтал лечь в ванну, включить утюг в шаткую розетку, по-настоящему помолиться и окунуться в электричество. И ошибся: всё, чего он всегда хотел, это ещё немного пожить. Никто из шестёрки не может положиться на свою интуитивность. Но они есть друг у друга. Они не одни. Серёжа, Витя, Тамби и Мулькис провожают девочек до их квартиры, обклеенной клёнами и ромашками, ловят автобус №15 и едут домой, прислонившись плечами друг к другу. Темнота им к лицу. Первым делом Серёжа запирается в ванной и принимает экстремальный душ (не то чтобы он споласкивает голову холодной водой, просто лейка готова развалиться, а шампунь едва выдавливается сбитыми пальцами). Потом рыщет в поисках свежей одежды. За дверью слышен усталый разговор. Мулькис говорит им слово в слово: «...мне исполнилось семнадцать. Я ещё не окончил школу. Я и правда сбежал от проблем. Мулькис — фамилия мамы, по паспорту я Лавров. И, в общем, я не верю в бога». Витя беззлобно усмехается. Он не поражён количеством лжи на м². И ему забавно не от того, что Мулькису всего семнадцать, а от того, что он не такой уж церковный пацан. Почему-то в эту чепуху про иконку вместо мозга безоговорочно поверили. Серёжа выползает в трусах-боксёрах и белой майке, говоря: — А я думал, ты через пару лет станешь Иисусом. — Ты ошибся, — просто отвечает Мулькис. Как и все они. Тамби щёлкает язычком лимонадной газировки, вяло интересуется: — Может, хоть документы из школы заберёшь? — Позже, — мрачнеет он. — Не сейчас. Можно мне поспать на балконе? — Валяй, — легко уступает Витя, — но Чайку не отдам, бери свою Дашку. Балкон что-то типа другой планеты. Прохладной, молчаливой, иногда такой нужной. Серёжа трое суток подряд спал там, уткнувшись лицом в бок Чайковского, когда ему было до одури хреново. Хорошее место. От кошмаров не спасает, но если надеть наушники и включить Би-2, то жить можно. Алиса назвала балкон чем-то внеземным, потому что там (до сих пор) валяется старая лампочка «Космос» и упаковка лезвий «Спутник». Мулькис наливает карачинскую в кружку с изображением далматинцев и сваливает. Тамби клюёт носом на диване. Щупает ткань, пропитанную шампунем для девочек, вдруг серьёзно признаётся: — Я переживаю за Маришку. Серёжа сочувственно кивает. Сложно не замечать, как на Маришку постоянно оборачиваются. Она красивая, носит короткие пышные юбки и пахнет клубничной жвачкой, а этого вполне достаточно. Тамби держался. Правда держался — но влюбился. И Тамби, этот казах-антигерой самого крошечного конфликта, перекусил голову Игната на раз-два. — Позвони ей, — предлагает Серёжа. — Давай, бро, иди в комнату и набери ей. Знаешь, с человеком, который нравится, можно болтать до бесконечности, а завтра нам никуда не надо идти. — А если она не хочет разговаривать до бесконечности? — Пофиг, — лыбится Витя, раскручивая на ладони чужой телефон, — я уже звоню. — Нет, — каменеет Тамби. — Да-а. Маленькая победа Вити-технофоба (продающего, блять, телефоны). Он и впрямь звонит Маришке, потому что из динамика слышна песенка Дюдюки Барбидокской, что подключена за пять рублей в сутки. Тамби локтем выбивает свой же телефон, растерянно смотрит на экран. Мария. Паспортное имя. Так он и записал её при первом знакомстве. — ...алло? — Нет, — сквозь зубы повторяет до усрачки испуганный Тамби, подхватывая телефон и направляясь в комнату. — Привет, прости, что так поздно. Знаю, мы виделись полчаса назад, но я решил позвонить и спросить... Он напоследок бросает хмурый взгляд и тихо закрывает дверь. Так держать, двухметровый романтик. Витя воровато оглядывается, а потом под молчаливую солидарность Серёжи достаёт две банки пива из холодильника. Заваливается рядом на матрас. Стукает жестяным боком по кулаку Серёжи, делает глоток и говорит: — Я придумал слово для нашей клёвой жизни. — Ну-ка. — Выживастик. Серёжа хрипло смеётся под довольную улыбку Вити. Вытаскивает банку-пепельницу из завалов на тумбе, нащупывает пачку Лаки Страйка и спички. Раскуривает сигарету на двоих. Неспешно, лениво. — Ужасная выживалка, — продолжает Витя, важно надувшись и забрав сигарету. — Помнишь, как ты мне чуть ухо не прострелил? Нам было по семнадцать. И я просто вспоминаю нас и смотрю на Тимура, который выглядит реально несчастным иногда. Я не чувствую, что старше его. — Всего лишь на четыре года. — Но я не живу дома с пятнадцати, а он только недавно выкарабкался. Бля, какой же он странный. — Поэтому и прижился, — соглашается Серёжа с неозвученной мыслью. У Вити чудесные волосы, лицо в мелких веснушках и татуировки на животе. Когда он затягивается, то прикрывает глаза. Он похож на каштановую лису. Очень небезопасную, злую лису, разморённую пивом и бесконечным выживастиком. Наглый, но готовый поддержать любую затею. Если кто-нибудь только захочет прыгнуть в пруд, он найдёт обрыв повыше и сиганёт первым. Нестабильный детонатор, глухой на одно ухо. Временами Маришка в шутку говорила: «Я боюсь оставаться с ним один на один»; а потом могла уже серьёзно повторить эту фразу. — Выживастик, — повторяет Серёжа. — Либо пьём, либо ругаемся. Охуенное слово, Вить. Они болтают о прошлом. О жвачных королях и Пиковой Даме, которых вызывали в заброшенном вагоне, пока цыгане не разобрали его на металл. О первой вечеринке. О том, как Серёжа выливал на Витю весь освежитель воздуха, чтобы его мама не почуяла смрад курева. О ровесниках со двора и что от них осталось. Витя гасит третью сигарету и пьяно вытягивает: — Что вообще меняет людей? — Мне кажется, двое придурков из нашей шестёрки говорили об этом. — Любовь, — вспоминает Витя со слабой улыбкой и вздохом. — Мы с тобой в проёбе. — Да брось, Кристина запала тебе в душу. — Хорошо, допустим, я не в проёбе. Что насчёт тебя? Серёжа ходит по нервам секрета, как по канату. Речь зашла о любви, а он пьяный и открытый. К лучшему? — Серёж, — осоловевший Витя Синицын вгрызается в канат лёгким: — Скажи мне о том, чего так боишься, но чего сильно тебе не хватает. — Ладно. Мне нравится Мулькис. О. Как просто. Нравится Мулькис. Нравятся его светлые волосы, смешно вьющиеся от влаги, его алчный взгляд, его руки с выпирающими косточками, его белая кожа, будто он сгрёб луну со звёздами, пропустил через блендер, добавил молоко и проглотил напиток, как микстуру. Так и светится. А звёзды не до конца размололись, поэтому внутренности постоянно кровоточат. Всё это нравится, нравится, нравится Серёже. — Я знал, — лыбится Витя. — Пошёл ты, ясновидец. Витя улыбается ещё шире, доставая из ящика новую порцию банок. — Ты не видишь себя со стороны, — говорит он до безобразия жизнерадостно. — Да бля, ты притащил непонятного воришку сюда. Типа, сюда. От чистого сердца, я правильно понимаю? Я бы вышвырнул его в тот же вечер, но видел бы ты себя. Ты смотрел на Тимура, я смотрел на Тимура, и мы оба думали о том, что он станет проблемой. И он, мелкий ублюдок, стал. Но проблема для нас разная, ага? И мы справились, поэтому теперь я ни о чём не жалею. Серёжа тоже. Возможно, он ошибается чаще, чем ему хочется, но он не сожалеет ни о чём. — И это, Серёж. Спасибо, что наконец сказал. От его «спасибо, Серёж» сердце всё сжимается и сжимается, пока не превращается в горошину. Но эту горошину не подцепить вилкой — она бессмертна. Ну, или просто вся в слизи и слякоти. Свет на кухне резко загорается. Зрачки не справляются с яркой лампочкой, поэтому Серёжа шипит: — Тыкни в этот чёртов выключатель. — Вы пиво пьёте? — удивляется Тамби, его щека подсвечена экраном нагретого телефона. — Всё это время? Ого, два часа прошло. Тамби выключает свет и открывает микроволновку, в которой маячит слабое сияние. Как удобно. Серёжа трёт глаза, высыпая из них ещё больше искр. Тамби не двигается в сердцевине кухни, вооружённый тёплой коричневой кофтой и ботинками. — Куда намылился? — Собрался, — по привычке переводит Серёжа. — Я предложил встретиться, — объявляет Тамби под одобрительные хлопки. — К ним Нина пришла, принесла хлебцы и кисель, а Маришка сказала, что ей немного неудобно. Я не понял, что к чему. — Но понял, что надо действовать, — восторженно хрипит Витя. — Ах, ребят, вы так быстро растёте! Всего лишь два года понадобилось! Но, э-э, Нина? Так поздно? — Любовь, — многозначительно кивает Серёжа. Любопытная ночь. Нина, эта стервообразная работница комиссионки, улыбнулась Серёже, когда он назвал её язвой. Кто, если не Алиса, ещё так скажет ей в лицо? Тамби явно уже витает за пределами квартиры. Он подхватывает куртку, перешнуровывает ботинки, вежливо прощается и уходит, завещая им гордость за его смелость. — Давай спать, — предлагает Витя, зарываясь носом в подушку. — Нам ведь ещё ехать бухать. — Выкапывать лук, — поправляет Серёжа. — И то через неделю. Давай. Серёжа и Витя, два бесшабашных друга детства, разбросаны по кухне и придавлены сном, как плитой. Отрубаются прямо так: без одеял, с бутылками вокруг рук и щиколоток, в опасной близости от банки-пепельницы. Они нередко засыпали так же неаккуратно на ночёвках (когда им было по десять) под присмотром Миши или мамы Вити. Вместо алкоголя был домашний лимонад, вместо настоящих сигарет — жвачные. Было приятно просыпаться в уже прибранной комнате. Миша обычно подключал бабушку, а мама Вити оставляла им по Киндер Сюрпризу на кровати. Тамби возвращается под утро. Держит руку на щеке, где горит след от блеска для губ, рассматривает два бессознательных тела, кивает Мулькису, который ошивается по кухне в поисках еды. Со вздохом прибирает мусор, накидывает пледы с черепашками и уходит спать. Они не одни.***