Уходя, мы завещаем вам полинявшую футболку, Россию и зиму

Есть Серёжа, с опаской относящийся к своей ориентации. Есть Мулькис, который заклинает лаконичным: «Любовь победит». Есть Витя, который набивает татуировку красноглазого демона на запястье. Есть Тамби, который всю осень готовит изумительные супы с клёцками. Они умудрились пережить лето и дотянуть до зимы. — Чё хотите на Новый год? — интересуется сонливый Серёжа, чтобы хоть как-то отключиться от мытья многомиллионного количества посуды в раковине. — Я бы заморил шашлычка в квартире девочек. У них хотя бы духовка нормально фурычит. — И огнетушитель есть, — вспоминает Витя. — Всего один раз спалили мясо, — закатывает глаза Серёжа, — долго припоминать будешь? Лучше помоги Тамби развешивать шелуху. Витя тушит сигарету об эмалированный чайник, поправляя: — Мишуру. Не путай его. — С чего бы мне не делать этого? — Потому что у нас, блять, дух ёбаного Нового года и дружбы, понял? Тамби благополучно игнорирует спор. Он подметает пол, выгребает мусор из-под тумб, пока Витя очищает микроволновку от масляных пятен. Вместе они украшают квартиру на улице Юных гирляндой с цветными лампочками и мишурой. Мулькис подвешивает снежинки (из листов в клетку) на нейлоновые хомуты. Получается ужасно. А Серёжа смотрит на эти аппликации и думает: «Мулькис тоже бумажный»; с оригами в виде лебедя вместо сердца, с бумажными ленточками вен, с необъятной душой формата а3. Мулькис ловит взгляд Серёжи. Встаёт на шаткую табуретку. С абсолютно каменным лицом обвязывает шею мишурой и тянет её кверху, будто бы собираясь повеситься. Хрустит весь, как ожившая картонка. — Завязывай, — вздыхает Серёжа. — Потуже? — беспечно интересуется Мулькис. — Завязывай с этим, — он чешет свою шею, к которой липнет невидимая петля-мишура. — Грохнешься ведь. И спустя секунду, одну маленькую грёбаную секунду, Мулькис наворачивается с табуретки под дикий смех Вити. Коробка ёлочных украшений сминается в кашу. Тамби ужасается, но непонятно почему: из-за треснувших шариков или нового коллекционного синяка на подбородке Мулькиса. — Ты как? — В порядке. Тамби подметает пол ещё дважды. Совсем не злится. Говорит вдруг: — Жизнь — как вчерашняя жвачка за ухом Маришки. — Безвкусная? — Витя отрывается от распутывания молочно-белых бус для ёлки. — Не. Её голова пахнет клубникой. — А, понял, всё клубнично. Маленькая искусственная ёлка гнездится на микроволновке, сияя игрушками-зверюшками, бантиками и пластиковыми звёздами. Серёжа брызжет на неё спреем с блёстками. Отбрасывает баллончик и лыбится: — Мы сотворили чудовище. — Ага, — соглашается Витя, — слегка перестарались. Ладно, пофиг, пора гулять с собакой. — Миленько ты называешь Кристину. — Охуел? — он вооружается чёрным пуховиком, тяжёлыми ботинками и поводком. — Скажите, блять, спасибо, что я не заставляю вас вставать в семь утра и по вечерам. Пойдём, Чайка, не слушай этих идиотов. Увидимся. Сбоку Витя похож на шестнадцатилетнего. Волосы по шею слегка закругляются, превращаясь в пружинки, а в зубах неизменно зажата сигарета. Он салютует пацанам и тащится на мороз, поскрипывая подошвами ботинок. Вечереет рано. Всего 18:43, но можно выколоть глаза и выйти на улицу — ничего не изменится. Серёжа неторопливо открывает каждую пачку сигарет. Пусто. Блять. Витя нарочно утащил последние запасы. — Мулькис, сходим за сижками? Мулькис отрывается от журнала с кроссвордом и кивает. Тамби лежит на диване в больших наушниках и увлечённо тыкает по кнопкам мобильного, переписываясь с Маришкой. Ему не до декабрьских прогулок. Две неудобные куртки, шапки-ушанки, кофта на кофте. Серёжа и Мулькис напоминают обогреватели. — У меня завтра зачёт, — грустно объявляет Серёжа под флегматичный взгляд Мулькиса. — Знаю-знаю, выкручусь. Я, в общем-то, люблю учиться. Последний год остался. Иногда на пары приходит Витя, садится прямо перед преподом и забалтывает его минут тридцать, пока я сплю рядышком. Не знаю, как нас ещё не поймали. Они бредут мимо полупустых мусорных контейнеров, соседей с лопатами и продавцов ёлок. Мулькис немножко закрывается. Это хорошо: он так готовится. Серёжа затыкается, разминая остекленевшие пальцы, когда Мулькис выдыхает белое облачко вместе со спокойным: — Я завидую вашей решительности. Серёжа мельком смотрит на белое лицо, на котором расцветает синяк, и ждёт. Не зря. — Вы такие безумные. Без проблем идёте друг за другом куда угодно. Не знаю, как объяснить. Вы не говорите об этом, но у каждого из вас всегда есть мысль: «Я набросаю план и вытащу нас из любого дерьма». Для вас вообще нет рамок. Будто вам не говорили, что вы умрёте, если прыгнете в холодную воду, или что вы умрёте нищими, если будете работать там, где сейчас работаете, или что вы умрёте, если не будете слушаться старших. — Я не уважаю взрослых. Особенно тех, которые постоянно говорят о смерти. — В том-то и дело, — мается Мулькис. — Почему? Как ты это понял? — Когда тебя бросает отец, а мама не хочет видеть, ты просто сам доходишь до этого. Когда единственный, кто реально тебе помогает, это Нина, а не тётя, у которой есть магазин шуб и не было охранника до прошлого года. Когда я совершаю ошибку, и мне не хотят переломать ноги, а разговаривают со мной. Ты в курсе, почему Тамби хромает? Его не пускали в больницу. Ты в курсе, почему Земфира живёт на отшибе с бабушкой? Потому что её изнасиловал родной дядя, но предки очень, блять, неожиданно были противниками абортов и так же не пускали в больницу, пока Тамби не выкрал её из собственного дома. Ей было двенадцать. — Пиздец, — выдавливает Мулькис. — В том-то и дело, — щёлкает зубами Серёжа. — Но ты видел их: Земфиру, которая только и делает, что болтает, хихикает, остаётся, блять, позитивным ребёнком. Тамби, который заботится обо всём и обо всех. Даже несмотря на кошмары, доставшиеся им от старших. Ясно же, кого хочется уважать больше. Серёжа, разозлённый до предела, берёт слой снега и размазывает его по лицу. Остыть. Нужно остыть. Он расцарапывает снежинками глаза, когда Мулькис отворачивается и тихо говорит: — Мне тоже было двенадцать. — Пиздец, — не успевает умолкнуть Серёжа. Оба зависают на секунду. Фонари разбиты, а свет в многоэтажках не даёт полностью разглядеть Мулькиса. Но им обоим так комфортно. — Первый раз я почувствовал страх, когда разбил любимую отцовскую рюмку, — он упирается взглядом в руки, хмурится, как от боли. — Я к нему подошёл и сказал: «Только не сердись». Не знаю, что он услышал. Я будто заявил, что вырезал целый континент или поджёг его квартиру. И, знаешь, единственное, о чём я серьёзно жалею, что не разъебал её специально. Ещё одна погнутая ложка в сушилке. — Потом я стал замечать, что боюсь этот визг, когда ключ попадает в замочную скважину. — Я помню. Мулькис лохматит молнию куртки и измученно вздыхает, прежде чем риторически спросить: — Ты знал, что дети, которых используют для секса, умирают быстрее? Серёжа аж давится воздухом, собравшимся в помойных лёгких. Теряется. Но «он набрасывает план и вытаскивает Мулькиса из дерьма», когда подходит ближе, хватает его за разбитый подбородок и притягивает к себе. Не целует — прикусывает растрескавшуюся губу. Сильно, жадно. Трижды. Надавливает кулаком на лоб Мулькиса, отстраняя его, и говорит: — Давай договоримся: физическая боль будет единственной в твоей оставшейся жизни. — Я бы с радостью, — слабо улыбается Мулькис. — Я так и делал. Не особо помогло. Любовь. Ему нужна любовь, которая всё победит. Ему нужно сидеть на кухне, обнявшись с кем-нибудь, пить негорький чай и знать, что существует что-то хорошее. Что-то хорошее случается, когда Серёжа снова прислоняется к его губам и неаккуратно целует. В нём и правда никаких рамок. Мулькис неумело хватается за его руки, холодные и сильные, ломается в животе. Сгибается, чтобы удобнее поцеловать в ответ. Вместе со снежинками и привкусом ландышей в Серёжу врезается нелепое желание простоять так хотя бы крошечную вечность. Никуда не идти. Мёрзнуть, безостановочно целуя. — Я разобью твоему папе ебало, — рычит Серёжа, стукаясь зубами по зубам. — У меня нет папы. Только отец. Они синхронно отстраняются друг от друга, но продолжают смотреть. Моргают. Не успевают взять себя в руки. И громко, весело, неистово смеются.

***

— Где спички? Где, мать твою, спички? Если я не успею поджечь бумажку и выпить её с шампанским, я взорвусь! — Алиса, ақымақ, купи очки. Вот они. — Ты назвал меня дурой? Не прощу. В квартире девочек жуткий шум. Нина снимает фольгу с запечённых овощей и мяса, повеселевшая Кристина наблюдает за происходящим с выцветшего кресла, а Серёжа и Тамби настраивают древний телевизор. Остальные занимаются чем попало. До Нового года десять минут. Маришка красится, сидя на столике, потом сцепляет волосы заколками и украшает свою голову париком Мальвины под влюблённый взгляд Тамби. Тот ещё Артемон, даже без костюма. Маришка рисует на бумажном лице Мулькиса слезу, превращая его в Пьеро, и нежно улыбается. Лиса Алиса усердно пишет желание. — Ты, — Серёжа тычет в Витю, — Карабас-Барабас. — Убью нахрен. Бой курантов вызывает страшнейший ажиотаж, потому что Алиса не успевает настрочить своё желание и злобно шикает на Чайковского, что упирается носом в её колено. Серёжа заваливается рядом с Мулькисом-Лавровым-Пьеро. Получает ободок с дьявольскими рожками и послушно его надевает. Все берут бокалы и что-то кричат, пытаясь подглядеть в бумажку Алисы, напиваются и начинают танцевать. Получается так пьяно и нелепо, что аж хорошо. Серёжа любит танцевать. Он даже умудряется вытянуть Нину под песню Элвиса Пресли и не отхватить по голове. Салюты за окном напоминают взрыв метро, но когда все вываливаются в куртках и шапках, а Мулькис кладёт подбородок на его макушку, Серёжу перестаёт тошнить. — Идём, — зовёт Витя, — идём-идём, не спрашивайте куда. Он что-то прячет за спиной. Затем роняет это, и все автоматически отворачиваются, кроме надувающейся от негодования Алисы. — На моё желание, значит, хотели посмотреть, а как Витя... Она не договаривает, потому что Нина затыкает её экстремально ловким ударом снежка. Снег летает повсюду. Серёжа попадает за шиворот Вити, Маришка бегает от Кристины, а Тамби исчезает ровно на минуту и возвращается с упаковкой бенгальских огней. Алиса восхищённо смеётся. — Я первая поджигаю, я же Бенгальская. — Правда? — удивляется Мулькис. — Я не знал твою фамилию. Она рьяно бросается в него снежками. Серёжа сразу просекает задумку Вити и не ошибается, когда они доходят до заснеженного склона, а к их ногам летят цветные ледянки. Сам Витя уже катится вниз на пуховике. И орёт, потому что катится, разумеется, кубарем. Серёжа хватает оранжевую ледянку и скользит следом, успевает словить отлетевшую шапку и пнуть Витю по боку. Сверху видны искры бенгальских палочек. Серёжа засматривается на это, лёжа на спине и задыхаясь от какого-то странного счастья, и получает с ноги. Рядом растекается Мулькис на красной ледянке. Хрипло дышит. Достаёт из рукава палочку, поджигает её, раскручивает в воздухе. — Не сожги меня. — Блин, — демонстративно тускнеет Мулькис. — А так хотелось. Они не успевают поцеловаться, потому что оказываются под чужими куртками, ногами и детским смехом. Им это нравится. — Мы будем сушиться до следующего года, — вздыхает Тамби, стягивая мокрые варежки. — Ещё и сушняк будет, столько выпили. — Суши хочу, — бормочет Маришка. В квартиру девочек они возвращаются под утро. Уставшие, успокоившиеся, оставившие энергию в снежках, огнях и шуточных драках. Кристина и Витя лежат на кровати, спиной к спине, Тамби и Маришка выходят покурить на балкон, а Нина прижимается к Алисе и что-то ей шепчет. Так они и засыпают в обнимку — босиком, но в куртках. Серёжа переглядывается с Мулькисом. Один набирает еду в пакет из пятёрочки, другой находит болеутоляющее и тёплую карачинскую. — Как вы ещё на ногах стоите, — ворчит Витя, разбуженный шуршанием пакета. — Особенно ты, Серёж. Эй, Тимур, наблюдай за ним, чтобы не выпил где, тебе же его на себе тащить. Серёжа берёт розовую резинку Маришки, попадает в веснушчатое ебало и сваливает в подъезд вместе с Мулькисом. — Расскажи что-нибудь, — просит Серёжа, закуривая. — Лучше ты. — Да я и так без остановки болтаю. — Мне нравится твоя эмоциональность, — невозмутимо говорит Мулькис. Это получается так легко, ненавязчиво, но хлёстко. Будто стреляет розовой резинкой Маришки. — Ландыш, — вздыхает Мулькис, пока Серёжа зависает и курит. — Я думаю, что мой отец скоро меня найдёт. — Чего? — Предчувствие. — Тебя никто не отдаст. — Спасибо, — у Мулькиса почти получается улыбнуться; у него родимое пятно около виска. Причудливая деталь. — Ла-адно, раз ты не хочешь говорить, я сделаю это за тебя. Короче. Однажды мы с Мишей... Они преодолевают путь домой за приукрашенной историей и сигаретами. Серёжа трезвеет. Он не сразу соображает, что пытается вызвать улыбку Мулькиса. Осознаёт это тогда, когда подключается к коротким смешкам, что звучат рядом, под боком. Он ненароком замечает всё больше деталей. Скол на клыке. Цвет глаз, как Хуба Буба со вкусом яблок или киви. Руки что-то типа шедевра голландской живописи. Кашель — будто бумажный скрип. Столько всего обычного на абсолютно диковинном человеке. — ...зато я умею пользоваться бензопилой. Серёжа вытряхивает из карманов ледышки, едва не роняет пакет, забитый надкусанной едой. Шмыгает носом в унисон с Мулькисом. Тот вдобавок чихает, дёргается от скрипа ключа, мотает головой, собираясь что-то сказать. Слышит шорох, поворачивается к выходу из подъезда. И застывает. Его зрачки разбухают беспощадно и беспрепятственно, вот-вот вытекут вместе с хуба-бубовой радужкой. — Валим. — Э-э... — только и успевает сказать Серёжа. Мулькис наваливается на него, затаскивает в квартиру, почти рушится вниз. Его нехило мотает, будто по голове таскаются ужасы на ходулях и шепчут что-то страшное. Серёжа поддерживает его за плечи. Хочет прижать к себе, но Мулькис вбивается телом в дверь и тщетно пытается дёрнуть замок. Не успевает. — Я терпеть не могу насилие, — доносится брезгливый голос по ту сторону квартиры, — так что попрошу открыть дверь, дорогой Тимур. Ебать. Отец? Мулькис давит лбом на дверную ручку, сходя с ума на глазах Серёжи. Он так напуган, что может заразить страхом. Слышно, как в нём бурлит кровь. Серёжа отталкивает его плечом, шепчет: — Бита на холодильнике. Мулькис ковыляет на кухню, а Серёжа приоткрывает дверь и дерзко спрашивает: — Ебанулся, старик? Высокий, светловолосый, ледяной тип выглядит до тошноты нелепо в хреновом подъезде. Он поправляет тёплое пальто, рассматривая Серёжу с неприязнью. На кухне слышен грохот. Ебать в квадрате. Мулькис обязан покончить с этим здесь, в квартире на улице Юных, среди духа дружбы и зимы, иначе его мозг разлетится в труху. — Чего надо? — Отойди, щенок, — небрежно выцеживает старший Лавров. — Мне нужно с ним поговорить. — Позвони, потому что его нет дома. — Позвоните, — поправляет он, раздражаясь. — Я старше тебя, прояви уважение. — Я услышал вас, — тянет время Серёжа, — а теперь идите нахуй. Он буквально плюётся: «Ну же, бей по роже». Мулькис чем-то шуршит на кухне: то ли свалившейся горой таблеток, то ли тупо пытается встать с пола. Серёжа слышит стук ножа. Ужасается так, что в позвоночник отстреливает боль. Разворачивается и несётся к Мулькису, с ноги выбивая лезвие из его дрожащей ладони. Хватает за плечи, рычит в лицо: — Какого хрена, Тимур? — Прости, — едва дышит он. — Неосознанно. Блять. Неосознанно. Неосознанно. — Всё хорошо, — тут же говорит Серёжа, сжимая чужое кровоточащее запястье. Неглубоко. — Я был рядом, всё хорошо. Он успевает всунуть ему в руку полотенце и вовремя разворачивается, чтобы встать между отцом и сыном. Ботинки в крови. Серёжа отпинывает нож подальше, не моргая, случайно наступая на биту. — Повеселился? — медленно интересуется старший Лавров. — Ты опозорил меня. Люди думали, что я тебя выгнал из дома. Или убил. Разве я этого заслужил? Как ты посмел, дорогой Тимур? — Не называй меня так, — хрипло просит Мулькис. — Я ненавижу своё имя. — И ты дешёвка. Мулькис вздрагивает, немного сжимается, косится в сторону, на заржавевший штопор. Наверняка мысленно ковыряет им свои вены. Серёжа кипит, но держится. Только слегка задевает ногой лодыжку Мулькиса, чтобы тот почувствовал мысль: «Мы набросаем план и вытащим нас из этого дерьма». — Сейчас ты собираешь вещи, если они у тебя есть, и мы возвращаемся домой. Эта версия Мулькиса неизведанная. Он напуган, зажат и, кажется, готов напичкать себя ножами. — Он никуда не пойдёт, — просто говорит Серёжа. — Я тебя не спрашивал. — Меня и не надо. Спроси Мулькиса, но я его в любом случае не отпущу. Старший Лавров морщится от этой фамилии. Очень неосторожно подходит ближе. Мулькис поднимается, опираясь на Серёжу, а его взгляд быстро мутнеет и становится злым. — Ты мой сын. Ладони Мулькиса в крови, и в них оказывается бита. — Нет. — Что ты сказал? — Я сказал — нет, — голос Мулькиса срывается на крик вместе с битой, которая отпечатывает на лице отца вмятину. — Твой сын — двенадцатилетний мальчик, которого ты трахал на столе после каждой мессы. Твой сын — трус, резавший вены трижды, покупающий лезвия без бритвы. Твой, блять, сын — мертвец. Не я. Не. Я. Самое невероятное, небезопасное и жуткое зрелище в жизни Серёжи разгорается на кухне. Разозлённый Тимур Мулькис. Редкость. Реликт. Если обычный человек напоминает костёр, то Мулькис становится олицетворением ада. Есть Серёжа, захоронивший четырёх зверей и нескольких родственников. Есть Витя, ворующий с кладбища бутерброды с сыром. Есть Тамби, который никогда не навестит могилу мамы. Есть Мулькис, отбивающий на коже отца кровоточивую икону. Серёжа с трудом отбирает биту, пока не стало слишком поздно. Мулькис не пытается забрать её обратно. Он впутывает мокрые руки в волосы, сжимает виски, окрашивая родимое пятно в красный и горячо дыша. — Уходи, — просит он. — Представь, что меня не было, потому что меня и впрямь больше никогда не будет в твоей жизни, папа. Концепт: незатейливое отвращение Мулькиса, спрятанное поглубже в глотку, но выхаркивающееся разрушительным комком ненависти; считалка не вслух, раз-два-три; мозговыносящий мужской хрип; сокрушение; бита, отброшенная в конец покрасневшей кухни. Серёжа всё-таки помогает подняться полностью разбитому Лаврову, чтобы побыстрее избавить кухню от его ауры. Доводит до выхода из подъезда, выталкивает на улицу. Бросает напоследок: — Заведите себе котёнка. И сматывается оттуда, набирая Тамби. Он возвращается в квартиру. Отмывает лицо от крови, переодевается в чистое и мятое, находит Мулькиса на диване — обмотанного одеялом, без эмоций, втыкающего в выключенный телевизор. У него тихонько едет крыша. Серёжа сначала хочет завалиться рядом, но потом мотается по кухне в поисках кружек, молока и пачки какао Несквик. Оно дорогое, на чёрный/кровавый день. Идеальный случай. Только когда на экране телевизора мигает заставка Тома и Джерри, а на подлокотнике ютятся кружки с какао, Серёжа мягко опускается рядом и требует: — Руку дай. Холодная. Липкая. С косой линией на запястье, кровоточащей вдоль роста выгоревших волос. — Я ударил его. Серёжа отдирает промокшее полотенце от кисти руки, рассматривает вторую часть пореза. — Битой. Внутри застряли кусочки махрового ворса. Приходится их вытаскивать, потому что смотреть невозможно. — Несколько раз. Замотанная рука Мулькиса не трясётся, не дрожит и небрежно сжимает кружку какао. Серёжа сжимает зубы, скребёт сколотую ручку кружки. Думает. Всё-таки спрашивает: — Как ты понял, что он придёт? — Это было очевидно. — Нет, — Серёжа раздувает ноздри, — не было. Мулькис продолжает глазеть сквозь телевизор. Молча. А Серёжа не из терпеливых, поэтому он отставляет какао, стягивает с Мулькиса край ветровки, оголяя плечо, ищет буквы среди дыр от прикуривателя и вчитывается в слова. «Грязь». «Бог». «Отец». «Проклят». «М. К.». «Я». «Пожалуйста». «Где?». «Ещё». «Жив». Мулькис косится на него — вяло, апатично, доверительно, — пока Серёжа составляет фразы: — Где Бог? Я проклят. Где Майя Кирьян? Пожалуйста, ещё. Где Митя Кирьян? Грязь. — Отец, — добавляет Мулькис, искажённо, снизу вверх рассматривая Серёжу, — я ещё жив. Серёжа смотрит в ответ исподлобья, хмуро. Вздыхает, кладёт щёку на спинку дивана. Мулькис делает так же. В носу свербит химический шампунь для девочек, навечно въевшийся в ткань, а между двумя побелевшими лицами не больше пяти сантиметров: бери и целуй. Будет больно. Почти то же самое, что напороться челюстью на арматуру. — Как он узнал, где ты, Тимур? — Уверен, ему сказал Митя. Или промычал, не знаю. — Мулькис слегка прикрывает жвачные глаза, но продолжает изучать Серёжу. — Не то чтобы он хотел меня убить. Он жаждет вернуть меня и подождать, пока я сам себя прикончу. Не дождётся. Теперь уж точно. Серёж, я никогда не поднимал на него руку. — Было приятно? — Нет. Скорее... больно. Я помню, что он делал со мной. И я ненавижу его. Но мне, блять, всё равно паршиво. — Задай себе вопрос: разве ты стал бы его уважать, если бы он не был твоим отцом? Забей на старших. — Но ты старше меня. Серёжа ослепительно улыбается. — Именно. Ты слушаешь всю хуйню, что я несу, и делаешь свои выводы — доверять мне или нет. Ландыш? — Ландыш. Мулькис не улыбается в ответ, наклоняется и безнадёжно целует. Когда в тихую квартиру на улице Юных (чуточку седых) вваливаются остальные, какао давно подходит к концу. Что за причудливые дети. Пришли с похмелья, с взрывающимися головами. Четыре девочки облепляют отрубившегося Мулькиса, засыпая рядышком. Тамби устало заваливается на балкон. Серёжа и Витя подключаются следом. Никто не признаётся, но переносить кошмары легче, когда кому-то рядом снятся такие же ужасы. Люди всегда разбросаны по квартире где-то поблизости. — Около подъезда ныл какой-то мужик, — бормочет Витя. — Весь в крови. Лавров, значит. Ему, наверное, хреново. — Стоп, ныл? — Да, — кивает Тамби. — Он посмотрел на нас и будто узнал. — Слинял сразу, — перебивает Витя. Серёжа подминает под себя одеяло, поправляя шапку. Тамби задумчиво курит. Витя рассуждает на суперглубокие темы, каждый раз спрашивая, остались ли таблетки от головы, и вскоре откидывается. Серёжа набрасывает на него море лохматых одеял, возвращается с Тамби на кухню, втискивается между Мулькисом, кружками и Маришкой. И думает: мы так по-разному любим друг друга. И добавляет: мы — чемпионы. Потому что любовь и дружба, злобные паскуды, победят.