в россии расстаются навсегда. в россии друг от друга города столь далеки, что вздрагиваю я, шепнув «прощай». б. рыжий
Всё заканчивается. Юные годы умирают после полуночи. Шестёрка напоминает клоунов на ходулях, а их квартиры — видавшие виды цирковые шатры. Скрипучие шуты в шатрах. С деревянными палками вместо рук, с корнями вместо ног. Шуты, над которыми никто не смеётся. Микроволновка мигает — 0:00. Серёжа вертится на матрасе из нетоксичного холкона между мячиком и банкой-пепельницей. Мается, сминаясь. — Спишь? — зовёт он. — И не пытался, — ворчит Мулькис с дивана, ткань которого навечно срослась с запахом шампуня для девочек. Пломбир и клубника. — Какая песня у тебя сейчас играет в голове? — Эм. Серёжа ворочается, утыкаясь выпирающими костями в пухлое одеяло, продолжает: — Мы ведь почти всегда поём в голове. У Вити заела песня Дюдюки, Тамби на своей казахской волне. А у тебя наверняка что-то грустное. Признавайся. — No surprises. Ещё бы. Radiohead и Мулькис — неотделимые вещи. — А у тебя? — Даже не знаю. — Не лги, — зевает Мулькис. — Всё ты знаешь. — Маленький. А как же. Дайте танк (!) и Серёжа — прочная связь. Серёжа и Мулькис неосознанно перебираются поближе к открытой микроволновке, чтобы видеть лица друг друга после поцелуев. Щёки прогорают вплоть до зубов. Клацать нечем. А у Мулькиса, оказывается, красивая улыбка. Серёжа чиркает спичкой около носа, поджигает две сигареты, трёт мокрый затылок и зачем-то сокрушённо признаётся: — Когда я рядом с тобой, я будто обкурен. — Вау. — Просто послушай: из-за тебя вокруг так много звёзд. Прямо за тобой балкон, откуда видны звёзды. Они на твоей футболке. И сам ты иногда сияешь, будто проглотил самую, блять, звёздную планету. Они повсюду. Я будто сижу в звездолёте. Как я могу нести такую чушь без косяка? — Но ты трезвый, — до жути удовлетворённо говорит Мулькис. Они сидят друг напротив друга, освещённые лампочкой микроволновки, тёплые, спокойные и самые сильные — в мире, в 0:34 ночи, в полинявших футболках, в квартире-звездолёте. Оборотни. Днём они перевоплотятся в людей, а сейчас нужно сполна погрызть друг друга. — Тебя это не пугает? — тихо спрашивает Серёжа, заваливаясь на спину. — Что именно? — Мулькис ложится почти рядом. — Что ты по мальчикам. — Мне и девочки нравятся. — О, — удивляется Серёжа. Сколько бы он ни пытался, в девочек он влюбиться не мог. Свидания, шелестящие юбки, нежность, косметика — это ему не по душе и не по карману. Серёжа перетасован между секретами и хорошими, но ненужными поцелуями девочек. Между стыдом и желанием любить. Между старой версией себя и обновлённой. Теперь ему по глотку хватает Мулькиса, просто дышащего рядом. Славненько. Серёжа сопит на чужом плече. Мулькис скребёт карандашом по кроссворду, запутываясь в буквах и попеременно вздыхая. Говорит: — Я думаю поступить в медицинский колледж. Хочу работать в тихой аптеке от склада и болтать с тобой по телефону. — Охуенно, Мулькис. — Спасибо, — его губы дрожат от крошечной улыбки. Мило. — Раньше у меня не было таких мыслей. Но я побеждаю себя. Факт: у Мулькиса было много вот такусеньких побед над собой, но он ни с кем не мог этим поделиться. Поэтому его бумажное сердце немного отсырело, расклеилось — и Мулькис раскис. Но он не похож на человека, пару дней назад превратившего отца в кровоточивую иконку. Пока все случайно взрослеют, он возвращается обратно в тело ребёнка. В ребёнка, которому плевать. В ребёнка, которому не страшно. Серёжа ставит на плиту полный чайник, прожжённый сигаретами в разных местах. Достаёт четыре кружки. Преображается в желейного червя из пачки кислых мармеладок и липнет к Мулькису, пока кухню не заполняет запах кипятка. Отрывается от распухшей от поцелуев щеки. Считает. Раз-два-три. Отчаянно зевающий Витя выползает с балкона. Утеплённый, в шапке, с одеялом на плечах. Тараторит в никуда: — Чай. Мне нужен чай. — Останься на кухне, — предлагает Серёжа. — Поддерживаю, — кивает Мулькис. — Январь же. — Убедили. Витя едва может открыть глаза. Он ещё спит, но визг чайника выманил его из лисьего укрытия. Банка с заваркой, погнутая чайная ложка, чайные пакетики. На всё это реагирует Тамби. Он выходит из комнаты в одних пижамных штанах, чешет воспалённый глаз, бормочет: — Семь кубиков сахарозаменителя. Погодите, сейчас четыре утра? Тогда без сахара. Никому даром не нужно старое печенье, оставшееся с праздников. Им бы водки. Святой, холодной. Серёже: чтобы поцеловать Тимура при всех. Вите: чтобы бесконечно рассказывать о Кристине. Мулькису: чтобы смеяться. Тамби: чтобы попросить Серёжу поцеловать Тимура при всех. Четверо не спят, болтают о своём и ёжатся от снегопада за окном, когда по квартире разносятся казахско-корейские мотивы. Маришка. — Привет, — мягко говорит Тамби в динамик. И молниеносно каменеет. — Не плачь, мы идём. Телефон отскакивает от его ладони под растерянные взгляды. — Алисе плохо. Нужна машина. Срочно. — Чё случилось? — Я не разобрал слов, Маришка очень сильно плакала. Серёжа не успевает запаниковать, наспех влезает в куртку, набирая номер Нины. Та будто чувствует тревогу, перетекающую в трагедию. Совсем не сердится на поздний звонок. Обещает приехать за десять минут и не обманывает. Пикап с кузовом громоздится на улице Юных, поблёскивая снегом, зайчиками от фонарей и бледным лицом Нины. Всё заканчивается. — Живее, — шипит Нина. Они пробираются через метель, пока всё хорошее, добытое страшным трудом, рушится вниз. Серёжа сжимает непластилиновыми пальцами молнию куртки. Тамби успокаивает Маришку, воющую на том конце провода. Витя сердито переговаривается с Мулькисом. Мир отхаркивается кровью. В квартире девочек, что пахнет неадекватностью мальчиков, задыхается Алиса. Она лежит на спине и смотрит в потолок. Зрачки-блюдца. Ей очень больно. Повсюду разбросаны салфетки, окурки в губном блеске, слёзы Маришки. Тамби подхватывает Алису на руки, прижимая к груди, а Нина спешно гладит её мокрое лицо. Просит: — Смотри на меня. Молит: — Держись, чудесная. Маришка бежит по подъезду к двери, распахивая её, пока Серёжа и Мулькис разбрасывают снег, чтобы Тамби не поскользнулся на льду. Неправильно. Всё неправильно. Алиса дрожит на руках Тамби, складывается пополам в картонного журавлика, держится за сердце. Снежинки поедают её ресницы. Путаются в игольчатых волосах. Ноги болтаются, как будто набиты облаками, а грудь быстро надувается и сдувается. Алиса напоминает пенопласт. Вся скрипит. И месяц луны над её головой такой тонкий, что запросто налезет на макушку вместо диадемы. Изо рта маленькой пикси-принцессы вылетает: — Мне нужен гроб кислотного цвета. Необходим. — Это самое ужасное желание, — улыбается сквозь слёзы Нина. — Я знаю, — шепчет Алиса, свисая с крепчайших рук Тамби. — Знаю. И уходит, завещая им непробиваемую силу, кашель, тончайшую луну и огни. Юные годы умирают после полуночи. Бытовые вещи однажды превращаются в воспоминания — без дрожи на них не взглянешь. Для Серёжи это папина трёхцветная ветровка, кухонный стол семейства Баранских и босоножки с божьими коровками, годами валявшиеся у входной двери. Простые предметы, утыканные картинками из прошлого. Теперь Серёжа не сможет взять в руки биту, даже игрушечную, и не осилит ложку пломбирного мороженого. — Это случилось так быстро, — выдыхает Витя вместе с морозным паром. — Не верится. Не верится, блять. Обнищавшая шестёрка (пятеро на земле, одна среди деревянных досок) и Нина ютятся на кладбище под заснеженным клёном. В ярких куртках и дурацких шапках. У Маришки опухло лицо. Тамби не в силах взглянуть на крест, а Витя смотрит на него с необъятным ужасом. В его глазах видны сценки: он шутливо бодается с Алисой, разделяет с ней банку сгущёнки, покупает кукурузно-рисовые хлебцы, ругает за горсть таблеток без рецепта, катает на спине по универмагу. Нины вовсе не существует. Заместо неё только полинявшая ветка ракиты, которая тихонько поскрипывает: — Диабет и атеросклероз. Какие страшные слова. У Алисы Бенгальской барахлило сердце, поэтому она жила на полную катушку. Как чувствовала. Такое, наверное, не пропустишь. Серёжа держит заледеневшие руки в карманах, сжимая в зубах сигарету из пачки Лаки Страйка. Киснет. Или гниёт. Запрокидывает голову кверху, прикрывая глаза, и магическим образом раскрывает позабытое воспоминание: — Я вспомнил, как познакомился с Алисой. Если бы его попросили назвать её одним словом, он бы сказал: «Живая». Она шла по площади Ленина в вещах с рокерскими нашивками. Костлявая, прыгающая по красным плиткам (белые — табу), разбрызгивающая мощь и неунывающий характер. Ярчайшая. Рюкзак свисал с худощавых плеч, а когда истончившаяся лямка порвалась, Алиса осеклась, запнулась и свалилась на Серёжу. Врезалась, как бульдозер, перевозивший электричество. Потому что засыпающего Серёжу аж шандарахнуло. «Долбаный рюкзак и обдолбанная я». «Ушиблась?» — спросил Серёжа. Алиса замотала головой. На её волосах было нашествие выцветших заколок. «Я ищу Набережную, — затараторила она. — Всегда хотела посмотреть, где утопилась моя мама. Ты спишь, что ли? Сколько же ты работал? Глаза красные. Блин, я тоже ищу работу. Хочу делать кофейных куколок, но их редко покупают. Меня просто из дома выгнали. Эй, не спи. Укушу. Э-эй, живи». Серёжу конкретно вырубало даже после электрической разрядки. Он наспех написал ей номер Маришки, которая искала сожительницу, сел на первый автобус и хорошенько отоспался в дороге. Он не знал, что тем самым вытащил Алису из бездны и затащил к шестёрке. Из сожительницы — в подружку, от подружки — к могиле. — Сейчас прозвучит кое-что глупое, — говорит Тамби, впервые сталкиваясь взглядом с фотографией около креста, — но я обещаю Алисе никогда не сдаваться и завещаю ей нашего Чайковского. — Я щас разревусь, — хрипит Витя, потому что и впрямь может не выдержать. — Я обещаю не проебать жизнь и завещаю ей Киндер Сюрприз из нулевых, на который не скупилась моя мама. Помнишь, Серёж? — Помню. Я обещаю улыбаться, как будто ничего плохого не происходит, и завещаю ей свою кружку с изображением далматинцев. Твоя очередь, Нина. — Обещаю не забывать свою девочку и завещаю ей зиму. — Обещаю полюбить мир и завещаю ей кровоточивые иконки, которые мне больше не нужны. Маришка, что удивительно, немного успокаивается от этих своеобразных клятв. Она садится на колени, разглаживает искусственные листья подсолнуха, сжимает кулак на груди, больно улыбаясь: — Я обещаю оставаться такой, какой мне нравится быть, и завещаю ей клубнично-пломбирные духи. Они сидят на промокших шапках, растирая пальцы, вглядываясь в живые глаза на фотографии, расслаиваясь. Вот-вот исчезнут в земле и добегут до Алисы. Так странно. Серёжа знает, прекрасно знает, что одной ночью, в грозу или роскошный снегопад, он начнёт задыхаться, проснётся и разрыдается. Возможно, что через год. Возможно, что завтра, когда микроволновка замкнётся на 0:00. Они все разобрались со своими проблемами, как сумели. Им пора потихоньку уходить. А Алиса обещает стать для них бенгальским амулетом, приколоченным к сердцам, завещает футболку с надписью My Chemical Romance и наверняка улыбается.***
Серёжа встретил смерть в шесть лет. Его первое воспоминание: он и остальные дети улицы Мира весной хоронили кота. Белого, бродячего. Он застрял в карьере со сломанной лапой и сдох от голода. У него были невообразимые глаза — жёлтые, будто в искажённых линзах, и очень, очень уставшие. Мальчики окрестили его Удачей, девчонки вырезали из бумаги цветы, и они похоронили его в коробке из-под маминых туфель между железной дорогой и солнцем. Заткнулись на минуту. Даже сняли вязаные шапки, пока никто не увидел и не настучал по неразвитым головам. А потом оставили кошачьему духу ириску и побежали играть в казаков-разбойников. Мулькис перестал напоминать этого кота почти сразу. Он — тотальная Неудача, усыпанная ландышами. Весь вывихнутый. Истинная деталь шестёрки. Тамби хромает, Серёжа с органами наоборот, Витя не слышит одним ухом, Тимур с буквами от вилки на плечах, Маришка как сирота с живыми родителями, Алиса мертва пятый месяц. Серёжа прижимается спиной к столбу, скрещивая руки на груди, наблюдая за обстановкой из-под полуприкрытых красных век. Поезд отправится в Санкт-Петербург через пару минут. «Лучше бы в Ессентуки», — думает Серёжа. — Сегодня тепло, — Маришка нежится под майским солнцем. — Почему вы вчетвером в шапках? — У тебя-то волосы клёвые, — перечит Витя. Одной ночью Витя Синицын сходил за ножницами в универмаг, в котором катал Алису на спине, закрылся в туалете и вышел с ненормальной стрижкой и рассечёнными висками. Тамби чуть с ума не сошёл, пока шаманил над порезами, сдавленно ругаясь. Их заботливый двухметровый романтик. — Привезите хоть магнитики, — просит Серёжа, влюблённо разглядывая выздоровевшую Маришку. — Или снимки того дворца, в который Маришка будет поступать. А лучше подгоните святой водки. — Будет тебе магнитик, бауырым. Тамби и Маришка стыдливо держатся за руки. Оба всё ещё не в состоянии привыкнуть к касаниям друг друга, потому что оба — самые робкие храбрецы на планете. Розовое пальто и поношенная куртка. — Как там Нина? — Не знаю, — скомканно признаётся Серёжа. — Она раньше-то редко отвечала, а сейчас вовсе не выходит на контакт. Вроде вернулась в Прокопьевск. Серёжа врёт. Он учился у бывшего невротика-лжеца, который теперь снисходительно на него поглядывает. Нина уволилась, продала квартиру, пожертвовала деньги какому-то фонду, попросила Серёжу молчать и повесилась. В Прокопьевске, кстати. — Нам пора уходить, — со светлой грустью замечает Тамби. — Бро, — вздыхает Серёжа. — Бро-о, — кричит Витя и, конечно, с разбега прыгает на Тамби, вкручивая кулак в жёсткие волосы. — Только попробуй забыть о нас, казашка, иначе я тебя укокошу, отмудохаю, отметелю и вздрючу. — Пришли снимки своей племянницы, Серёж, — улыбается Маришка. — Тоже иди сюда, ложка в сушилке. И ты, Мулькис. Давайте-давайте. Мир давно не пахнет пломбиром, но каждый всё равно чувствует Алису, преобразившуюся в амулет. Они всё равно остаются шестёркой с сердцами-игольницами. Маришка и Тамби уходят в поезд, прислоняются носами к стеклу. Дети за двадцать. Розовое пальто и поношенная куртка. Поезд гудит и трогается, медленно ускользая вперёд, отсюда, из скопища памятных событий, друзей и обещаний. Серёжа активно машет потеплевшей рукой. Плюёт на ноющие коленки — и срывается, слыша, как за ним по пятам бегут Витя и Мулькис. Они нагоняют своих смеющихся детей, задыхаясь и искривляя лица, жестикулируя и посылая воздушные поцелуи. Отпуская. Они запинаются и покорно сваливаются друг на друга. Серёжа шмыгает подбитым носом: — Я уже скучаю в этом времени, где их нет рядом. В квартиру на улице Юных они возвращаются втроём. Повсюду коробки и пакеты с ёлочными игрушками, розетки пустуют, в раковину тихо капает вода из крана. Диван поскрипывает от трёх тел. Серёжа крутит серьгу-колечко, Мулькис откидывает голову на подлокотник, а Витя хмурится: — Мы ведь когда-нибудь соберёмся здесь снова? — Ага, — кивает Серёжа. — Вот только когда? Витя уйдёт из квартиры вместе с Кристиной и Чайковским. Грустно. Без бесшабашной шестёрки и бонусных людей это место не будет таким знакомым. Ни шума, ни эха. Ни Вити, спящего на балконе в больших наушниках, ни Тамби, залипающего в переписку с Маришкой, ни Чайковского, что размером с дом, но которого почти не видно. — Приходи, когда будет время. — Замётано. Они не будут созваниваться для галочки раз в месяц, чтобы спросить, как идут дела. Они будут встречаться раз в столетие и нагонять упущенное старыми способами: святой водкой, ледянками, перепалками. На диване остаются только Серёжа и Мулькис в вязаных шапках и похожих куртках. Лень раздеваться. Они сидят не двигаясь, локоть к локтю, молчат и пытаются не дёргаться. Пытаются свыкнуться. Но их квартира на улице Юных больше не сокровищница с цирком для души, караваном для сердца и шестёркой на сломанных ходулях. Это что-то другое. Неизученное, но, возможно, доброе. Мулькис клонит голову вбок, долго смотрит на Серёжу жвачными глазами. У него и впрямь хорошая полуулыбка. Он что-то печатает на мобильном, закрывает веки, показывая экран Серёже. А в ответ получает аккуратный поцелуй в выгоревшую до зубов щёку. Сбитая рука Серёжи оказывается в расцарапанной руке Мулькиса. “кис-с„ 19:33 у меня папа умер. И всё хорошо. Секреты в прошлом. Уходя, они завещают полинявшую футболку с надписью My Chemical Romance, кровоточивые иконки, Чайковского, кружку с изображением далматинцев, клубнично-пломбирные духи, Киндер Сюрприз из нулевых, бесконечную Россию и зиму. Дети, что с них взять.