Завтра в семь двадцать две я буду в Борисполе Сидеть в самолёте и думать о пилоте, чтобы Он хорошо взлетел и крайне удачно сел Где-нибудь в Париже, а там ещё немного и Прованс…
— Ну что, я могу ложиться? — Давай. А потом я закончу работу, и ещё погуляем. Мори привычно идёт за тем, что нужно для массажа простаты, пока ребёнок снимает всю одежду. На этот раз Мори ничего не спрашивает, просто ставит Кииоши в нужную позу и начинает делать то, к чему за шесть месяцев уже пристрастился. Палец в перчатке массирует колечко мышц, не вдавливая внутрь, но расслабляя проход. Во время этой части процесса мальчик всегда молчит, утыкаясь головой в свои локти и терпит лёгкую жгучую боль, когда палец проникает в анальное отверстие. Ребёнок тихо мычит, сжимая зубки, когда палец сгибается и касается простаты, начиная давить точечными отточенными движениями. От этого у Мори бегут мурашки по телу. Кииоши жмурит глаза, сильнее прогибая спинку и слепо двигая бёдрами на палец врача. Тот понимает, что при этих движениях его подушечка пальца проезжает простату и начинает двигаться дальше по кишке, что совсем необязательно, но… Дыхание Огаю слегка сбивает то, как извивается парень. Он кладёт свободную руку тому на поясницу, стараясь удержать, но мальчик скулит. — Сегодня ты громче обычного, — выдыхает Огай. — Ещё… Кииоши что-то бурчит в кушетку, и Огай мало что разбирает, но всё же проникает пальцем глубже обычного, потакая чужим желаниям и… и может быть немного своим. Продолжая удерживать мальчика за спину большим пальцем, а остальными обвивая изгиб талии, Мори чувствует, как парень слегка дрожит, совсем уже срываясь на стон, когда палец внутри проходит по простате и дальше, глубже в него. Руки мальчика слабеют и он падает грудью на простыни, пока Мори начинает сходить с ума, в который раз восхищаясь гибкостью ребёнка. От вида, который открывается перед Мори, ему начинает медленно сносить крышу. Мальчик, такой открытый для него, извивающийся и вибрирующий, что-то выстанывает и просит. Не смотря на свой возраст, у Огая всегда была компания на ночь, если это ему требовалось. Ему не нравились девушки, зато с парнями всегда выходило прекрасно. Движения у Мори были чёткие, всегда задевали нужные точки, и даже если что-то тревожило врача и не давало сосредоточиться на порой скучных партнёрах — они несомненно не оставались без удовольствия. Вот и сейчас, отвлёкшись на звуки, которые издаёт мальчик, Мори автоматом с хлюпом вытащил палец, вслушиваясь в недовольный скулёж и ввёл уже два. Сначала он не понял, почему у ребёнка начали подкашиваться ноги, почему он медленно стал коленями съезжать по кушетке, но когда он осознал, что ввёл два пальца, а ребёнок от этого только громче и податливее — Огай не остановился. Он добавил немного лубриканта, сделав движения ещё более скользкими и быстрыми. Огай позволил Кииоши полностью лечь на кушетку, удерживая свободной рукой так, чтобы можно было видеть колечко мышц, которое растягивается под напором пальцев. Огай вспотел. Он убирает пальцы из мальчика, чтобы полюбоваться результатом своих трудов, пока тот старается опереться на ладошки, чтобы снова выгнуться. Мори закатывает рукава и ослабляет галстук, который теперь, как кажется, сильно давит, и зубами стягивает с себя перчатку, нанося лубрикант уже на голые пальцы. Входит тремя, на что ребёнок напрягается, утыкается и скулит в белые простыни, цепляясь за них же пальчиками. С каждым резким толчком уверенность и чувство безопасности от чего-то в мальчике убывает, а в груди зарождается страх. Но ребёнок верит. Ждёт, надеясь, что боль пройдёт, сменяясь наслаждением. Огай увеличивает темп, потираясь собственной эрекцией о край кушетки через клетку своих штанов, грубо выдыхая и почти гортанно рыча, заводясь всё больше, и, кажется, уже не замечая, что ребёнок не стонет так громко. Не вынимая пальцев, которыми он работает уже явно с целью растяжки, свободной рукой тянет за конец своего ремня, а затем и за ширинку с пуговицей, давая хоть какую-то свободу своему члену, начиная тереться им через боксеры о бедро мальчика. Он поддевает резинку и выпускает свою длину, проходясь ей по проходу, но не входя в него, раздвигая ягодицы и потираясь своим органом о внутреннюю часть. Собственное возбуждение вытесняет весь разум и осознание происходящего, когда Огай в третий раз щёлкает крышечкой смазки и выдавливает, размазывая по своему члену, вдавливая головку в сфинктер. Ощущение чего-то большого внутри заставляет мальчика сделать резкий вдох. Жмуря глаза до белых пятен, ребёнок душит крик в горле, хрипя, роняет слёзы на кушетку. Пальцы мужчины сжимаются на детских бёдрах до синяков, он рвано и громко стонет, полностью отдавшись удовольствию. Внутри так тепло и тесно, стенки кишечника раздвигаются под давлением и сильно обволакивают, он увеличивает ритм. Входит до упора, даже не слыша хлопки кожа о кожу, удерживая мальчика так, чтобы было удобно скользить внутрь и обратно. Темп сменяется на совсем уж бешеный, и Мори, кажется, совсем уходит в прострацию, продолжая рвано толкаться в первоклассника. Ещё никогда Мори не было так хорошо внутри кого-то, и сейчас, вдалбливаясь в уже не такой тугой проход, мужчина чувствовал себя как в раю, все глубже и сильнее стараясь проникнуть, ощущая наростающую кульминацию. Кончив, мужчина не спешит покидать тело мальчика, блаженно входя и выходя из него, всё ещё чувствуя пропадающие отголоски оргазма. Огай постепенно приходит в себя, отрезвляя туманный рассудок, не спеша переводит взгляд на Кииоши, выходя из мальчика. Мори наблюдает, как сперма неспеша вытекает из ануса, пачкая простыню, предвкушая возмущённые возгласы ребёнка о том, что это неприятно вообще-то. Мори улыбается этой мысли, но предположения мужчины оказались не верны, и мальчик никак не возразил и вообще не проронил и звука. Врач привёл себя в порядок, списывая неразговорчивость ребёнка на то, что мальчик ожидаемо устал, подошёл к ящику за салфетками, собрал цветастую одежду, возвращаясь к пациенту. Огай вытирает сперму с мальчика, начиная немного волноваться, что ребёнок за это время никак не среагировал и даже позу не сменил. Мужчина отложил салфетки в сторону, окликая ребёнка. Реакции не последовало, и Мори уже не на шутку разволновался, перевернул того на спину, постепенно осознавая всю ситуацию. Мальчик никак не шевелится, глаза его были закрыты, а тело потным. Огай пару секунд всматривался в искажённое болью маленькое личико, когда глаза широко раскрылись, руки затряслись, а зрачки расширились. В глаза бросилась испачканная в крови и сперме салфетка рядом и красное пятно между ног ребёнка. Огай прикладывает дрожащие пальцы к запястью Кииоши. Нет пульса. Мори делает шаг назад. Коленки подкашиваются, Огай едва ли не падает, чувствуя дрожь в ногах. Нет… Нет. Нет. Нет, нет. Как?.. Как так получилось?.. Этого не должно было произойти. Этого не должно было произойти. Этого не должно было произойти. Мужчина в оцепенении стоит напротив бездыханного тела своего пациента и не понимает. Не хочет понимать. Сердце врача бешено колотится, глаза щиплет, а паника разъедает нутро. В голове было куча мыслей, но на фоне этого чаще всего повторялась: «что-я-наделал-что-я-наделал-что-я-наделал?! Черт! Как все вернуть?! Нет… Не надо, пожалуйста». Мозг судорожно искал пути решения. Мозг отрицал. Мозг отказывался верить. А сердце, мягко говоря, болело. Он ведь не хотел… Не хотел, правда… Слёзы лились, не прекращая, душу пробивало насквозь. Огай отшатывается назад, врезаясь спиной в стену, падая на пол. Мужчина срывается на громкие рыдания, сгинаясь пополам, хватаясь за голову. Оттягивая чёрные патлы, Огай выдирает клоки волос со своей головы, подносит бьющиеся в треморе руки к лицу, расцарапывая кожу. Противно. Было так отвратительно противно. Мысли перешли на новый уровень по типу: «Грязное… я грязное животное. Не-е-т, даже животные так не делают» или «я убил его… Я убил его…» Каждый раз, поднимая глаза на лежащее на кушетке тельце, ненависть к себе переходила все возможные границы. В больнице. Врач. Изнасиловал. До смерти. Пациента. Ребёнка. Маленького ребёнка. Сына лучшего друга. В новый год. Во время. Сраного. Приёма.***
Таблетки от похмелья подействовали хорошо. К четырём часа дня Дазай и Одасаку привели себя в порядок, а затем, потихоньку, и всю квартиру. Одасаку мыл посуду, Дазай застилал кровати и мыл пол. Они были даже в том настроении, чтобы шутить, так что подъёбывали друг друга тем, какие классные домохозяюшки. К пяти они правда проголодались, но всё, что оставалось — ждать Мори. — Он сказал, что вечером Кииоши приведёт, — поглядывая на экран телефона, сказал Ода. — И что в его понимании вечер? — … — Одасаку пожимает плечами. — Думаю через часик. К шести они начали ему звонить. В какой-то момент длинные гудки сменились на «Абонент временно недоступен», и это ни о чем хорошем не говорило. Следующие полчаса они сидели на нервах, а потом было решено прогуляться к больнице. Они быстро собрались, захватив ключи и телефоны, и когда Дазай открывал входную дверь, предчувствуя столкновение со свежим зимним воздухом и подрагивая, сильнее запахивая на себе пальто, раздался телефонный звонок. Ода даже улыбается, позволив себе верить, что это Мори звонит с незнакомого, потому что его телефон разрядился, и он прикладывает трубку к уху. — Вы Ода Сакуноске? Рука Дазая медленно скользит от дверной ручки, когда он видит, как меняется в лице его друг. — Да, — хрипит Одасаку. — Кииоши Ода — ваш сын? — Да, — совсем разбито отзывается Сакуноске в коридоре своей квартиры. — Ваш сын мёртв.***
Мори Огай не был глупым человеком. Он знал, что с момента, как он хлопнет дверью своего кабинета, начнётся обратный отсчёт. Он даже засёк на своих наручных часах. 15:28. Он выхватил ключи от дома и машины с рабочего стола дрожащими руками, благодаря всех богов на свете (которые с этой минуты вряд-ли ему с чем-либо помогут) за то, что он шёл домой к Оде пешком, а значит машина осталась у больницы. Он спускается по лестнице, надеясь никого не встретить; на втором этаже подошва скользит по ступенькам и он еле удерживает равновесие, выбегая через чёрный вход, где нет охранника. Он знает, что светится на камерах, но это не имеет значения, ведь его в любом случае опознали бы как убийцу. Это слово трескается в сознании, но Огай старается сохранять контроль над разумом, хотя бы теперь, после истерики. Мори понимает, что волну ненависти к себе сможет устроить и в другой момент, но сейчас надо спасать жизнь, ту, которой хочется жить, как бы это не было лицемерно. Волна адреналина охватывает его с головой, диктуя действия. Он добегает до парковки и садится в машину, выруливая с подземки. 15:37. Дорога домой никогда не казалось такой длинной, но в плюс идёт то, что машин почти нет, как и людей, так что на протяжении всего пути Огаю предстоит делать сложные выборы: стараться сокращать путь дворами или ехать по главной дороге. Подъезжая к своему подъезду, он оставляет машину прям под входом, не глуша мотор, и выбегает из неё, грубо хлопая дверцей. 16:02. Он вбегает по лестнице, вглядываясь во время и просто молча читает мантры о том, чтобы ленивые уборщицы с работы не торопились заходить в кабинет глав.врача. Он вбегает в дом, борясь с желанием хотя бы прикрыть входную дверь, но понимает, что если полиция приедет сюда, то нет разницы — будет ли дверь открыта или нет. Они всё равно войдут. Он первым делом бежит к шкафу, где в одном из пальто спрятаны несколько кредитных карт. Запихивает их в карман и садится у шкафа. Трясущимися пальцами гуглит ближайшие авиарейсы, не смотря на цену, заказывает тот, что вылетает из аэропорта Йокогамы в 17:33. Операция не оплачена. Нет, средств достаточно, но бронировать надо за 24 часа. У него столько нет. Через пару часов его просто не выпустят с тем паспортом, который имеется. 16:07. Огай звонит в агентство, отвечающее за авиабилеты и что-то говорит. Не помнит что, не помнит какие цены называет, какие фамилии, теряет счёт времени и целиком состоит из отчаяния. Слышит короткие гудки, рвёт на себе волосы. Уведомление на телефон: «Чек на оплату авиабилета… . Время отправления — 17:58.» Огай подскакивает и выкидывает первые попавшиеся вещи из шкафа. Следом летит чемодан. Мори старается взять себя в кучу и собрать то, что нужно, но первым делом на самое дно чемодана летят кредитки и паспорт вместе с другими документами на ту личность, которую в себе хочется уничтожить, а остальное не так уж и важно. Огай снова садится на пол и ковыряется в своём телефоне, вынимая симку, ведь чек уже есть. Симка ломается и летит под какой-то плинтус. 16:24. Огай сдирает с себя одежду, зная, как много чужого на ней ДНК, и кидает на пол, быстро натягивая что-то чистое. Горсть таблеток летит следом в чемодан. Он думает взять что-то острое, типа скальпеля, который есть и дома, но его не должны остановить на двойном досмотре. Так что Мори хватает чемодан и вылетает из дома, даже забыв посмотреть в окно на свою машину. Паника нарастает с каждой ступенькой лестничной клетки, но машина вроде на месте и без посторонних по близости. 16:34. Бросает чемодан на переднее сидение, молясь, что он не забыл деньги и телефон, давит на газ и едет. Дорога почти плывёт перед глазами, у него то и дело сбивается дыхание, и он бросает машину где-то, где видит таксиста. Выскакивает из своей дорогой тачки, оставляя внутри неё ключи и выхватывая чемодан. Старается сделать спокойное лицо и спрашивает у таксиста, за сколько они доберутся до аэропорта. Тот думает мучительно долго, и Огай уже сомневается, что вообще ехал в нужном направлении, но ему говорят, что минут за десять-пятнадцать. На цену всё равно. 16:50. Когда он выскальзывает из машины, кое-как справившись с оплатой через карманный терминал, потому что его пальцы дрожали, а он думал, какой код у этой кредитки, он несётся к дверям огромного здания. Там людей намного больше и это пугает ещё сильнее. Он мельтешит между народом, колоннами, кассами и рядами, оставаясь в сознании, но явно упуская детали происходящего. Понимает, что выглядит нездорово, безумно нервничает, но ничего не может поделать. Роется в чемодане возле кассы, торопясь показать чек и паспорт, ещё сильнее доводя себя до паники, когда в его документы пристально смотрят и вбивают в компьютер; проходит осмотр без единого писка, рвано выдыхая. 17:29. Несётся к взлётной полосе, чуть ли не наугад подходит к самолёту, опять теряясь в толпе и выхватывая паспорт, крутя перед лицом стюардессы, после чего та одобрительно кивает. Огай взбирается по лестнице, стараясь отыскать своё место, ему кто-то помогает, видимо ведёт в бизнес класс, но всё плывёт. Он спрашивает время прибытия, снова показывая чек, где указано, куда именно надо высадиться, и ему говорят, что в 19:10. 17:36. Отсюда начинается самое тяжёлое время — время ожидания. Все рассаживаются по местам, стюардессы мельтешат, так громко и страшно вокруг. А всё, что может Огай, это надеяться, что его здесь не найдут, не выведут в наручниках.***
Утром третьего января Одасаку вызвали на опознание. Меньше суток назад он рвался в кабинет глав.врача, но его не пустили. Он стоял у входа в больницу и ждал, но всё, что ему позволили увидеть: тело на переносной кушетке, накрытое темным целлофаном, перед тем, как его оттащили полицейские. Он не помнил, как прошло время до утра, но он проснулся дома на полу в коридоре от телефонного звонка. Ему указали адрес и он подскочил, даже не тратя время на то, чтобы переодеться. Он собирал себя по частям, которых почти не оставалось; какая-то часть его верила, что то, что он видел, когда выносили тело — не его Кииоши, но он осознавал — это то. Он плёлся на вялых ногах к моргу, где ему предстояла встреча с полицией и короткие разговоры. Ода отвечал на автомате, мгновенно забывая, что пару секунд назад спрашивали. Он настаивал, что выдержит, говорил, что согласен опознать тело, хотя ему напоминали, что есть тест на ДНК, и можно воспользоваться им.***
После того, как он выполз из морга, всё было расплывчато. Он не понимал, что происходит вокруг него, оказываясь в разных локациях и теряя связь с внешним миром, не узнавая очертания помещений и людей. Он то рыдал, метался по своей квартире, чертовски одинокий и уничтоженный, царапал лицо до крови и сдирая ошмётками кожу, то впадал в апатию и терял сознание. Не делать ничего казалось безумием, чем-то напрасным, будто бы если он перестанет ежесекундно двигаться — всё потеряет смысл. Будто теперь смысл был. Он, кажется, забыл о всех и всём, уничтоженный, разваленный и неполноценный, еле существующий и заметный самому себе. Состоял из одного воспоминания, одного тусклого чувства тоски. Это длилось бесконечно долго, вечно. Через неопределённый промежуток времени он сидел на допросе, хотя ему говорили, что им просто нужны сведения. Он тихо хрипел про Мори, про их отношения. На вопросы, жил ли кто-то с ним, кроме сына, хлопал ресницами, пытаясь найти слова. Будто всё стирается и становится непринципиальным, и он знал, что должен назвать имя, но это бы звучало так поверхностно, будто просто набор слов. Казалось, всё на свете — набор ничтожных слов, как те, которыми он заполнял отчёты чуть ли не треть жизни, в свободное время пытаясь складывать из слогов что-то красивое и чувственное, истории, лица, характеры. А теперь слова в нём обесценились и звучали сухо, будто они ему больше не нужны и он готов отречься от них. Он мотал головой и мямлил, что жил с ребёнком один, на грани сознания понимая, что проверять не станут, ведь виновник в смерти самого дорогого, единственного, светлого луча солнца — этот виновник уже есть. Такими же сухими словами ему рассказывали, как они ищут Мори Огая, как тот, по сведениям с видеокамер и отчётов о покинувших страну улетел, видимо не с одной пересадкой, а несколькими, как данные теряются от перемещений, и как они пытаются что-то с этим сделать, стараются, но… Сакуноске слушал и не слышал, почти не усваивая информацию, выкидывая её из головы, ведь там было место только для одного. И в его голове было чертовски мало места, чтобы уместить все воспоминания о сыне, трепетно возобновляя каждую деталь. Многое всплывало вместе с Осаму. Ода не помнит, куда и когда именно пропал Дазай. Он был рядом, сам еле держась, хватаясь за Сакуноске, как за единственное и последнее, но сам Ода уже мало замечал вокруг. Просто Осаму не было; он так же сомневался, что это на самом деле так, ведь его мозг мог многое сейчас отрицать. Может он за спиной? Может там Кииоши? Его отпустили из участка, всё что-то повторяя про реабилитацию и психологов. Спустя пустоту, называемую временем, набором цифр, что сопровождаются сменой дня и ночи, он оказался в каком-то баре. Он заказывал и заказывал. Чувствовал, как люди приходят и уходят, как свет включается и выключается… Или это в глазах темнело? Иногда он резко вертел головой, будто бы на звук детского голоса. Эти движения стали частыми, шея болела, но это не замечалось. Он старался вспомнить, имело ли хоть что-то значение, кроме сына? Чем он жил, ради кого? Мог ли он назвать хоть что-нибудь, чем не готов бы был пожертвовать, кроме Кииоши? Он гнал такие мысли, когда понимал, что это вытесняет сына из воспоминаний. Что мы такое? Мешок мяса, гниющий и разлагающийся; то, что мы не полюбим в себе или в другом; жалкая оболочка из кожи и слизистых скользких внутренностей. Имеет ли это значение само по себе? Нет. Но душа, какой-то сгусток внутри вас, прочувствуйте. Ощутите его в своей груди: вы концентрируетесь и оно там. Позвольте литься этому через каждую вашу клетку, к рукам, к ногам. Он всё ещё внутри. Вы часто наблюдаете за собой со стороны, будто вы — не внутри себя, и вам требуется время, когда вы вдруг останавливаетесь по середине проезжей части и смотрите на свои руки. «Это я. Я в этом теле. Это моя жизнь,» — думаете вы. Вы смотрите в глаза, но тонете в чужой вселенной, в том, из чего состоит чужой мир. Ваши руки соприкасаются, и вы чувствуете, как огонёк чувств приливается к кончикам пальцев, когда вы переплетаете его с чужим огоньком, что позволяет вам смотреть вдаль и видеть хоть что-то. Куда летит эта часть, когда погибает тело? Справедливо ли, что мы так зависимы от своей той части, которая может трогать предметы и выводить отходы? Может ли на самом деле от этого зависеть жизнь? Вы наполняете себя прекрасным так долго, ради того, чтобы пропасть со света в долю секунды? Где мы витаем потом? Столько вопросов, которые Сакуноске заливал виски, коньяком, чем угодно, лишь бы сжечь их и дать место принятию. Он всё же думал, что то, что обволакивает его сердце, больно сдавливая и желая убить — душа. Рвавшаяся наружу и молящая отпустить, помочь, спасти ситуацию. Он знал, что так же и у других. Это не имело значения, но он старался отвлекаться на это; притвориться, будто бы хоть когда-нибудь сможет быть не одиноким. Он вышел из бара, когда вдруг понял, что это не тот, где он обычно пьёт. Он хотел сейчас вспомнить все важные места, там, где Кииоши может не было, но в мыслях Оды он тогда был жив и здоров, он проскальзывал редко и хотелось вспомнить и эти моменты тоже. Он шёл к бару, что ближе к дому. Там, где он пил с Осаму, прежде чем отправляться домой, таща друга, перевесив его руку через своё плечо. Он шёл туда почти вслепую, огни зданий и фонарей троились, превращались в летающих светлячков, ноги заплетались и гнали по зигзагу. Он даже нашёл минуту, чтобы подумать, что там, возможно, друг. Он мог ненавидить каждого, в кого вталкивался по дороге, ведь они все чертовски живые, и казалось, что половина из них этого не заслужила. Как не заслужило… оно. Но он не злился на Дазая. Думал, что мог бы выдавить улыбку, если его мышцы лица позволят, когда найдёт наверняка объёбанного друга там. Он, кажется, подходил к месту. Мелькала яркая вывеска в темноте ночного города, похожая на то, что нужно. Он стоит и смотрит, не чувствуя тела. Ему кажется, что он просто парит. Он ступает на пешеходный переход, когда очередной приступ боли прожигает его. Красный огонёк светофора смазывается, когда он поворачивает спину, слыша голос ребёнка, что говорит: «Мам, разве на красный можно было?». И когда он видит, что это не его Кииоши, его скрючивает, разрывает, отовсюду какой-то шум, безумно громкий. Что-то или кто-то орёт, гудит. А потом вспышка света. И темнота.