Философский камень Драко Малфоя

      — Грейнджер.       Гермиона наспех вытерла лицо, подозревая, что от этого оно только больше раскраснелось, и обернулась.       На самом деле в этом не было нужды. Еще с первого чеканного звука голоса все ее позвонки будто бы выстроились в форме имени его обладателя.       — Малфой, — стараясь не выказать ни удивления, ни радости, совершенно некстати наполнившей легкие. — Чем обязана?       — Что наговорила тебе моя мать? — отрывисто, вновь вернувшись к старой привычке сверлить дыру в ее плече.       — Это вместо приветствия? — Руки потянулись обнять себя, согреться от холода его слов. Гермиона вовремя остановила их, скрестив на груди.       Она не могла не понять, о чем идет речь. Будто бы сегодняшнему вечеру прямо не терпелось стать еще хуже. Будто он хотел испытать ее на прочность.       — Ответь на вопрос, — процедил Малфой, отбив подошвами по паркету хлесткий ритм.       — О, я отвечу, — голос сочился ядом от возмущения его грубостью. — Только, будь добр, посмотри мне в глаза.       — Вот как, — его губы искривились в злой, коробящей нутро ухмылке. — Значит, она рассказала и это.       — Это же ничего не меняет, — выдохнула Гермиона, чувствуя облегчение оттого, что ей хотя бы не придется пересказывать ночной разговор.       Конечно, она соврала, ответив так: все уже изменилось. Только неизвестно — в лучшую или в худшую сторону.       — Нет, Грейнджер. Это, черт возьми, меняет все.       Она вздрогнула от такого точного отражения собственных мыслей. От злой обреченности его интонации. Как будто Гермиона не получила долгожданную возможность расшифровать хоть пару строк внутренней донельзя запутанной книги Малфоя, а оказалась тем самым человеком, подсмотревшим последнюю страницу и лишившим чтение всякого смысла.       — Вот, значит, что ты сейчас делаешь, — она кивнула, сглатывая подкативший к горлу комок. Слишком много для одного вечера. Слишком много для нее. — Заканчиваешь все?       — Так будет правильно, — Малфой ронял слова так, что казалось, каждое из них весит по меньшей мере тонну. Он не отводил глаз от платка, обмотанного вокруг ее шеи.       И Гермиона прекрасно знала, что он ищет: утром, глядя в зеркало в ванной, она обнаружила на коже две красные метки… и так и не решилась свести. Они были напоминанием, доказательством того, что вчерашняя ночь вообще существовала.       Он не посмеет их отобрать.       — Тогда я вообще не понимаю, зачем ты пришел. Мог бы не утруждаться, — голос скакнул вверх. — Послал бы мне чертову сову!       — Серьезно, Грейнджер? Сову? — усмехнулся Малфой, наконец поднимая на нее взгляд.       Гермиона уже так привыкла захлебываться в нем, что даже не удивилась тому, как мгновенно перехватило дыхание.       Но вдруг отпустило. Малфой внимательно осмотрел ее лицо и спросил:       — Почему ты?..       — А, это? — она провела по щеке рукой, понимая, что та мокрая от слез. Опять. Слишком часто за последнее время. — Не имеет значения. Если это все — ты м-можешь идти.       — Я никуда не уйду, пока ты не скажешь, почему плачешь.       — У меня же так мало поводов, п-правда? — у нее вырвался нервный смешок. — Ты не можешь так врываться сюда, п-портить все, а потом как ни в чем не бывало спрашивать, почему же я плачу! — Гермиона не думала, не взвешивала, как обычно, слова, проверяя их уместность — они лились сплошной истерикой, давно рвущейся наружу. — Не можешь постоянно просить большего и останавливаться! Не можешь…       — Ты не хочешь, чтобы я останавливался?       — Не можешь теперь трусливо… — она словно не слышала.       — Считаешь меня трусом, верно? — он поморщился, но не от гнева, а как будто от боли.       Ей потребовалось несколько секунд, чтобы найти ответ, потому что интуиция буквально кричала, что здесь не место издевкам и их вечной борьбе «кто-кого».       Правда. И искренность.       Даже смешно — сейчас ей нужно быть честной с человеком, который врал ей с самого начала.       В ожидании ответа лицо Малфоя стало непроницаемой маской.       — Нет, — вырвалось у Гермионы.       Он вздернул бровь и неверяще усмехнулся.       — Я считаю тебя лжецом. Но не трусом.       Малфой кивнул в ответ и произнес со злобой:       — Я никогда не обещал тебе быть кем-то другим.       «Ты вообще ничего мне не обещал» — эта мысль прошлась по сердцу наждачкой.       — Уверена, я имела право знать то, что касается лично меня! — воскликнула она, борясь с тошнотой, подкатившей к горлу от нервного напряжения.       — Не все вертится вокруг тебя, Грейнджер. Это была моя проблема, и мне нужно было ее решить.       — За мой счет?       Губы Малфоя искривились, точно змея перед смертоносным броском.       — Если ты нуждаешься в компенсации…       — Прекрати! — не сдержалась она.       Осекшись, Малфой взглянул на нее со смесью удивления и ярости.       — Если тебе так не терпится все закончить, можешь просто уйти, — тихо произнесла Гермиона, взяв себя в руки. — Но не надо… — она до боли вогнала ногти в кожу и сдавленно продолжила: — Не надо делать все, что было, таким омерзительным.       — Ты хочешь, чтобы я ушел? — вызов в голосе в противоположность эмоции в глазах.       Правда. И искренность.       — Нет.       После всего, что свалилось на нее сегодня — после того, как годами выстраиваемая счастливая жизнь рухнула и погребла ее под обломками, — Гермиона просто не могла потерять последнее.       — Ну и чего ты тогда хочешь? — Малфой по-прежнему говорил так, будто нападает, чтобы предупредить удар.       И если у нее хватит смелости на то, что она собирается произнести, — он поступает правильно.       — Я хочу… — она замялась и стиснула зубы, решаясь. А следом — на одном дыхании, будто сорвала пластырь: — Хочу, чтобы ты сделал то, чего так боишься.       Возможно, это смелость в раскрывшейся от глубокого вдоха грудной клетке толкнула ее вперед изнутри, а возможно, это было лишь оправдание для того, чтобы подчиниться своему желанию.       Секунда — и Гермиона сократила расстояние между ними, крепко обхватив ладонями скуластое лицо Малфоя, и мельком заглянула ему в глаза.       Вопрос. Удивление. Шок.       Она едва успела прижаться губами к его губам — дрожащим, инстинктивно раскрывшимся, — как он резко оттолкнул ее.       Отшатнулся с диким выражением лица и вдруг рассмеялся — зло и негромко.       — Блять… Ты сама понимаешь, что делаешь?       — Сомневаешься в моей адекватности? — щеки горели, будто от пощечин.       — Постоянно.       Еще один фантомный хлесткий удар — наотмашь. Такой, что сорвал с губ позорный обиженный вздох.       Ты не заплачешь. Ты-не-заплачешь, и это не обещание, это — приказ.       — Ты трус, — сухое оскорбление.       И в следующее мгновение она снова решилась на шаг вперед — за грань разума и здравого смысла. Честно, она сама сомневалась в своей адекватности, а потому запретила себе думать — не сегодня. Если это сработает, она готова больше не думать вообще.       Ее рука — будто Гермиона наблюдала за происходящим со стороны, — схватила Малфоя за галстук и дернула на себя.       — Трус, — прямо в губы, столкнувшись нос к носу.       Он поцеловал ее первый.       Сжав пальцы у нее на затылке, толкнулся языком в ее рот. Резко. Жестоко. Со злостью. Будто хотел своим напором отдать все, что не успел договорить. Гермиона — за секунду сгорев дотла, — инстинктивно раздвинула губы сильнее, позволяя ему проникнуть глубже.       Сердце грохотало так, что уши закладывало.       Она чувствовала жадность этого поцелуя, его необходимость. Сглатывала его вкус, боясь не запомнить. Боясь, что он кончится.       И не зря — Малфой отстранился так же быстро, как и приблизился. Но все равно продолжал удерживать ее в крепких тисках рук: одна надавливала на талию, другая — на шею.       Смотря Гермионе прямо в глаза — своими, горящими, — он так тяжело дышал, сжав зубы, что казалось, ему физически больно оставаться в таком положении.       — Первый и последний раз, Грейнджер, — несмотря на сбившееся дыхание, он говорил безапелляционно и жестко. — Если сейчас ты не включишь наконец свой чертов огромный мозг и не выставишь меня на хер из своей квартиры, я больше не буду останавливаться.       От неожиданности — от обжигающей дрожи, прошедшей сквозь все тело, — слова застряли комом в горле.       И Малфой — какой же он, боже помилуй, глупый — точно решил, что она сомневается, потому что добавил, очевидно, пытаясь усилить эффект:       — Даже если попросишь — не буду. Так что лучше пошли меня прямо сейчас.       Всего день назад эти бесконечные сомнения свели бы ее с ума. Но теперь каждая секунда промедления, каждый миг его обреченной жажды отдавались в ее голове словами Нарциссы:       Драко постоянно снится, как он причиняет вам боль.       Гермиона потянулась к нему и робко, так непохоже на все, что было до этой минуты, коснулась сомкнутых губ, заставляя умолкнуть.       Отстранилась и прошептала:       — Пожалуйста, не останавливайся.       Секунда.       И Драко бросается на нее.       Срывает шейный платок. Губами прижимается к шее — легким укусом вместо яда пускает эйфорию бешеной гонкой по венам. Тянет за волосы, запрокидывает ее голову. Целует там, где алеют вчерашние метки, будто хвалит ее за то, что оставила их. Но разве могло быть иначе?       Гермиона обхватывает ладонями его лицо, поднимает и сама раздвигает языком его губы, с трудом сдерживая восторженный стон.       В голове буйной ошеломленной птицей бьется мысль о том, насколько он все-таки силен. Она так глупо и опрометчиво назвала Драко трусом, даже не задумавшись о том, что все происходящее между ними — вопреки. Что каждый раз, останавливаясь, пряча взгляд, он не ведет жестокую издевательскую игру — он справляется с теми жуткими картинами из кошмаров.       И все равно приходит к ней снова.       Это заставляет Гермиону еще глубже целовать его, доказывать, что все его страхи беспочвенны. Теперь ее не отталкивает новое знание — притягивает.       Ему это нужно. Ей это нужно.       — Черт… — выдыхает Драко, отрываясь от нее.       Где-то на задворках сознания она понимает, что его пальцы расстегивают ее рубашку. Бегло, трясущимися движениями освобождают пуговицы, непонятным образом оставляя их на ткани. Последняя не поддается, и он сбивчиво дышит, срывает ее, пускает звенящими скачками по паркету.       И Гермиона знает, что никогда не пришьет ее обратно.       Рубашка летит следом, и Драко на мгновение замирает, осматривает ее тело. Его брови стремятся к переносице, а челюсть напряжена так, что, кажется, еще секунда, и комнату наполнит костяной хруст. Во взгляде — чертов коктейль Молотова: он взрывается серыми жгучими языками, лижет каждый обнаженный миллиметр кожи.       Вдох.       Его пальцы бредут по ключицам. Медленно, едва касаясь. И Гермиона невольно задумывается, как он обращается с ней там, в своих снах. Он уж точно не нежен. Не изучает ее так пристально, так упоенно, как сейчас.       Выдох.       И Драко меняется. Обретает резкость, как изображение после ретуши. Он дергает бретельки ее белья и оставляет их болтаться у локтей. Тянет вниз кружевную ткань и проводит по ее левой груди, сжимает, крутит в пальцах сосок. Гортанно рычит, заглушая этим ее вскрик от неожиданных ощущений.       — Кто-то трогал тебя, Грейнджер? — горячий шепот возле уха звучит как-то неясно, словно вся ее голова сейчас укрыта толстым слоем сладкой ваты. — Кто-то еще трогал тебя так?       — Только ты, — бездумно вырывается у нее. — Там, — она ведет пальцем по виску Драко, пока он покрывает поцелуями ее шею.       Зря.       Гермионе тут же захотелось навсегда приклеить язык к небу за эту ужасную привычку выдавать все то, что крутится в голове, потому что Драко отшатнулся. Стал, взъерошенный, вытаращился на нее и уже не топил в гигантских волнах желания — комьями мокрого песка прибивал ее тело ко дну.       — Ты даже понятия не имеешь, что я делаю с тобой там, — выплюнул он, тыча себе в висок.       Развернулся. Двинулся к двери. И какая-то часть Гермионы мысленно поддакивала, подгоняла его, мол, к лучшему все это, к лучшему, но…       Как же мала и беспомощна была эта часть.       — Зато я хочу узнать, что ты можешь здесь и сейчас! — выпалила Гермиона, не веря в то, что действительно снова… уговаривает?       Этого хватило, чтобы остановить его. И только. Драко застыл в жалком крошечном расстоянии от выхода из кухни. Натянутым, подобно канату, разворотом плеч дал знать: еще одно ее неосторожное слово — и все. Взмах палочки, хлопок и звенящая пустота. Дело нескольких секунд.       — Чего ты добиваешься, Грейнджер? — резко, щелчком консервного ножа вскрывая повисшую тишину.       Слова. Вопросы. Сомнения.       Все это тянулось бесконечной, липнущей к пальцам жевательной резинкой, которую не отскребешь ни магией, ни наждачкой. И до тяжелого вздоха, до болезненно закатанных глаз надоедало.       Гермиона клацнула застежкой лифа, и так уже прикрывавшего голубыми кружевами ребра.       Подбородок Драко дернулся, но тут же вернулся в прежнее гордо-недвижимое положение.       Белье сползло по ее рукам и с шелестом скользнуло на пол.       Челюсть Драко моментально отозвалась на это упрямым скрежетом шарниров: вбок и обратно к темноте дверного проема.       — Грейнджер… — в голосе сквозило предупреждение. — Стой, где стоишь.       Гермиона усилием сдержала рвущуюся наружу улыбку. Ей и не придется двигаться. Разве что… Она медленно, растягивая, играя каждым металлическим звяканьем, потянула вниз молнию на юбке. Шагнула из ткани, шумной грудой опавшей к ступням.       Драко сжал кулаки.       Ее последняя лежащая в рациональном направлении извилина все это время гнусавым менторским тоном вещала о приличиях, требовала опомниться, обрести, в конце концов, хоть какие-то крупицы логики, но вот сейчас… Сейчас она съежилась под давлением безрассудства, перешла на робкий, едва слышный писк.       Ветерок из приоткрытой двери балкона приятно холодил кожу. Но не отрезвлял, скорее наоборот, добавлял этому моменту реальности, правильности. Гермиона дотронулась сбоку до полоски трусиков и оттянула ее. Задержалась.       Драко повернул голову к левому плечу и скосил на нее взгляд.       Рука Гермионы поползла по бедру, опуская кружево ниже. Вновь остановилась.       Он выдохнул так, будто стоял перед белой линией старта, в ожидании, когда же судья отсчитает несчастные секунды.       Три.       Он теребит верхнюю пуговицу на рубашке. Расстегивает. И даже в профиль лицо пышет облегчением: словно теперь Драко больше не душит ворот. Однако желвак на его щеке все еще дергается.       Два.       Полы рубашки распахиваются, и Гермиона со странным удовлетворением подмечает: он быстр. И снова в белом. Интересно, он знает, что черный — совсем не его? Она вряд ли скажет. И это даже смешно, учитывая то, сколько всего она уже наговорила за сегодня. За последние три недели.       Гермиона щелкает трусиками о бедро, возвращает их на прежнее место. И это все равно что нажать спусковой крючок кольта, все равно что детонировать мину. Потому что эмоции так же взлетают на воздух и бьют взрывной волной прямо им в грудь.       Один.       И нарочито долго шедший к выходу Драко сокращает обратное расстояние раньше, чем она успевает сделать вдох. Его правая рука твердо, с силой обхватывает ее талию. Рывок. И теперь они буквально сливаются кожа к коже: ее грудь касается его ребер. Покрывается мурашками.       Гермиона хочет быть ближе. Она встает на носочки, скользит вверх по его телу, прижимается. Хочет дотянуться до губ, заставить Драко забыть ее неосторожные, так глупо вырвавшиеся слова, но… Его пальцы тут же смыкаются на подбородке. Запрещают.       — Стой, — хрипло, обреченно, как если бы сдался, имея на руках роял флеш.       — Тебе не надоело? — шепчет она, еле шевеля ртом из-за тисков на челюсти. Вцепляется в его ладонь, пытается оттащить, откинуть. Тщетно. Как будто пальцы намертво вросли в ее кожу. — Постоянно бросать начатое.       И тут Гермиона чувствует теплоту в районе бедра. Сжимающее горячее прикосновение другой его руки, которая все опускается и опускается, по-хозяйски, будто пытается доказать что-то. Стискивает ягодицу. Замирает.       Ладно. Гермиона делает это в последний раз. В последний.       — Не останавливайся, Драко.       И ей хочется радостно, предвкушающе заверещать от того, что это работает, наконец, работает… но вырывается только стон. Такой голодно-упоенный, дорвавшийся, такой же, как и у него. Губы к губам. Глуша языками долгожданные звуки. Ему это нужно. Ей это нужно.       Драко отпускает ее подбородок, и она надеется, практически молится, чтобы на коже не осталось отпечатков от пальцев. Это было бы слишком даже для странной, неизвестно из чего родившейся мании оставлять на теле, на одежде его напоминания о себе: запах, метки, одинокую петельку без пуговицы. Эдакий неприкосновенный запас, если… когда ничего не станет.       Не станет же?       Драко хватает ее за ягодицы и поднимает, впечатывает в себя, заставляет обхватить торс ногами. И Гермиона пропускает через мощный промышленный пресс все эти мысли с гадким душком фатализма. Плевать. Пока он ласкает ее шею и несет прочь из кухни, чудом не натыкаясь на стены. Пока она нехотя, не больше, чем на секунду, отрывается от его плеч, машет рукой в сторону спальни. Пока они падают на кровать. Пле-вать.       Она упрямо звякает пряжкой его ремня. Не поддается. Руки слишком хотят. Драко лишь усмехается. Поразительно, как ему удается меняться так быстро? Он встает и расправляется с брюками в одно мгновение, скидывает с себя болтающуюся почти у локтей рубашку. Вот как Гермиона держалась за него.       Теперь они на равных. С одинаково мешающими полосками белья, едва прикрывающими бедра.       Драко нависает над ней, прямыми руками врезается в матрац. И она скользит по вытянутым напряженным бицепсам, то гладит подушечками пальцев, то обхватывает ладонями. Запоминает.       Его губы касаются ее ключиц.       И, будто нетерпеливый кукольник дергает за ниточку, руки его складываются, опускаются, а мышцы живота сжимаются в идеальный рельеф, будто кричат: потрогай. Пробегись рукой. Гермиона не спорит: задевает линию косых, бездумно кружит, чертит ей самой непонятные узоры. Ловит насмешливый взгляд в нескольких сантиметрах от лица:       — Что, Грейнджер, хочешь? — кривоватая ухмылка.       Он… невозможен.       Где тот, кто только что пытался сбежать и талдычил, что так будет «правильно»? С трудом верится, что этот же парень сейчас спрашивает, хочет ли она. Конечно. Больше, чем хочет.       Гермиона глотает улыбку, мотает головой из стороны в сторону, мол, не обольщайся, Малфой, не обольщайся. Не заставляй произносить вслух.       Но она даже не уверена, что он заметил ее вольность вперемешку со слабостью. Слишком занят. Хаотично целует плечи, шею, идет ниже по груди и…       Когда Драко обхватывает губами ее сосок, втягивает в себя, прикусывает — она теряется.       Стон.       Ее. Долгий. Внизу живота бьется жар. Такой, что, распространись он по всему телу, станет несовместимым с жизненными показателями. И рука Драко, будто бы считывая просьбу ее тела, касается тазовой косточки. Издевательски медленно ведет указательным пальцем к внутренней стороне бедра. Не туда, куда нужно. Не туда. Специально.       — Ну же, Грейнджер, — низко, вибрируя горлом. — Ты не ответила.       — Я… — и где вся смелость? — я… — она не знает, от чего именно слова застревают в легких вместе с дыханием: то ли от, казалось бы, безвозвратно утерянного смущения, то ли от горячих пульсаций там, где он все никак не хочет ее коснуться. Мучает.       Что, если…?       Концентрированное, сжиженное безумие — считать это лучшим ответом на вопрос. Менее унизительным. Но Гермиона уже обхватывает за запястье его руку, подносит к трусикам и проводит, дает ему понять. Ткань мокрая. Из-за него.       — А так? — выдыхает она. И еще раз, громче, потому что он находит ту самую точку, надавливает.       — Вслух, Грейнджер, — пальцы Драко отодвигают кружево, и она вскрикивает от прикосновения к клитору, от ощущения, что все нервные окончания, что у нее есть, с каждым движением стекаются к низу живота. — Или я уберу руку, — Гермиона знает: он не шутит.       И вдруг понимает, что этот вопрос — не просто часть игры. Как и все вопросы до.       Она содрогается вдвойне: от частых пьянящих импульсов, от прошибающего током озарения. Драко должен знать, что…       — Хочу, — тихий стон. — Я… хочу тебя.       Его движения ускоряются. Сквозь собственное громкое удовольствие она едва разбирает хриплое:       — Умница…       Но готова, почти готова поклясться, что слышит, как он добавляет:       — …моя.       И слово, возможно, почудившееся, короткое, поджигает кожу. Опаляет внутренности.       О… Боже.       Весь растекшийся липкой дрожью кайф устремляется в одну точку — туда, где пальцы Драко сводят ее с ума. Затягивается крепким трещащим узлом, настолько тугим, что вдруг… лопается. Взрывается ошметками джута. Пускает под веками черные вспышки в такт слабым конвульсиям, пронзающим тело после… после…       — Да-а… — протяжный шепот.       И она тянется, приклеивается ладонями к крепким плечам, скользит язычком по мягкой, чуть влажной кожице губ и целует, целует упоенно и благодарит, всхлипывает, просит еще. Выплескивает эмоции, которых много, слишком много. Кажется, Гермиона вся из них состоит.       Драко отвечает глубоко и жадно, практически лихорадочно. Громко. Сжимая ее бедра. И она, повинуясь выскобленной полости в голове, темнеющей свободе от мыслей, начинает двигаться. Трется об него.       Драко со свистом втягивает воздух.       — Грейнджер… — рычит.       И толкается к ней. Задевает ту самую точку, все еще подрагивающую. Стонут. Оба. Он дергает головой, будто решается. Посылает к черту сомнения, и Гермиона снова не удерживается — восхищается. Сильный. Чего тебе это стоит?       Драко рывком стаскивает с нее трусики, отшвыривает. Так, что она всерьез задается вопросом: могло ли тонкое кружево оставить вмятину в паркете? Но мысль сразу же с камнем у беспокойной шеи бредет к воде и топится, тонет, задыхается от щелчка. Щелчка резинки боксеров под пальцами Гермионы.       Волнительно. Возможно, даже страшно, но возбуждение смывает эту грань. Она никогда раньше… не видела. Не прикасалась. Точно не чувствовала внутри себя.       Как это? Она не узнает, пока не попробует.       Поэтому прикусывает губу, давится любопытством вперемешку с желанием и гаденьким фальцетом: мол, может, не стоит? Стоит. Еще как. Подсознание слишком тихо вопит, чтобы разубедить. Драко это нужно. Ей самой это нужно.       Он будто издевается, опять. Не помогает ей. Гермиона спускает боксеры с его бедер и не смотрит. Не смотрит. Перенимает его привычку изучать плечи. Выделяющиеся бледностью в темноте спальни плечи с продолговатыми, перекатывающимися под кожей мышцами. Кра-си-во.       — Кажется, ты не закончила, — хриплый смешок над ухом.       — Я… — на секунду она теряется, сосредоточив взгляд на созвездии темных родинок на правом бицепсе. Поджимает губы. Черт с тобой, Малфой. Поднимает ладони к его груди и толкает вбок, заставляет перекатиться на спину. Садится перед ним и тянет белье к ногам, снимает, внимательнейшим образом изучая неровные тонкие дуги его ключиц.       — Посмотри на него, — Гермиона вздрагивает от низкого голоса. А Драко, видимо, замечает, как она шарит по его рукам и груди глазами в попытке найти что-то подходящее под определение, потому что дальше звучит бескомпромиссное: — Посмотри на мой член, Грейнджер.       Резко. Грубо. Жаром по телу. И она слушается. Оглаживает кончиками ресниц рельеф на его животе, спускается ниже и… Сглатывает. Шумно. Он — иначе Гермиона назвать не решается — больше, чем она могла бы себе представить. Он красивый. И рука сама тянется. Обхватывает. Скользит вверх. Вниз.       — Че-ерт… — вырывается у Драко.       И это короткое шипение сквозь зубы моментально пронзает низ живота горячей волной. Нравится. Ему нравится. Она все делает правильно. Сжимает пальцы чуть сильнее и слышит стон. Такой грудной и обреченный, будто Драко невообразимо прекрасно и тяжело одновременно.       — Стой, — он перехватил ее руку, тяжело дыша. — Хватит, или…       От недосказанного «или» прошибает током. Как и оттого, что Драко вновь притягивает ее к себе и впивается в губы. Глубоко. Кусая. Сжимает руки на талии и переворачивается, подминает Гермиону под себя. Разрывает поцелуй и смеется, ухмыляется на ее недовольный стон. Издевается.       Нависает над ней, уже серьезный. Собранный. Смотрит так, будто ждет отказ. Ждет, боится, ни капли не хочет, но надеется на него одновременно. Она ловит этот беспокойный взгляд и лишь коротко кивает. Слишком поздно, Малфой. Слишком поздно.       Теплые пальцы обхватывают ее колени и отбивают неровный ритм.       Тук-тук. Подумай хорошенько, Грейнджер. Тук. Все изменится. Тук-тук-тук.       Еще один твердый кивок, который Драко с жадностью впитывает. Его руки обретают уверенность и разводят ее ноги в стороны.       Поцелуй где-то в районе ребер. Под грудью. Второй. Третий. Мягкие, контрастно отвлекающие от того, что Драко погружает в нее палец. Дает ощущение приятной, давящей наполненности. Двигается медленно, видимо, боится причинить боль. Но… ее нет. Пока нет. Гермиона шепчет:       — Г-глубже… пожалуйста-ах! — толчок.       Палец резко входит внутрь и медленно, с оттяжкой выскальзывает наружу. Толчок. Она вскрикивает. Еще один. Стон. Толчок.       Ей так хо-ро-шо…       Вдруг. Боль. Она чувствует, как палец врезается во что-то, и неприятные режущие ощущения расходятся по низу живота. Хочется зашипеть. Но Гермиона сдерживается, закусывает губу и молчит, молчит. Старается опять расслабиться.       Ее отпускает. Постепенно, с каждым новым движением она привыкает, возвращается к прежнему полупьяному состоянию. Когда Драко добавляет второй палец, она уже почти не чувствует боли. Насаживается. Сама.       И они снова стонут. Оба.       Нервные окончания в теле путаются, скручиваются. Сжимаются до размеров атома. И Гермиона уже жмурится, уже почти видит черные слепящие вспышки, как… Все пропадает. Пусто. Она удивленно открывает глаза и тут же понимает, почему.       Толчок.       Всхлип. Он вылетает быстрее, чем Гермиона успевает впиться зубами в нижнюю губу. И он не от удовольствия. Он от боли. Резкой. Отдающейся жгучим эхом при каждом, каждом движении. Драко слышит и останавливается, замирает в ней.       — Ты… — голос напряжен до предела, — ты как?       — Н-ничего, — выдавливает Гермиона. — Немного… жжет.       И тут же мягкое касание накрывает щеку. Практически невесомо. На контрасте с неприятными ощущениями внутри. На контрасте с сущностью Драко. И это помогает. Это и серьезный шепот, уверяющий:       — Пожалуйста, потерпи. Сейчас все пройдет.       Пожалуйста. Больше, чем просто просьба. Потому что он произносит. Ей. В мыслях отчего-то вспыхивает его первое и наверняка последнее «спасибо». Руки на ее щеках, руки, смахивающие слезы. Все получится, Грейнджер. Его почти-прости. Я не хотел, Грейнджер. И, кажется, вместе с их телами в этот момент замирает все, что уже произошло, все, что еще ждет впереди. Замирает, чтобы отпечататься в позвонках, чтобы остаться узором в легких — реальность. Это реальность.       Они действительно здесь.       Гермиона не знает точно, когда сделала первое движение. Неуверенное. Несмелое. Но чувствует, как он отвечает. Медленно, придерживая ее за бедра. Так, будто она самое хрупкое, к чему он прикасался.       — Ты можешь, — робко шепчет она, — можешь двигаться быстрее…       — Уверена? — хрипло, с надрывом. Словно вопрос дается слишком тяжело.       Гермиона кивает и тут же чувствует глубокий толчок. Выдох сквозь зубы. Со стоном. Еще. Ей вдруг так хочется поймать взгляд Драко, хочется убедиться: ему нравится. Она вскидывает голову и… пропадает. Не тонет — плывет, потому что пресловутых волн больше нет.       Только необъяснимое что-то. Но она вот-вот разберет его смысл.       Вот-вот.       Но Драко запрокидывает голову. Она видит, как вздувается жилка на шее, пульсирует. Ему хорошо. И это купирует боль. Осознание того, насколько ему… Его задушенное рычание. Он ускоряется, входит глубже, и… Боже. Задевает точку, о существовании которой Гермиона не подозревала. До этого момента. До того, как «терплю» сменилось на «дрожу».       Толчок. Резкий. Растекшийся удовольствием по всему телу. Заставивший ее выгнуться. Ближе. К нему. Ближе. Краем сознания она понимает, что стонет. Громче. Подается к Драко бедрами. Вырывает из его горла почти звериное:       — Да-а… — толчок. — Ты… просто… — толчок, — восхитительна…       Он прикрывает глаза и содрогается всем телом. Выходит из нее. Сжимает руки на талии. И Гермиона, чувствуя, как по животу стекает теплая дорожка, не может отвести глаз от его лица. Впервые видит Драко таким. Беззащитным. Она буквально задыхается от этого. Потому всего несколько умелых движений его пальцев дарят ей те самые черные вспышки.       И блаженную пустоту.       Нет сил. Подняться, добрести до ванной. Ни на что. Гермиону едва хватает на то, чтобы дотянуться до палочки и прошептать над ними: Экскуро. И, кажется, заклинание удаляет все, что было до. Обиды. Боль. Расстояние. Возможно, завтра все изменится. Но это будет завтра, уже завтра…       А пока есть только тишина.