Гермиона, утопая по щиколотку в верещатнике, задумчиво грызла нижнюю губу — местами довольно болезненно — и пыталась как-то разложить в голове только что состоявшийся разговор.
Кингсли вывалил на нее информацию, будто в беспорядке нахлобученные друг на друга рабочие бумаги, которые требовалось рассортировать строго по темам минут эдак за десять.
Ладно. Ты справишься, Гермиона. Ты должна.
Контрольное прикусывание — и она приступила к делу: двинулась от ужасающих новостей к… не сказать что
самым плохим. Хороших, к сожалению, не было. Разве что…
Ах да, Кингсли ее не уволил. Это считается?
Считалось бы обязательно, если бы не тот
крошечный факт, что, в действительности не проработав и двух полных дней из семи, Гермиона уже дважды заставила его хмуриться. И не было никакой гарантии в том, что, присутствуй она на месте всю неделю, позорное «дважды» не выросло бы в трижды, в четырежды и дальше, пока лоб Кингсли не расчертили бы вертикальные морщины из-за вечно недовольного лица.
Впрочем, она успокаивала себя тем, что эти осечки — не только ее вина. Было и множество сопутствующих факторов: скудный выбор литературы для ознакомления с профессией, безумный вихрь, подхвативший ее практически со ступенек поезда и сразу бросивший в кипящую министерскую жизнь, и, конечно, главное — полная невозможность доказать свою полезность здесь. В этих спортивно-неинтересно-неясных ей условиях.
И «неясных» являлось ключевым, подчеркнутым в ее голове красной маркерной линией. Ведь, если по-честному, что могло быть хуже для человека с ее характером, чем не иметь четкой задачи? Не иметь ровным счетом ни-че-го, кроме по-собачьи короткого приказа
«сидеть».
Ну чем бы Гермиона могла заняться? Присоединиться к министерской гусенице, ежедневно взбирающейся по лестнице на трибуну? Обзавестись буддистским смирением и выдавливать из себя улыбку каждый раз, когда Астория ерзает на соседнем кресле? Или еще лучше — постоянно изводить себя мыслью: не появится ли вдруг где Малфой?
Какой же он все-таки… непоследовательный. То таращится на нее, как на жуткое привидение, то делает вид, что ее и вовсе не существует.
Зубы со злостью впились в нижнюю губу, будто надеясь выгрызть оттуда последнее полустершееся воспоминание о прикосновениях его губ, его языка. Нет. Пустое и прошлое. Выкинуть, а лучше — сжечь. Взять пирограф и оставить в мозгу подпалину с окончательным «пошел он». К черту пошел.
А самое —
самое — гадкое, эдакая подножка, подставленная за дюйм до финишной линии забвения, заключалась в том, что он еще не раз будет мозолить ей глаза.
Потому что останется.
Вот она — худшая новость, походя брошенная Кингсли в перерывах между спокойным разочарованием ее недавними поступками, которое лишь слегка проглядывало из темных глубин глаз.
— Что с вами происходит, Гермиона? — спросил он, стоило ей обозначить свое присутствие на улице
тем дерзким возгласом.
А она в ответ покраснела — благо сумерки сохранили это в тайне — и соврала. Пробормотала, что все еще нездорова. И тогда… Возможно, это была всего лишь игра теней, но ей показалось, что разочарование во взгляде Кингсли стало отчетливей. Будто он догадался о причинах ее внезапной недельной «болезни».
Впервые за год ее заполнило чувство настолько сильное, что на какое-то время ему удалось вытеснить мысли о Малфое. Стыд. Жгучий.
Однако последовавший за этим разговор заслонил и его. Потушил, словно тронул двумя пальцами горящий фитиль свечи и сжал.
— Вам придется работать с отцом мистера Малфоя, — слова сорвались с губ Кингсли четко и бескомпромиссно, давая понять, что любые возражения просто растворятся в шуме ветра и вереска.
Пока он в общих чертах описывал ей предстоящее задание, Гермиона кивала и, словно жадная до влаги губка, впитывала информацию. Пыталась найти хоть какие-то плюсы.
И ей удалось!
Люциус Малфой — она не питала ложных надежд — наверняка как был, так и остался полон трусости, подлости, хитрости и ошеломительного количества других черт, которые она порицала в людях. По всем законам логики, этого должно было хватить, чтобы нивелировать
любые плюсы взаимодействия с ним, если бы не одно «но»: Гермиона понимала, чего от него ждать.
Точнее, понимала, что ей не светит ничего, кроме завуалированного презрения. Или явного презрения. Или лести, граничащей с презрением. Презрение шло обязательным пунктом при любом варианте развития событий, а значит, Люциусу не удастся ни вогнать ее в краску, ни — упаси Годрик — одурачить.
В отличие от его сына, которому удалось и то, и другое.
Вычеркнем этот пункт.
Структурировав все (кроме последней нагло проскочившей мыслишки) в своем ментальном дневнике, Гермиона, кажется, обнаружила по-настоящему хорошую новость: с неопределенностью было покончено. Первое серьезное задание поднималось в голове, будто тесто в духовке, отражаясь от стенок черепа эхом размеренного голоса Кингсли:
— Видите ли, Гермиона, возложенные на нас ожидания всегда хоть немного, но превышают наши возможности. Потому я допускаю, что жду от вас большего, чем следовало бы, но… Есть лишь один способ выяснить это — проверить, действительно ли вы готовы взять на себя ответственность за судьбу другого волшебника.
Он тогда выдержал небольшую паузу, будто знал, что ей потребуется время, чтобы прочувствовать значение сказанного, и продолжил:
— Безусловно, Люциус Малфой не самый желанный для многих — вы удивитесь, если узнаете, для
скольких волшебников — собеседник, но, надеюсь, вам удастся сохранить беспристрастность и — как бы сказать? — не прельститься властью. Не воспользоваться его зависимостью от вас. Докажите, что я сделал правильный выбор, предложив такую серьезную должность достаточно юной волшебнице.
В Гермионе жил удивительный — каждый раз уже после, обдумывая все, она относила его к безусловным — рефлекс. Как реакция голодного зверя на пищу. Стоило кому-то обратиться к ней, орудуя, будто мотивационным лозунгом, словом «докажите», ее начинало потряхивать от нетерпения. От желания немедленно, вот прямо здесь и сейчас
доказать — она может.
А все эти… что, как, зачем — мелочи. Пшик. Точно не то, о чем стоит беспокоиться, ощущая себя ураганом Аллен, на бешеной скорости перекусывающим пополам сельвы, папоротники, пальмы и все, что встретится на пути.
Вот и в этот раз, не изменяя врожденной реакции, она воскликнула:
— Я не подведу вас, мистер Бруствер!
— Иного ответа я от вас и не ожидал, Гермиона, — произнес он.
Оставив молчанию между ними, будто вскипевшему молоку, некоторое время на то, чтобы настояться, Кингсли, явно удовлетворенный результатом беседы, вежливо попрощался с ней и вернулся в шатер. Какая-то — предположительно, более ответственная — часть Гермионы менторским тоном требовала немедленно последовать за ним и не прогуливать хотя бы последний вечер…
Но та ее часть, что отвечала за любовь и, может быть, совсем немного за жалость к себе, тоже в совершенстве владела магией убеждения.
Поэтому Гермиона осталась. И теперь, закончив терзать в задумчивости губы, она покрутила головой и, убедившись, что тут, в ненавязчивом шепоте вереска, нет больше ни единой души, набрала в грудь побольше воздуха, отдающего медом. Прикрыла глаза и задержала дыхание.
Раз.
Ты знаешь, что тебе делать.
Два.
Ты докажешь, что не зря оказалась здесь.
Три.
Ты пережила столько всего раньше, так что…
Четыре.
…переживешь и Малфоев.
Гермиона медленно выдохнула, длящимся шумом выпуская из себя все то напряжение, что успело скопиться за эту неделю, за этот год, за… Да один Мерлин знает, сколько она не разговаривала с собой по-честному. Не давила мысль в зародыше, если та казалась слабой.
Облегчение сперва задрожало, задребезжало в груди, а потом легонько укололо меж лопаток, пробежалось по коленям и локтям.
Дыши, Гермиона. Дыши.
Дыши-и. У нее вдруг родилась идея опробовать одно упражнение. Кое-что из той книги, что заставила ее опоздать на прием — очень уж хотелось дочитать.
Гермиона расправила руки и отдалась ощущениям. Позвонок за позвонком, повинуясь объятиям воздуха, вытянулась спина, а веки — до этого напряженные, зажмуренные — расслабились. Болтливая, будто восторженный ребенок, почти-тишина вокруг доносила до нее голос танцующего ветра и вторящих ему растений, далекий пересвист дроздов. Она же не перепутала, вересковые пустоши — место обитания именно этих птиц?
Стоп.
Не думай. Просто дыши.
Гермиона прислушалась к собственному совету: сконцентрировалась на дыхании. Сделала глубокий вдох. Выдох. Еще. И еще раз, и еще, пока в ее голове не осталось ровным счетом ничего, кроме числительных, отмеряющих секунды до нового вдоха.
Это оказалось лучше, чем успокаивающее зелье, снимающее тревожность, словно обычный симптом простуды. Лучше, чем какая бы то ни было детальная проработка своих проблем. И все по очень простой причине — тебе не о чем беспокоиться, если ты
не думаешь.
Вот он — единственный плюс недельного «больничного». Свободное время. Его как раз хватило, чтобы прочесть наспех схваченную перед отправлением сюда в отделе маггловской литературы Флориш и Блоттс «Силу момента Сейчас»[1]. Книгу, прячущую за мягкой обложкой принципиально новый для Гермионы способ справляться с тем, что идет не по плану, — не строить план. Дышать, чувствовать реальность настоящего и
не строить план.
При прочтении книги эта методика запутала и отчасти даже возмутила ее, но теперь, стоило ее опробовать, увлекла. Отозвалась где-то на уровне, прежде недоступном ее рациональности.
Поэтому Гермиона продолжила чередовать вдохи и выдохи, впитывая незнакомое ранее спокойствие. Пустоту и больше того — совершенно ошеломительную и где-то даже пугающую свободу.
Однако — может, оттого, что это была ее первая попытка — мысли в голове недолго прожили в оцепенении. Спустя десяток-другой дыхательных упражнений они вновь зашевелились и вытолкнули на поверхность беспокойство и воспоминания, мешающие спать по ночам.
Последнюю встречу с друзьями. Сочувственные переглядывания Джинни и Гарри, стоило ей вскользь упомянуть Малфоя. То, что она попыталась запихнуть в
самые темные закоулки сознания на время Чемпионата — чтобы не отвлекаться и не нервничать попусту.
Ее внезапно затопила странная смесь разочарования и злости. На себя за вранье? На Гарри за излишне молчаливое понимание? На Джинни за врожденную болтливость?
На Малфоя за то, что он просто
есть?
Будто разделяя ее настроение, ветер переменился. Он стал звучнее и ворошил теперь вереск так отчетливо, словно по нему шагал. Обогнув Гермиону, порыв замедлился и вовсе остановился перед ней… проникся, что ли, молчанием? Странным образом сгустил черноту у нее под веками, как если бы был осязаем и умел закрывать собой лунный свет…
Кажется, к медовым ноткам в воздухе примешался тонкий аромат сандала…
Стоп. Вряд ли
это — дело рук ветра.
Гермиона распахнула глаза и отпрянула, вскрикнув от неожиданности. Сердце бешено застучало у нее в груди, заметалось вверх-вниз: то к горлу, то куда-то в район живота.
Ну конечно, никакой это был не ветер. Это был код красный — опасность.
Прямо перед ней той самой загораживающей лунный свет осязаемой фигурой стоял Малфой.
Темные брови были решительно сдвинуты, а линия его рта — слишком тонкой. Ничего в его лице больше не походило на восковую маску, которая так вывела Гермиону при первом столкновении: видимо, его нутро, будто фотография со старой пленки, теперь проявлялось только в темноте.
Он выглядел таким… ощетинившимся. Почти что белые в ночи волосы ерошил ветер, делая Малфоя похожим на насупившегося, выпустившего острые иглы ежа-альбиноса. Разве что глаза — вопреки сравнению — не отливали красным. Лишь сузились так, что при всем желании Гермионе не удалось бы выискать в них
что-то. Или, в конце концов, найти уже этому
что-то определение.
Наверное, стоило попытаться уйти. И она так бы и сделала, если бы не овладевшая телом оторопь.
— Ты… напугал… — наконец выдохнула Гермиона, медленно растирая ладонью грудную клетку.
На пару секунд между ними воцарилось молчание. Затем уголок рта Малфоя едва заметно пополз вверх.
— Грейнджер, ты сейчас была похожа на входящую в транс Трелони… И это
я тебя напугал?
Она почувствовала, как раздуваются ноздри, как начинает гневно постукивать по мягкой растительности носок правой туфли.
Хотя чему было удивляться? Малфой никогда не умел выбирать подходящее время для юмора.
— О, никто не просил тебя сюда приходить! — она почти прошипела это.
— Так или иначе, я
уже здесь.
Он пожал плечами, чем окончательно возмутил ее. Этим… этим своим враждебным спокойствием. Будто он не видел ничего хоть сколько-нибудь необычного в том, чтобы стоять вот так — иронизируя. Будто он и не задумывался о том, как стоит вести себя с девушкой, которая наутро после их совместной ночи проснулась в одиночестве.
— Ну, что могу сказать? Счастливо оставаться!
Для пущей убедительности Гермиона немного повысила голос… А вот развернуться, чтобы уйти, не успела.
Малфой резко шагнул вперед и схватил ее запястье.
И… и все вышло совсем как в «женских романах», как в песнях Селестины Уорлок, едва услышав которые, она всегда закатывала глаза.
Мурашки.
Они поползли вверх по руке, забрались под кожу и рассыпались, разбежались там.
Неожиданно и пугающе.
Она уже открыла рот, уже собралась спросить, какого черта он творит, когда Малфой сильнее сжал пальцы. Это заставило все вертящиеся у нее на языке слова испариться с коротким выдохом.
Он не хочет ее отпускать?
Судя по всему, Гермионе просто нравилось так думать, потому что буквально через мгновение ее еще теплое от прикосновения запястье обдало ночной прохладой. А Малфой отрывисто произнес:
— Стой, Грейнджер. Раз уж мы оба здесь, поговорим?
Что-то в его голосе вынудило ее задержаться. И на всякий случай принять оборонительную позу, скрестив на груди руки.
Неужели он действительно собирается?..
— Я вся внимание, — ответ вышел резче, чем она планировала; зато оборвал едва поднявшую голову неосторожную мысль.
Малфой пару раз молча перекатился с пятки на носок. Видимо, никак не мог собраться с мыслями — это хоть чуть-чуть, но доставляло ей удовольствие.
Гермиона напоминала себе человека, ступившего на речной лед в оттепель, ранней-ранней весной. Того, кто робко щупает носком ботинка неровную корку и проверяет: хрустнет? Или нет?
Ей было
очень интересно узнать, хрустнет ли в итоге Малфой. Желательно, вместе со всей своей показушной отстраненностью.
— Ладно, — выдохнул он. — Не то чтобы я планировал, но… Мне придется тут задержаться. Поэтому самое время нам кое-что прояснить.
— Да что ты, — поджала губы Гермиона. — И что же, по-твоему, заслуживает прояснения?
— Ты знаешь.
Малфой выглядел таким напряженным, будто произнесенные им слова весили по меньшей мере тонну. Странно. Очень странно. Невооруженным глазом было заметно: он не особенно горит желанием обсуждать случившееся, раз использует какие-то общие фразы, даже полунамеки. Зачем он только начал?
А впрочем, прекрасно. Самое время сделать это самой.
— Если ты пришел поговорить о том, что когда-то мы… вышли за рамки взаимоотношений бывших однокурсников, то не трать время, — Гермионе почти удалось звучать невозмутимо: голос лишь немного дрогнул на «мы». — Это уже случилось, так что я не вижу смысла и дальше мусолить все.
Молодец. Внутренне она себе аплодировала: в отличие от неловкого приветствия на приеме, сейчас она четко следовала инструкции. Той, которую по крупицам создавала в моменты особенно реалистичных фантазий: представляя эту встречу перед сном, Гермиона всегда вела себя так, будто ничего не произошло. Будто ее не задело.
— Не думай, что я хотел этого, Грейнджер, — негромко ответил он.
Ее так и подмывало уточнить,
чего именно он не хотел. Спать с ней? Или сбегать наутро?
Смысл дошел до нее не сразу. С плохими новостями часто так: это сперва ты от них отмахиваешься, а после, спустя всего несколько секунд… осознаешь.
«Не думай, что я хотел».
Что, если… Что, если Малфой вообще ничего между ними не хотел?
Гермионе как-то сразу вспомнились все переживания, терзавшие ее на протяжении года; ее трепетная растерянность в момент столкновения на приеме; то, что она
сама это столкновение и устроила. Зачем? Она чего-то ждала? Надеялась? Если да, то
как можно было быть такой дурой?
Для ответа все никак не находилось слов.
Но Малфой, похоже, считал, что еще не закончил. Что ей еще недостаточно.
— В любом случае мой отец не имеет ровным счетом никакого отношения к моим ошибкам. Он не должен за них отвечать.
— Ты… Нет, ты
серьезно? — сопровождаемая нервным смешком, ее инструкция, кажется, только что разлетелась в клочья. — Неужели ты действительно думаешь, что я настолько непрофессиональна, что позволю какой-то личной мелочи помешать работе? Это… это просто абсурд!
— Мелочи? Ух ты, — его голос напомнил ей звук расстроенных клавиш. — Рад, что ты воспринимаешь все так.
Гермионе в голову частенько лезли непрошеные образы того, как все может пойти не по плану: она не сдержит эмоций и продемонстрирует Малфою свою слабость; ей не хватит гневного запала, потому что он попросит прощения; внезапно найдется что-то объясняющее его поступок, и еще многое, еще невообразимо многое — у нее был прямо-таки талант просчитывать вероятности.
Но такого отвратительного разговора она и представить себе не могла.
— Думаю, прием уже закончился, — наконец выдавила Гермиона. — Наверное, мистер Слаймен начал раздавать портключи…
Тут Малфой отмер. Пошарил в кармане брюк и вытащил оттуда обернутый салфеткой галлеон: чуть шире и больше размером, чем настоящая монета. Он покрутил его в пальцах… демонстрируя ей?
— У меня уже есть.
Пальцы немного тряслись. Кажется.
Именно «кажется»: увидев единственное мало-мальски активное движение Малфоя, она уже ни в чем не могла быть уверена. Гермиона внезапно осознала, что до этого он стоял практически под Петрификусом. За исключением пары неловких перекатов в начале, не двигался — даже мимика.
Хмурые брови. Сжатые губы. Все осталось точь-в-точь так, как и в первую секунду, едва она открыла глаза.
Она ошиблась, назвав его выражение лица
не-маской, опираясь лишь на карикатурные наброски эмоций.
Именно маской оно и было. Просто другой.
— Если это все, я пойду, — не дожидаясь ответа, Гермиона развернулась и стремительно зашагала к шатру.
Она выбрала такой темп не из опасений — очевидно, что Малфой не стал бы ее догонять. И не из злости — на нее попросту не было сил.
Гермионе всего лишь хотелось убедить свое сердце в том, что единственная причина его бешеного стука — скорость. Только скорость.
Когда за спиной раздался хлопок, она запретила себе оборачиваться.
***
Р-раз!
Лодочка слетела с ее ступни и, сделав умопомрачительную петлю в воздухе, грохнулась на пол. Та же судьба постигла вторую.
Кажется, Гермиона даже слышала треск каблука.
Что ж, она все равно мечтала выкинуть эти дурацкие туфли с тех пор, как впервые поднялась в них по лестнице.
По-де-лом.
Утолив жажду мести неудобной обуви, повинной во всех — ну, или почти во всех… — сегодняшних неудачах, Гермиона прислонилась затылком к двери квартиры и выдохнула.
Пришла к мысли, что ей не повредит бокал вина.
Или пара бокалов…
Хорошо, если Забини сдержал обещание и не забыл перед ее приездом пополнить тут запасы всего необходимого. Просто она не сомневалась, что алкоголь — по версии Блейза, конечно — стоял в этом списке первым.
Не то чтобы она сейчас возражала.
Гермиона двинулась по коридору на кухню и, с наслаждением ощутив босыми ногами прохладный пол, дала себе зарок: больше никаких неудобных туфель.
И не только.
Она нажала на ручку двери и толкнула ее от себя. Кухня сверкала несвойственной ей идеальной чистотой — неужели этот
рабовладелец заставил кого-то из своих эльфов так ее вылизать? — и потому казалась до невозможного безжизненной.
Будто вместе с собравшейся кое-где пылью, вместе с полотенцем для рук, так по-маггловски сушившимся на батарее, вместе с кружкой из-под чая, брошенной на столе перед отъездом, бытовые заклинания удалили и саму суть этой комнаты — воспоминания.
Все, кроме одного. Того, которое всегда приходило на ум в первую очередь, стоило Гермионе зайти сюда, — буква «М», вышитая на свесившемся с барной стойки зеленом галстуке.
О, нет. К черту вино.
Она просто ляжет спать.
Гермиона хлопнула дверью кухни так, что услышала дребезжание витражного стекла. Ну вот. Интересно, если оно треснет, можно будет выставить Малфою счет? За преднамеренную порчу настроения и, как следствие, имущества.
Кажется, юмор Забини плохо на нее влияет.
Взвесив все минусы и… минусы идеи переночевать на кровати, Гермиона предпочла ей диван в гостиной. Впрочем, ничего нового: она поступала так с прошлого июля. Будто на ее кровати, ни много, ни мало, кто-то отправился к праотцам, и теперь сама мысль о том, чтобы лечь там, была почти кощунственной.
Говорят, в таких случаях достаточно просто перевернуть матрас. Не факт, но попробовать стоит.
Да… Юмор Забини
определенно плохо на нее влияет.
Толкнув дверь в гостиную, Гермиона уже рисовала в воображении то, как натянет до самой шеи ласковый плед, предварительно подоткнув его под ноги, как ее щека коснется прохладной стороны подушки, как…
— Сюрпри-и-из!
Она вздрогнула от оглушительного хорового возгласа, буквально вытолкнувшего ее изнутри наружу. В реальность. В определенно незнакомую ей реальность, где в самом центре комнаты с умопомрачительными улыбками стояли Гарри, Джинни и Блейз, а по бокам дивана мерно покачивались… шарики?
— Поздравляем, Гермиона! — Джинни сгребла ее в охапку и принялась похлопывать по спине, видимо, выражая таким образом крайнюю степень радости.
Прикосновения доходили до нее, будто через вату — едва ощутимо: внимание Грейнджер было всецело приковано к шарикам. Точнее, к меняющимся на них надписям.
«Да ты крута!»
«Покажи им всем, сучка!»
И… О, Годрик…
«Грейнджер в Министры!»
— Это… Это что такое? — выпутавшаяся из объятий Гермиона могла поклясться, что вместо слов у нее вышел едва слышный писк.
Но Забини, похоже, его разобрал.
— Да не бойся ты, Грейнджер. Всего лишь небольшая вечеринка в честь твоей первой рабочей недели, — он подошел ближе и, облокотившись ей на плечо, горделиво указал на шарики: — Угадай, кто выбирал.
— О-о, не имею ни малейшего понятия, — вымученно улыбнулась она.
Большая ее часть требовала сейчас широко зевнуть и с выражением бесконечной досады на лице объявить друзьям, что она
страх как устала и может думать только о нездоровом двенадцати, а лучше — шестнадцатичасовом сне. В полной тишине. И одиночестве.
Но другая, размером не больше человеческого сердца, с укором шептала:
они ведь так старались тебя порадовать…
— Чаю? — предложила Гермиона, все еще не совсем уверенная в том, что поступает правильно. По отношению к себе, а не к друзьям.
Когда их подбородки согласно и почти синхронно дернулись вниз, а улыбки на лицах стали шире, ее сомнения вспыхнули так же ярко, как соломенные чучела в Ночь Гая Фокса.
Вспыхнули и рассыпались в пепел.
***
— Я буду черный с молоком!
— Поттер, ты, блин, опять? Как первокурсник, ей-Мерлин.
— Ты кого назвал перво…
— Того, кто вечером пьет
чай с молоком. Грейнджер, если что, огневиски на верхней полке в шкафу справа от раковины. Как и сливочное пиво. И эльфийское вино. И не смотри ты на меня так, я просто не знал, что ты будешь!
— Тебе чем-нибудь помочь? — Джинни в очередной раз предприняла попытку подняться со стула, но была остановлена взмахом руки.
— Говорю же, я
справляюсь.
Гермиона, в усердии сдвинув к переносице брови, примеряла на себя роль небезызвестного римского императора: вооружившись как собственными руками, так и палочкой, она пыталась вскипятить чайник, бросить во френч-пресс горсть заварки, откупорить бутылку огневиски, заставить ее саму наполнить бокал Забини — и все это одновременно.
Да, возможно, миссис Уизли только посмеялась бы над ее «проблемами».
Так или иначе, спустя несколько минут и, ну-у… где-то с десяток чайно-алкогольных капель на столешнице, бокалы были полны — да, она все же решила немного выпить,
и что с того?! — а над чашками вился густой молочный пар. Спасибо Блейзу, в холодильнике нашелся даже изумительного вида торт-мороженое из Фортескью. Гермиона порезала его и разложила по тарелкам равными порциями.
— Ву-а-ля! — воскликнула она, левитируя на стол наглядные доказательства своей относительной, но все же пригодности к ведению домашнего хозяйства. — А вы сомневались!
— Ничего не знаю, я всегда верил в то, что ты сможешь сделать чай и не поджечь при этом квартиру. Звучит как тост, не считаете? — Блейз отсалютовал ей бокалом и отпил… ого. Почти половину. И не поморщился ведь даже,
демон.
Гермиона повернулась к сидящим по левую сторону Гарри и Джинни в поисках хоть какой-то поддержки и…
— Гарри Поттер! Это форменное предательство!
Он моментально сглотнул и плюхнул чашку обратно на стол.
— Я… я с ним не чокался!
— Ошибаешься, Поттер, это
я с тобой не чокался. Потому что ты пьешь
чай с молоком.
— Я что, обязан хлестать огне…
— Эй, вы двое, — угрожающе подняв бровь, Джинни ткнула чайной ложкой сначала в сторону Гарри, потом — в сторону Блейза: — Чуть тише. Я уверена, что Гермиона за эту неделю и так наслушалась криков. Правда же, дорогая?
Гермиона не сразу сообразила, что обращаются именно к ней: она была слишком занята размышлениями о том, насколько быстро кухня перестала выглядеть осиротевшей и безжизненной, стоило запустить внутрь этих троих.
— Я? Да… я почти не ходила на матчи, если честно, — пожала плечами она.
— Грейнджер, ты что,
прогуливала? — Блейз картинно ахнул. — Поттер, а ну, тащи сюда свой чай! За
это я, так уж и быть, с тобой чокнусь.
Кружка Гарри зависла над столом, а сам он завертел головой, будто выбирая, что хуже: окончательно стать «тухлым первокурсником» для Забини или навлечь на себя ее праведный гнев?
Дзынь.
— Гарри Поттер!
— Я могу не отпивать!
— Это тебя уже не спасет, пре-да-тель.
— Гермиона, так ты правда прогуливала? — недоверчиво прищурилась Джинни. — Как-то не похоже на тебя.
— Я… нет, —
не краснеть, не краснеть, не краснеть. — Просто неважно себя чувствовала.
На этом тема была исчерпана, и все, опустошая чашки, бокалы и тарелки, принялись параллельно строить теории о том, кого же Министерство завтра объявит победителем Чемпионата.
Все, кроме Гермионы.
Она задумчиво вертела в пальцах бокал, до краев полный огневиски. Хорошо хоть об
этом друзья сочли за благо ее не расспрашивать. Их любопытство и так сделало свое черное дело: буквально схватило ее за волосы и дернуло обратно в центр вересковой пустоши.
Обратно к хлестким словам. Обратно к напряженной маске на остроскулом лице. Обратно к холодным глазам, которые, наверное, и сами уже забыли, что там за
что-то раньше плескалось внутри них.
Кажется, Гермиона даже могла разобрать шум ветра в ушах.
Или это были всего лишь пререкания Гарри и Блейза?
Ей нужно выпить.
Попытаться отвлечься. Попытаться вернуться к тому пусть и мнимому, но хоть отчасти близкому к беззаботному состоянию, охватившему ее при виде друзей. Шариков. Улыбок.
Чего-то не похожего на искривленный рот, ядовитыми плевками обжегший ее и снаружи, и изнутри.
Глоток.
Второй.
Третий.
