— Введите заключенного! — скомандовал грубый бас Сэвиджа.
Драко внезапно передумал оборачиваться: ему захотелось оттянуть момент, когда он увидит отца, наверняка раздавленного Азкабаном. По раздавшимся вразнобой приветствиям за спиной он догадался, что конвой состоит из трех мракоборцев, включая Сэвиджа. Даже забавно. Будто его отец действительно представлял хоть для кого-то опасность.
— Давай, Малфой, пошевеливайся!
Он вздрогнул — непроизвольно — и тут же выдохнул: дошло, что обращаются не к нему. И от этого ни хрена не стало легче.
Нет, ради Салазара, Драко не страдал никакими формами слабоумия — он осознавал,
как все работает в Азкабане.
Кто там работает.
Какое там отношение к заключенным. Не то чтобы он рассчитывал на обращение вроде «мистер Малфой, не соизволите ли вы идти немного быстрее?», однако услышать своими ушами, что с отцом разговаривают, будто с поганой псиной, оказалось тяжелей, чем он думал.
Судя по тому, с какой скоростью от щек Грейнджер отлила кровь, выглядел отец соответственно.
Драко медленно повернул голову вбок, и его лицо тоже похолодело. У дальнего конца стола, будто летучие мыши-переростки, замерли двое мракоборцев в наглухо запахнутых мантиях. Оба с вытянутыми влево от себя палочками, с которых, казалось, в любой момент сорвется Петрификус или еще что похуже.
А под их прицелом стоял отец.
Тюремная роба висела на нем хуже, чем вещь большого размера на тонкой вешалке. Кончик палочки Сэвиджа был плотно прижат к его виску справа, но холодные — чуть светлее, чем у самого Драко — серые глаза не выказывали ни малейшей озабоченности этим. Или страха. Или какой угодно эмоции, отличной от усталости.
— Сын.
Драко не взялся бы утверждать, что именно заставило его вздрогнуть снова: надтреснутый, как после долгого молчания, голос отца или автоматическое движение его пугающе острого подбородка вниз-вверх.
— Отец, — инстинктивно копируя интонацию.
Если тот и почувствовал нечто, хоть на йоту схожее с радостью, когда их взгляды встретились, то вида не подал. Впрочем, ничего нового.
И тут Драко посетила до смешного абсурдная мысль: ничего ведь не изменилось.
Отца явно хорошенько отмыли перед визитом в Министерство — после своего побега из Азкабана тогда, вместе с другими Пожирателями, он выглядел куда неряшливей. И это мягко сказано. Пожалуй, единственное, что сейчас выдавало истинное положение вещей, — волосы, расчесанные, но все равно похожие на клубок пыли.
Хотя нет. Не единственное. Драко вдруг заметил грязь у него под ногтями, видимо, въевшуюся настолько, что даже удалить ее не вышло. Это было чем-то
из ряда вон и совершенно не вязалось с обычно вылизанным образом отца, но стоило только представить его не в черно-белой полосатой робе, а в какой-нибудь помпезной мантии из «Твилфитт и Таттинг» или на крайний случай из магазина Мадам Малкин — и все. Он казался прежним.
Потому что презрение сидело на его лице все так же — как влитое.
Возможно, этот час будет даже дольше, чем Драко предполагал.
— Добрый день, — Грейнджер наконец поднялась со своего огромного кресла, однако не сделала ни шагу навстречу мракоборцам; голос ее звенел от напряжения. — Мистер Малфой может занять любое кресло слева от меня. Думаю, ему там будет у… удобно.
Один из конвоиров вдруг хохотнул.
— Знали бы вы, мисс, где он спит, — звук его голоса показался Драко неотесанным, будто только что срубленное полено. — Все, кроме голого бетона, ему сейчас раем покажется!
Нет, этот звук
буквально царапал барабанные перепонки. Чертов мракоборец мог заткнуться?
Судя по тому, как громко сглотнула Грейнджер, она придерживалась такого же мнения.
— Я буду очень признательна, если вы избавите меня от подробностей и поможете мистеру Малфою сесть. Наша беседа уже две минуты как должна была начаться.
Сэвидж отнял палочку от виска отца и сухо кивнул остальным — по-прежнему готовые в любой момент атаковать, они в ту же секунду грубо подтолкнули отца к креслу, находившемуся ближе всех остальных к Грейнджер.
Драко как-то походя отметил, насколько не запоминающиеся были у мракоборцев лица: без яркой мимики, без цепляющих черт. Ни уродства, ни красоты. Если завтра он встретит любого из них в Косом Переулке — ни за что не узнает.
Наверное, в этом и смысл?
Краем уха он слышал, как Грейнджер увещевает Сэвиджа в том, что конвою незачем ждать за дверью
аж целый час. Драко мысленно присвистнул, когда она, добившись своего, на мгновение не сдержала победную улыбку.
Выходит, в министерской иерархии она стояла гораздо выше этих уродцев. Иначе они не позволили бы ей говорить с отцом без охраны и черта с два так легко согласились бы еще и «погулять».
Он был рад? Доволен? Горд? Почему его вообще волновали ее карьерные успехи?
Нипочему и не волновали.
Хрень. Он плюнул и признался себе, что гордится ей. Никогда в жизни не расскажет об этом даже под Империусом или сывороткой правды, но…
Чуть больше года назад типография напротив ее кабинета штамповала брошюры под омерзительным названием «Грязнокровки и чем они опасны для всех-всех-всех» — Драко уже не помнил точно. А теперь здесь сидит она. В этом чертовски огромном кресле. Поучает хмырей в черных мантиях, почти не смущаясь того, что их опыт работы минимум лет на двадцать превышает ее собственный. Интересно, а…
Громкий хлопок двери сбил его с мысли. В глаза Драко будто вставили по омниноклю, потому что в этот момент мир вокруг сфокусировался: дернул его за ворот рубашки и выбросил прямо под перекрестный огонь.
Грейнджер уставилась на отца, а отец — на Грейнджер.
Драко накрыло едким сожалением из-за отсутствия под рукой колдоаппарата: картина стоила того, чтобы остаться в веках. Те, кто никогда не лез за словом в карман и на все — даже не к месту — имел собственное мнение, сейчас безмолвно изучали друг друга… Черт. Происходящее так напоминало Драко инстинктивное поведение животных, встретившихся впервые, что чудом не пробирало на смех.
Это действительно ведь можно было назвать «первой встречей». Потому что и в той махровой давности стычке в книжном, и во время войны — в меньшей степени после побега из Азкабана, но все же — в руках отца находилась власть. А в руках Грейнджер, воспринимавшейся в их обществе вторым сортом, было пусто.
Но они поменялись местами. И впервые столкнулись друг с другом в этих новых версиях себя.
Грейнджер коротко выдохнула.
— Мистер Малфой, известно ли вам, зачем вы здесь? — ее вопрос прозвучал так отточенно, словно она репетировала его раз сто где-нибудь перед зеркалом.
— Разве я произвожу впечатление человека, которому что-то рассказывают?
Он все еще говорил хрипло, каркающе. Правда за весь год не проронил ни слова?
Впрочем, это не вызвало в Драко жалости: он со временем пришел к мысли о том, что у всего есть своя цена. И она не всегда измеряется в галлеонах.
Или, возможно, он просто был паршивым сыном. Кто знает?
— Что ж, тогда я объясню, —
какой деловой вид, Грейнджер. — Министерство Магии готово предоставить вам исключительную возможность быть реабилитированным. Остается чистой воды формальность: в течение пяти дней проводить по часу в моем кабинете за… разговором.
От Драко не укрылся тот опасливый взгляд, что она бросила в его сторону: проверяла, не решит ли он вмешаться и открыть отцу глаза на истинное значение этих «разговоров»?
Вот еще. Он оценил маневр, граничащий с истинно слизеринским. Так или иначе, правдивые ответы она вряд ли получит, однако… Не ведая, сколько лет свободы весит каждое его слово, отец точно будет менее осмотрителен.
Чувак, да ты просто охренительно контролируешь процесс.
Возможно, сейчас было самое время признать, что причина его появления здесь — совсем не надзор за ее беспристрастностью. Просто она.
Гадство ситуации заключалось в том, что и Грейнджер, кажется, верно определила для себя его молчание: она послала ему еще один многозначительный взгляд и покачала головой, — намеренно! — задержав на губах снисходительную улыбку.
Ай-яй-яй.
А потом быстро отвернулась. И он с трудом подавил идиотское желание взять ее за подбородок и заставить смотреть только на себя.
— Так-так… Вы сказали «возможность», — наконец задумчиво протянул отец. — И какую же услугу Министерство Магии хочет взамен?
Поверь, она во много раз перевешивает эту.
Пожалуй, он хотел, чтобы Грейнджер сейчас рассказала отцу. Хотел увидеть его лицо.
— Думаю, Министерство уже ее получило, — ответила она, и Драко пришлось очень постараться, чтобы оставить при себе разочарованный вздох. — Так или иначе, это не имеет отношения к вам. Можем ли мы теперь приступить к делу, мистер Малфой?
— Сначала объясните мне, что здесь делает мой сын, мисс
Грейнджер, — ее фамилия из уст отца звучала как изощренное оскорбление.
А вопрос о Драко, минуя его самого — как подчеркнутое игнорирование. Впрочем, ничего нового.
Он стиснул зубы.
— О, ваш сын… Знаете, он здесь в качестве незаинтересованного лица, — этот сарказм звучал очень по-детски. Серьезно, вот будто бы она попыталась наябедничать Снейпу на «противного слизеринца с соседней парты», который подглядывал к ней в котел.
Когда она украдкой стрельнула глазами в сторону Драко, настал его черед укоряюще качать головой и усмехаться, не скрывая издевки.
Как непрофессионально, Грейнджер. Ай-яй-яй.
И снова этот ее подбородок. При взгляде на него у Драко начинали зудеть пальцы.
— Мистер Малфой, — обратив внимание на тикающие на столе часы, она слегка нахмурилась, — давайте все же приступим. Я продемонстрирую вам тридцать восемь утверждений, касающихся устройства различных областей жизни волшебного сообщества[1]. У вас будет шесть вариантов ответа: вы можете выразить явное согласие, явное несогласие, согласиться или не согласиться в основном, а также согласиться или не согласиться в какой-то степени. Вы готовы?
— Это простая формальность, не так ли, мисс
Грейнджер?
— Д-да, — запнулась она. — Это стандартный протокол Министерства, он ни на что не влияет, но необходим нам для отчетности.
Ты все еще отвратительно врешь.
— Что ж, вы определенно можете попробовать выполнить этот… протокол.
Отец прищурился так, будто бы не поверил ни единому ее слову. И был абсолютно прав: дрогнувший голос служил очень уж слабенькой гарантией искренности.
Она же, подчеркнуто не замечая подозрения, так и сквозившего в его тоне, порылась в верхнем ящике стола и извлекла оттуда ежедневник, обтянутый голубой кожей. Драко тихонько хмыкнул — в сухой деловой обстановке ее кабинета, где из общей черно-коричнево-серой гаммы выбивались только ее рубашка и белые полоски на тюремной робе отца,
голубой выглядел чужаком. Как бикини на Святочном балу, как тыквенный сок в баре.
Но нежный цвет притягивал взгляд. И странным образом располагал к себе.
Грейнджер открыла ежедневник, и новый переплет характерно захрустел. Это был слишком обыденный звук в эпицентре напряжения, по мнению Драко. Между страниц в самом начале оказалась вложена брошюра с эмблемой Министерства, испещренная маленькими печатными буковками: видимо, текст тех самых утверждений, которые отцу предстояло оценить.
Она схватила металлический предмет, которым недавно писала на загадочном листке, теперь надежно спрятанном от посторонних глаз в ящике стола, и начертила на развороте ежедневника восемь вертикальных линий. Потом подписала каждый из получившихся девяти столбцов, но почерк у нее был таким убористым, что Драко — еще и в перевернутом виде — едва удалось разобрать одно из названий, расположенное ближе всех к нему.
Сексуальность.
Вау. Он хотел посмотреть на цвет щек Грейнджер, если ей вдруг придется спросить отца, как тот снимает стресс в камере.
— Начнем? — бодро (пожалуй, излишне бодро) поинтересовалась она и, дождавшись кивка в ответ, зачитала первое утверждение с брошюры: — Как бы по этому поводу ни шутили волшебники, еще может оказаться, что гадание на кофейной гуще в состоянии многое объяснить. Напоминаю, вы можете…
— Я не согласен, — отец перебил ее, отчего Драко почувствовал, как рука, прежде мирно лежавшая у него на колене, больно сдавила мышцы. — В какой-то степени.
— Ясно, — он проследил за тем, как Грейнджер невозмутимо вывела тройку в пятом столбце, и ослабил хватку. — Тогда перейдем к следующему: магическая Британия настолько удалилась от подлинно волшебного образа жизни, что он, вероятно, может быть восстановлен только путем принуждения.
— Все еще формальность? — изогнул бровь отец.
— Именно… так, мистер Малфой.
О, ты можешь хотя бы не запинаться?
— Допустим, я согласен, — отец, выдержав паузу, откинулся на спинку кресла и положил сцепленные в замок тощие кисти рук на стол. А затем добавил, будто смакуя: — В какой-то степени.
— Естественно и правомерно, что женщина подвержена большим ограничениям в некоторых вещах, где мужчина обладает большей свободой. Как считаете?
Драко вновь негромко хмыкнул: смешной вопрос, учитывая, кто из них сейчас свободен, а кто подвержен ограничениям. Однако он моментально заработал возмущенный взгляд Грейнджер и передумал это комментировать. Может статься, она не шутила по поводу того, что нажалуется Брустверу?
Маленькая ябеда.
— Я абсолютно согласен с данным утверждением, — усмехнулся отец.
Шестерку в третьем столбце она вывела с нажимом.
— Слишком много волшебников сегодня ведут противоестественный образ жизни, и мы должны возвратиться к нашим старым основам. Так ли это?
Отец молча склонил голову набок, неотрывно смотря на Грейнджер.
— Мистер Малфой?
Тишина.
— Мы? — наконец спросил он.
И это был
самый красноречивый ответ. Настолько красноречивый, что Драко даже вспомнил о заклинании Косноязычия, связывающем язык оппонента в тугой узел.
— Я поняла вас, — ровным голосом произнесла Грейнджер.
И черкнула корявую шестерку в шестом столбце.
— Следующее, — коротко вздохнула она. — Воистину достоин презрения тот, кто не проявляет постоянно в отношении своих родителей любовь, благодарность и уважение.
О, серьезно? Она действительно, блять,
действительно спрашивает об этом у него? У этого «отца года»?
Пальцы с силой впились в коленную чашечку. Опять.
— Что ж, можно сказать, я-а-а… — отец задумчиво перекатил долгий звук на языке, — в какой-то степени согласен. А в какой-то нет. Меня, в общем-то, смущает только один аспект.
И Драко прекрасно знал
какой.
Любовь. С самого детства каждому в их семье будто под кожу вшивали словарь с сотней наиболее циничных синонимов этого слова. Выгода. Эгоизм. Собственнический инстинкт. Что угодно.
Он видел, как Грейнджер на миг зависла, прикусив губу. Либо нервничая, либо прислушиваясь к своему огромному мозгу, который, насколько он помнил, вечно сопоставлял факты. И здесь было скорее второе, чем первое.
Когда она мельком взглянула на него, Драко задался вопросом: могла ли она соотнести слова отца с тем, что когда-то в библиотеке Мэнора услышала от него самого, спросив, верит ли он в любовь?
Могла, наверное. Это ведь Грейнджер: она была неприлично, иногда даже раздражающе-неприлично умной.
Она нарисовала тройку во втором столбце. Сверилась с буклетом, скользнув по нему вниз указательным пальцем. И Драко отчего-то показалось, что теперь она
выбирает, а не идет по порядку.
— Уважительное отношение к домовым эльфам свидетельствует об особой испорченности волшебника и должно порицаться, — голос ее звучал забавно-угрожающе, словно она собиралась наслать на отца Летучемышиный сглаз, если его ответ окажется неверным.
— Абсолютно согласен, это развращает прислугу, — хмыкнул тот.
Жирная шестерка моментально возникла в третьей колонке.
— Особая ценность воспитания нового поколения волшебников состоит в том, чтобы привить им понимание незначительности статуса крови, которым раньше так кичились чистокровные семьи.
— Категорически не согласен.
Когда Грейнджер чуть не продырявила очередной шестеркой второй столбец, Драко послал отцу исподлобья взгляд, полный немого предостережения.
Заткнись, если хочешь снова носить гребаные парадные мантии. Но на губах у него, все так же расслабленно облокачивающегося на спинку кресла, играла усмешка: он будто был доволен проделанной работой — тем фактом, что Грейнджер начала выходить из себя.
А она действительно начала. Об этом громко кричали пятна, одно за другим вспыхивающие алым у нее на шее и щеках. Контрастируя с белым воротничком почти-школьной рубашки.
— Вы совсем не исправились… — пораженно констатировала она.
А потом захлопнула ежедневник.
— Ну, вот теперь-то вы откровенны, — иссушенный рот отца растянулся еще шире, обнажив при этом заметно пожелтевшие за год зубы. — Неужели ждали?
— Люди могут меняться, мистер Малфой, — этот огонь у нее в глазах, это поражающее абсурдностью утверждение — Драко так и подмывало принять их на свой счет. — Даже вы.
Отец вдруг подался к ней всем тощим телом. Сверля ее взглядом; вновь сцепив ладони в замок. Но так и не коснулся стола локтями — соблюл впитанные с рождения правила. Смешно.
— Знаете ли вы, каково это — спать с открытыми глазами, мисс Грейнджер?
Она было открыла рот, но не успела вставить ни слова.
— Вы бы знали, если бы провели в Азкабане хоть одну ночь. Это первое правило, если не хотите наутро только и уметь, что есть и справлять нужду.
Ее брови вопросительно взлетели вверх.
— Глубокий сон будит самые потаенные страхи, мисс
Грейнджер. И дементоры слетаются на их сладкий запах.
Сейчас отец напоминал ему Беллу, с которой даже не состоял в кровном родстве. Своей зловещей шелестящей манерой растягивать слова. Он будто смаковал их. Будто собирал на языке весь год, как ядовитую слюну, надеясь сплюнуть на первого, кого встретит.
— Так как, по вашему, способствует это исправлению?
Ее передернуло. Драко тоже.
— Стимулирует переоценку ценностей?
Грейнджер молча сглотнула, опустив глаза в стол, и Драко наконец понял, что мешает ей держать себя так же решительно, как буквально минуту назад. Или как с мракоборцами — будто маленькая командирша.
Он мог догадаться раньше. Еще на фразе «люди меняются», если бы не пытался так отчаянно примерить ту на себя. Вера. Вера в долбаное человечество. Девчонка наверняка заранее представила себе, какими будут ответы заключенного, пусть неуверенно, но вставшего на путь исправления, и приготовилась со всей самоотдачей их записывать. А отец просто зачеркнул все это к драккловой матери, ведя себя совсем как…
От внезапно пронзившей его мысли Драко почувствовал уколы мурашек по плечам. Въедливых, заставивших желудок на миг сжаться в тугой комок.
Куда подевалась прежняя расчетливость отца? Почему он не схватился, как за соломинку, за возможность выбраться из Азкабана, если понимал, что эти вопросы далеко не формальность? Почему так нетипично для себя выставил напоказ слабость — мрак и ужас, которые окружали его там, но все равно продолжил
по этикету держать на весу заостренные, истощенные, как и все тело, локти?
Он сходил с ума даже не будучи Блэком.
И Драко с готовностью записал бы себя в худшие сыновья, потому что следом за этим ему в голову пришло ироничное:
Паршивая у меня, однако, наследственность.
— Это… ужасно, мистер Малфой, — голос Грейнджер стал непозволительно, нестерпимо для любого члена их семьи, вне зависимости от ментального состояния, жалостливым. Драко напрягся, видя, как скривился отец; уже предчувствуя бурю. — Если все действительно так, как вы говорите, вам следует направить жалобу начальнику тюрьмы или высказать все в устной форме мистеру Сэвиджу: он сейчас занимает пост начальника мракоборческого центра. Вы также имеете право обратиться к мистеру Брустверу в случае, если…
Отец резко оборвал ее, зашипев:
— У меня есть…
право? — на его лице больше не было и тени безумия — только неприкрытая злоба, сочившаяся из сощуренных глаз. — Вы… Нет, вы
действительно рассказываете мне о моих правах? Еще никогда ни одна гряз…
— Ты не станешь заканчивать это предложение, — вырвалось у Драко.
Ну, хоть в одном Грейнджер с отцом были солидарны. В полных чистейшего охерения взглядах, тут же метнувшихся прямо к нему.
Он тоже хотел бы посмотреть на себя со стороны. Оценить масштаб собственного неверия в то, что эти слова сейчас вылетели у него изо рта. Инстинктивно. На автомате. Он даже не успел подумать. Или вспомнить, что вроде как должен хранить молчание.
Черт знает почему, только вся тайная гордость за ее успехи, что сидела в нем до этого момента, будто хлебнула Оборотного и преобразовалась в гнев.
— Да как ты смеешь? — каркнул отец.
Драко проигнорировал это. Его взгляд был прикован к ней, выглядевшей так, будто ее ни с того ни с сего пригласил на чай горный тролль.
— Грейнджер, ты можешь дать нам пять минут?
Судя по невероятно широко распахнувшимся карим глазам, тот горный тролль только что позвал ее замуж.
— Зачем?
— Ты увидишь.
Ему захотелось биться лбом об стол — настолько неубедительно это звучало. Можно ведь было сказать что угодно: «Тогда у тебя получится следовать плану, за который ты так цепляешься», «Этот спятивший ублюдок тебе больше не помешает» — что угодно. Но он выбрал наглое «ты увидишь».
Как будто для нее существовала хоть одна причина верить ему на слово. Верить, что ему удастся, нет, даже не так — что он
захочет помочь. После всего, что сделал.
— Грейнджер, — еще одна попытка.
С нажимом, глядя прямо в глаза. Интересно, она поймет, что это почти «пожалуйста»?
Иногда, когда Драко очень хотел, чтобы какое-то событие точно произошло, он давал себе обещания. Вроде «если я сдам ЗоТИ, больше никогда не буду прогуливать»; «если выживу после войны, займусь квиддичем».
Вот и сейчас, за секунду до того, как Грейнджер дала ответ, у него в голове раскатистым хохотом безумца пронеслось:
Если она согласится, если она доверяет мне… Черт возьми, я попробую все исправить.
Внезапно ее кресло бесшумно отъехало в сторону, а сама она, непривычно ровно держа спину, направилась к двери и остановилась, лишь коснувшись позолоченной ручки. Обернулась на него и попросила:
— Сделай так, чтобы я не пожалела об этом.
Дверь тихонько закрылась.
***
Работа — отдельно, дом — отдельно. И ты не станешь их смешивать.
Гермиона выдохнула и звякнула ключом в замке.
Стоило ей переступить порог и бросить на крючок сумку, как Глотик, царапая паркет, стремглав пронесся по коридору и обвил рыжим тельцем ее щиколотки. Требовательно мяукнул.
— Привет, Гло-о-отик, привет, мой ма-а-альчик, — она наклонилась и потрепала котика за ухом.
И, видимо, это затягивало, потому что спустя минут эдак двадцать она обнаружила себя на полу в прихожей, пушистого тяжеловеса — у себя на коленях, а туфли — на коврике у входа. Они завалились одна на другую, будто не слишком трезвые друзья.
Говорят, что завести домашнее животное — лучший способ избежать одиночества, но нащупав у Глотика в шерсти аж целых три колтуна, Гермиона вынужденно признала, что это утверждение к ней не относится. Вот завести кота и заразить его
своим одиночеством — это точно про нее.
Когда она последний раз вычесывала его?
Наверное, еще до свадьбы Билла и Флер. Год они с Глотиком провели порознь — причем ему явно достались более комфортные условия, — а потом ей стало совсем не до него. Рыжая приплюснутая мордочка мелькала в сознании Гермионы эпизодически — когда кое-кто подозрительно долго не требовал еды.
А ведь продавщица в «Волшебном зверинце» еще при покупке инструктировала ее: полукниззлов из-за слишком длинной и пушистой шерсти необходимо вычесывать по несколько минут
каждый день.
Что ж. Гермиона не делала этого в течение двух лет.
—
И еще, — она решила добить себя окончательно, —
та продавщица говорила тебе, что Глотик очень одинок, что его много лет никто не хотел брать. Что ему нужны забота и внимание. А ты… Вот как можно быть такой эгоисткой?!
Этих мыслей оказалось достаточно, чтобы пристыженная Гермиона поднялась на ноги и отправилась на кухню, захватив с деревянной полки, прибитой справа от входа, специальную щетку. Пришло время исполнять обязанности заботливой хозяйки.
Для верности она даже наполнила кормом притаившуюся у ножки обеденного стола кошачью миску, но Глотик лишь поводил носом по эмалированной каемке и демонстративно отвернулся: видно, в Косом переулке сегодня стало на пару-тройку мышей меньше.
Гермиона просунула руку коту под животик и, придерживая другой передние лапы, водрузила его на барную стойку. Поерзав, усаживаясь поудобней на высоком стуле, она поймала себя на мысли:
мама бы точно ругалась.
Дома это всегда было непререкаемым правилом — животным доступ на стол заказан. Из соображений гигиены. Мама никогда и слышать ничего не хотела о Тергео, которым легко очищались любые поверхности — вот нельзя и все.
И сейчас, как бы нарушая годами культивируемый в ней запрет, Гермиона не чувствовала того удовлетворения, которое, как сказали ей когда-то Джордж и… Фред, возникает, если делаешь что-то порицаемое родителями.
Возможно, все дело было в том, что ее родители никак не смогли бы узнать об этом?
Гермиона прикрыла глаза и глубоко вздохнула.
Не лучшее время для воспоминаний. Она как могла старалась выталкивать их из сознания, прятать надежней. Замуровывать. Но, будто мука через крохотную дырочку в холщовом мешке, какие-то крупицы просачивались. И делали больно.
Будь то утонченная кованная мебель на балконе — мамина давняя мечта, будь то домашние правила — никаких кошек на столе! — или мелочи: фильмы, книги… Она почему-то всегда сперва упиралась, стоило родителям посоветовать что-то посмотреть или почитать, но, если уж быть честной, еще ни разу не разочаровалась, прислушавшись к ним в итоге.
Возмущенное мяуканье Глотика отвлекло ее.
Гермиона перевела взгляд на свои руки и осознала, что сейчас машинально вычесывала его и, судя по всему, делала это слишком интенсивно. «Вращающиеся зубья расчески безболезненно распутывают шерсть, а закругленные кончики бережно создают массажный эффект» — так ведь было написано на упаковке?
Что ж, похоже, все идет не по плану, когда кошачьей расческой вооружается хозяйка-невротик.
— Прости, мой хоро-о-оший, — она потрепала Глотика за ушком и, услышав в ответ снисходительное мурчание, продолжила распутывать его шерстку гораздо осторожней, чем раньше.
Однако те воспоминания, которые пару минут назад захлестнули ее, взбаламутили сознание, будто океанскую воду, подняв со дна тяжелый разбухший песок. Изнутри затылок вновь оцарапали поднявшиеся следом мелкие ракушки-отговорки: «может, стоит попробовать», «вот завтра я точно…», «лучше в следующем месяце», «ну, освоюсь на работе и тогда…».
Пора уже было признать, что ей не хватит смелости сделать это самой. Раз за год не хватило, то и дальше тоже не хватит.
Почему-то, когда ты ломаешь что-то, часть тебя все равно верит, что это не навсегда. На самом деле верить очень легко, когда у тебя с детства наготове палочка и пара-тройка заклинаний вроде «Репаро», которым можно починить и разбитую кружку, и любимый свитер, протершийся на локтях. И это действительно легко, ведь заклинания не дают осечек, если правильно произносить их.
Не проблема для нее, верно?
Но есть вещи, которые нельзя исправить так просто. Например, человеческую память. Для того, чтобы «починить» ее, нет четкой формулы, которая стопроцентно сработает, нет уверенности — лишь пресловутая вероятность. Вероятность. Вероятность. Ве-ро-ят-ность.
Стоило произнести это слово — или даже прокрутить в голове — больше трех-четырех раз, как оно теряло всякий смысл.
Гермионе претила сама мысль проверить
вероятность на практике. Ее родители не заслуживали того, чтобы стать подопытными кроликами, принесенными в жертву ее эгоизму.
Да, она скучала. Но они-то — нет. Ее для них просто не существовало. Зато существовала реальная и — она хотела верить — счастливая жизнь.
Которая явно была для них лучшим вариантом, чем вращающееся колесо рулетки, где на красном значилось счастливое воссоединение семьи, а на черном — индивидуальная палата на пятом этаже больницы Святого Мунго[2].
Она отложила расческу и пробежалась по шерстке Глотика пальцами, проверяя, остались ли колтуны. К счастью, ни одного спутанного волоска не оказалось — Гермиона пару раз с нажимом провела ладонью от местечка между ушами до самого хвоста и, чмокнув кота в мокрый приплюснутый носик, отпустила его восвояси.
Глотик, все еще мурча, спрыгнул с барной стойки и вальяжно прошелся до приоткрытой двери балкона. Поддел ее лапой, выскользнул наружу и, забравшись вверх по кованым балконным перильцам, растворился в закатном солнце Косого переулка.
Гермиона осталась наедине со всем, что бурлило в ней. Возмущалось, спорило и пугалось глубинных желаний.
—
Возможно, — думала она, —
будь рядом кто-то, кому легче даются решения «наудачу»… Кто-то, у кого получится держать голову холодной… Я решилась бы на это. Возможно.
Отчего-то на ум сразу пришел давнишний разговор с Малфоем — на свидании? — в Стоунхендже. Кажется, он как раз говорил нечто подобное. О том, что стоит попробовать.
Уголки ее губ непроизвольно дернулись вверх: помнится, там было еще что-то о самой умной ведьме.
Гермиона тут же одернула себя. В какой момент любые ее размышления стали, так или иначе, заканчиваться Малфоем? Складывалось ощущение, что весь ее мозг — дракклов лабиринт Минотавра наоборот. Будто само мифическое чудовище завладело нитью Ариадны и поджидает у входа каждый раз, когда она пытается выбраться.
Только вместо бычьей головы у него почему-то греческий профиль и платина на прядях волос.
Хотя… После сегодняшнего утра у нее язык не поворачивался сравнивать Малфоя с чудовищем. Разве что
другого Малфоя. Постарше.
Это, кстати, было еще одной сложностью — двое «Малфоев» у нее в голове. Легко запутаться, кто есть кто, при таком-то шквале мыслей. Однако что-то внутри упорно отказывалось возвращаться к «Драко», ставшему тем летом почти привычным.
«Драко» звучало как проигрыш. Как зазря проведенный год, потому что в таком случае вся ее работа над собой и своими
чу… эмоциями имела не больше смысла, чем множество раз произнесенное слово «вероятность».
Но он заступился за нее сегодня, так ведь?
Не сказать, чтобы это было необходимо. Больше нет, чем да. Однако, когда она вернулась в кабинет и возобновила тест, его отец перестал отвечать на вопросы так, будто он не кто иной, как Рудольф Гесс[3], избежавший Нюрнбергского процесса и вытравивший пигмент из волос пергидролем.
Только вот сам Малфой оставшееся время беседы провел с бледным, как у мертвеца, лицом. Почти неподвижно. Ей лишь пару раз удалось заметить, как вздымается его грудная клетка.
Не то чтобы она часто смотрела, конечно.
Все равно какой-то бред. Прям… бред собачий. Малфой, который защищает ее от своего отца — насмешка, полнейший сюр. Глупость. Что-то еще менее реальное, чем плоская Земля, стоящая на трех китах.
Гермиона нервно хихикнула, зарываясь пальцами в волосы. Бред. Бред. Бред. Зачем он это сделал?
Люциус — чем не решение проблемы имен? — явно собирался извергнуть из себя всего лишь стандартное «грязнокровка». Все лучше, чем его рассказ об ужасах Азкабана или то, как изощренно он доводил ее своими ответами. Даже произнеси он желаемое, Гермиону вряд ли бы задело: она и так знала, кем является.
На ней это
написали.
Повинуясь внезапному порыву, она расстегнула манжет на левой руке и закатала рубашку до локтя. На коже остались только едва заметные кривые полосы: заживляющие бальзамы мадам Помфри за год сделали свое дело.
Забавно, но в какой-то момент Гермиона даже начала воспринимать шрам как часть себя — похоже, по рассказам родителей, ощущают себя люди, которым для закрепления достигнутого брекетами результата ставят ретейнеры: сначала присутствие чего-то инородного во рту раздражает, но стоит пройти хотя бы неделе… Ничего уже не замечаешь.
И — если быть совсем честным — не можешь представить себя
без.
Возможно, Малфой вмешался, потому что они никогда обсуждали то, как ничтожно мало для нее теперь значит это слово?
На самом деле Гермиона бы не сказала, что они вообще достаточно разговаривали. Все происходило слишком быстро, слишком сумбурно: будто они кубарем неслись вниз с обрыва, сдирая кожу о камни и земляные выступы и тут же зализывая друг у друга появляющиеся раны.
Они были знакомы с одиннадцати. Но никогда не
знали один другого, и неважно, что однажды в библиотеке Малфой Мэнора он сказал ей обратное.
Утром, на работе, записав все то, что ночью обсудила с Блейзом, она наконец приняла это.
Единожды возникшего у Малфоя страха за ее жизнь не могло хватить, чтобы по-настоящему понять его. Разобраться, что он за человек.
Но… она ведь даже не пыталась! По сути, Гермиона просто приняла как данность обнаруженную внутри него крупицу хорошего и раздула ее до размеров всего Малфоя. Выбрала самый легкий путь. Не предприняла и попытки копнуть глубже; решила ограничиться стереотипным представлением о нем, щедро приправленным верой в непонятно-необъяснимое
что-то, которое, может статься, сама же и выдумала.
А потому единственный виновник того, что ей сегодня пришлось выписывать свои мысли на листочек, пытаясь прийти хоть к каким-то выводам, — она сама.
И выводы эти, выводы… Хаос. Разрозненные кусочки пазла с ненавистной ей абстракцией.
Она явно чего-то не знала. В отличие от Гарри, Джинни, Рона и… Малфоя. Его фамилия все никак не хотела становиться в один ряд с остальными именами, будто даже это казалось ее обладателю ниже собственного достоинства.
—
Ты опять думаешь о нем так просто по привычке! — одернула себя Гермиона.
Если бы только она могла признать это раньше… Возможно, ей удалось бы вынести больше из их сегодняшнего разговора. Возможно, умей они
слышать друг друга, у них получилось бы сесть и прояснить все по-человечески.
И она до последнего надеялась, что так и будет, когда дверь за Люциусом закроется. Что Малфой останется, и они закончат то, что так издевательски-агрессивно начали.
Он начал. Вот ощущение, что специально ее бесил!
А его спешный уход, видимо, планировался вишенкой на торте ее раздражения — Гермиона рвала и метала. Внутри. А снаружи — лишь поджимала губы. В конце концов, она помощник министра магии или кто?
Вместо желаемых ответов ей сегодня достались новые вопросы. Что такого все-таки сделал Малфой? Это ли причина, по которой он уехал во Францию так…
молча? И еще — почему, когда она вернулась в кабинет, на нем и лица не было? Что отец мог сказать ему?
Ее листочку грозило превращение в целый научный трактат.
Кстати, о листочке…
Гермиона спрыгнула с высокого барного стула и, внутренне возмущенная совершенно неприемлемой в сложившейся ситуации прытью, понеслась в коридор. К мягкой кожаной сумке, осунувшейся на крючке так, будто это она пережила один из самых тяжелых дней в жизни.
Запустив внутрь руку, Гермиона пыталась нащупать сложенный пополам лист бумаги, но вдруг запястье начало покалывать, словно от прикосновения слабого электрического тока на какой-нибудь медицинской процедуре.
Палочка?
Ух ты. Раньше подобного рода самодеятельностей не случалось, так что Гермиона решила временно отложить поиски своих записей и сосредоточиться на кое-чем более приоритетном.
Когда древко, неожиданно обнаружившее в себе недюжинные способности к выработке электрического тока, было извлечено из сумки и растерянно вытянуто вперед в полумраке коридора, ее брови взметнулись на лоб.
Палочка испускала снопы красных искр. Самостоятельно.
Гермиона моргнула, проверяя, не показалось ли ей. Еще раз. Еще — уже медленно.
Не-а.
Искры остались на месте. А потом вдруг пропали.
Ей потребовалась по меньшей мере минута, чтобы догадаться о причинах. Так могло действовать только одно заклинание — в прошлом году она наложила его эксперимента ради…
Что ж, выходит, оно сработало. Но
почему?
Гермиона непонимающе нахмурилась.
Ей срочно нужно было попасть в Шордич.
***
Чудом приземлившись на обе ноги после стремительной трансгрессии, Гермиона оказалась в узком проулке близ того самого шумящего от обилия зелени скверика — аномалии посреди одного из самых броских и пестрых районов Лондона.
Ее слух раззадорил зажигательный мотив: видимо, где-то за поворотом выступали уличные музыканты. В любой другой ситуации она обязательно нашла бы их, чтобы кинуть мелочь в протянутую шапку, но… Не сейчас.
Сейчас первостепенно — понять, почему заклинание Надзора сработало.
Не то чтобы это
действительно было оно… Скорее, предыдущая его форма[5]. Гермиона вычитала о ней летом после шестого курса, когда искала подтверждение тому, что Министерство не сможет установить Надзор за Гарри по достижении им совершеннолетия.
Она тогда очень удивилась, узнав: чары накладывают не на человека, а на место. Это автоматически решало проблему и… Как оказалось, рождало новые возможности.
Вроде Гермиона нашла прежний вариант в книге «Забытые старинные заклинания» — старой знакомой по Турниру Трех Волшебников. В давние времена маги, желая обезопасить себя и свое жилище от особенно пакостливых соседей, зачаровывали калитку и дверь в дом: если к ним пытались проникнуть с помощью заклинания — например, чтобы стащить густо растущие заунывники или отравить из вредности грядки, — палочка моментально извергала сноп красных искр, предупреждая хозяина об опасности.
Это потом уже Министерство Магии переделало его под себя — установило ограничение «семнадцать минус» и расширило зону воздействия до размеров всего дома.
И Гермиона не придумала ничего лучше, чем опробовать первоначальный вариант Надзора на
их с Ма… своем граффити. Н-да. И зачем? Бесполезная, казалось бы, мера. Магглоотталкивающих чар должно было хватить, чтобы сохранить рисунок: ну кто из волшебников в здравом уме и твердой памяти мог явиться в маггловский район и посягнуть на ее художества?
Да никто.
Но, ступив наконец в знакомую зелень сквера, она поняла, что ошибалась: один волшебник все же был достаточно
собой, чтобы прийти сюда и попытаться что-нибудь испортить.
К ней спиной, прямо на брусчатке у самого граффити, сложив ноги по-турецки, сидел…
Малфой.
Горбился. И то и дело отрывисто взмахивал палочкой над чем-то, что сжимал в другой руке.
Гермиона дернулась вперед.
Ее подсознание вопило, требовало немедленно окликнуть вредителя, оттащить его за чертовы широкие плечи от этой стены и навсегда запретить приближаться.
Но голос не слушался.
А буквально в паре шагов от цели перестали слушаться и ноги.
Будто кран экстренного торможения, удивление заставило Гермиону остановиться. Ошарашенно и медленно, прям прикрыв на секунду глаза, моргнуть.
Встречалось ли в ее жизни что-то еще более странное, чем Малфой в джинсах и
худи оверсайз?
Черном. Она скривилась, понимая, что истовая ненависть к этому цвету на нем никуда не делась за год. Как и ее собственное сердце, с поистине маньяческим удовольствием колошматящее грудную клетку изнутри.
Просто из-за быстрой ходьбы.
Тут Гермиона вспомнила, почему спешила.
— Какого черта, Мал…
— И тебе привет, Грейнджер, — он даже не обернулся, лишь слегка повел подбородком в ее сторону. У него что, блин, глаза на затылке?
А еще этот гад только что перебил ее. Снова. Походя демонстрируя в свете одинокого фонаря свой
дурацкий — по-скульптурному красивый — профиль.
Она с трудом подавила рвущееся из горла рычание.
— Ты хочешь испортить мой рисунок.
— Он не твой, — Малфой безразлично пожал плечами и, вновь склонив голову, продолжил напряженно водить палочкой над чем-то, что ей никак не удавалось разглядеть. — Он наш.
Еще вчера Гермиона без раздумий отнесла бы его последние слова к разряду изощренных издевок, но сейчас… Сейчас было самое время сказать решительное «нет» укоренившейся в ней пристрастности. Она ведь хотела копнуть глубже, не так ли?
— В любом случае — что ты здесь делаешь? — ее голос звучал так по-менторски, что даже немного раздражал.
Будто она не кто иная, как профессор Макгонагалл, поймавшая Малфоя в коридоре школы после отбоя. Вот-вот снимет очки. И она — все по той же дурацкой привычке — уже ждала язвительного комментария на этот счет.
Но ожидание сизым пеплом осело на брусчатку.
— Здесь чертова ошибка, — процедил он, отбросив показное равнодушие, и кивнул на граффити. — Я хочу ее исправить.
Тут Гермиона поняла, что до этой секунды не удостоила рисунок, за который вроде бы так пеклась, и толикой внимания. Она скользнула взглядом по пугающему черепу цвета самой темной ночи в году, по ярким лепесткам астры, по бликам росы на них и невольно выдохнула: не верилось, что все это создано
ими.
Слава Годрику, видимых изменений не наблюдалось. Почти. Кроме глубокой, явно магического происхождения, выщербины в стене, тянувшейся от самого ее низа вплоть до первого алого лепестка. Заканчиваясь ровно у его кончика.
Не смог, значит?
На самом деле вопросов у нее в голове насчитывалось гораздо больше. Целый рой жалящих виски пчел.
Почему ты уехал?
Чего я не знаю?
Почему ты сегодня опять ушел?
Почему ты на самом деле здесь?
— Почему ты одет как маггл? — вырвалось у нее.
Гермионе тут же захотелось с размаха удариться головой о стену. Желательно несколько раз.
— Потому что в мантии я бы выглядел здесь полным идиотом.
Да, Грейнджер?
Гермиона не сразу поняла, что видит перед собой его однобокую усмешку. Что он обернулся.
Это… Это ведь было ее, верно? Ну, что-то подобное она точно сказала Малфою перед тем, как они отправились сюда впервые.
Глаза предательски защипало.
— Дело было не в мантии, — она с трудом разобрала собственную иронию из-за слишком тихого голоса. Нет. Она не сорвется из-за какой-то
фразы из прошлого.
— Так и знал, — усмешка Малфоя стала шире. Но не веселей.
Наверное.
Как всегда и случается в вечерние часы, с каждой минутой сумерки все плотнее оседали на город. Будто Прокруст растягивал их на своем ложе, тени становились длинней, а потому желтоватый свет фонаря, одиноко стоявшего у входа в сквер, делал забавный маггловский облик Малфоя пугающим — непроглядно черным, а черты его лица — плохо различимыми.
Все, кроме глаз.
Уж они-то ярко выделялись при любом освещении. Но сейчас сизый дым, клубящийся под радужками, словно имел… руки ли? Щупальца?
О, нет. Там концентрировалось нечто другое. Пусть оно так сходу и не поддавалось описанию, зато обладало безусловным эмоциональным притяжением. Было сродни ошеломляющей, идущей вразрез с образом Малфоя в ее голове… безысходности?
Так в историческом кино иногда смотрят те, кого ведут на виселицу во второй раз. После того, как первая петля сорвалась.
И это
заставило. Будто ребром ладони нанесло удар ей под коленки и
заставило их согнуться.
Брови Малфоя поползли вверх, а то цепляющее выражение его глаз сменилось откровенным удивлением, когда она привалилась спиной к стене. Лицом к нему — совсем рядом. Так что локтем почти коснулась его колена, оправляя поползшую вверх юбку.
Она сошла с ума или спятила? Спятила или сошла с ума?
— Что у тебя в руках? — спросила Гермиона.
— Ты можешь посмотреть сама, если хочешь.
Она усмехнулась — неужели этим Малфой надеялся ее смутить? — и вытянула шею, даже не попытавшись усмирить свое любопытство.
Да, с близкого расстояния обзор был определенно лучше. В глаза сразу бросились зажатая в длинных бледных пальцах палочка и… еще одна палочка. Обычный корявый сучок, если быть точной.
— И как это поможет тебе испортить мой рисунок? — хмыкнула Гермиона, вскидывая подбородок.
О… Оу.
Странно, но прежде она никогда не замечала, что ресницы у Малфоя темно-русые. Все время, оказываясь к нему вплотную, изучала, будто под лупой, оболочку глаз, выискивая там
что-то в обход настоящего содержимого.
Наверное, ресницы должны быть светлее, учитывая его цветотип? Насколько уместно будет сказать об этом сейчас?
Спасая себя от нелепой реплики, Гермиона втянула носом знакомый аромат. Дежавю из пряностей и сандала.
Господикаконаскучала. Вот как он пах.
Она собиралась отвернуться, чтобы не наделать глупостей. Разных. Например, не коснуться легко губами острой линии скул. Или кончиком носа не потереться об его нос. В отсутствие безопасного расстояния она сама и ее бешено колотящееся сердце были способны, кажется, на все.
Так вот. Гермиона собиралась отвернуться. Честно. Но…
Прохладные пальцы удержали ее за подбородок.
Всего на секунду.
Она даже не успела ощутить реальность, а вниз по плечам уже пробежались мурашки. И еще — либо она просто сошла с ума, либо Малфой действительно выглядел так, будто давно хотел это сделать.
— Ждешь, что я опять скажу «наш»? — сощурился он. — Тебе это нравится?
Магию момента разрушил нервный смешок, слетевший с ее губ.
— О, даже не пытайся.
— Не пытаться
что? — он изогнул бровь.
— Притворяться, что ты в норме. Я видела твое лицо минуту назад.
— Так тебе нравится наблюдать за мной?
— Вернемся к первому вопросу, — Гермиону раздражала эта наигранно-обольстительная ухмылка. Она сочеталась с его настоящим состоянием примерно так же, как стейк с мороженым. — Во что ты пытался трансфигурировать эту ветку?
— Кажется,
первый вопрос звучал по-другому, — парировал Малфой.
Но уголки его рта дрогнули. И опустились, придавая лицу задумчивую серьезность.
Вопреки собственному зудящему любопытству, Гермиона решила дать ему немного времени. Она принялась изучать густую шелестящую зелень сквера, в свете фонаря отливавшую желтизной. Ее сердце то ускоряло, то замедляло свой бег, успокоенное отсутствием зрительного контакта и в то же время подогреваемое ярким ощущением близости.
— Я хотел сделать из нее ту краску, которой ты рисуешь, но… Не помню точно, как она выглядит, — недовольно признался он.
— Можно я попробую?
Желудок, казалось, сжался до размеров крошечного нервного комка, стоило Гермионе предложить это. По двум причинам. Во-первых, они вновь схлестнулись взглядами. А во-вторых… Малфой осторожно вложил шершавый сучок ей прямо в протянутую руку.
— Мне нужен черный, — негромко сказал он.
Единственная догадка, пришедшая на ум Гермионе, заставила ее нахмуриться. Но отступление совершенно точно не входило в список ее планов на сегодняшний вечер — только не теперь, когда Малфой выглядел, будто домашний кот, завезенный равнодушными хозяевами куда-нибудь в лесную глушь.
Едва оказавшись в Шордиче, она заткнула палочку за пояс юбки сзади, дабы не привлекать к себе лишнего внимания. И до этой секунды, до того, как палочка освободилась из тисков трикотажа, Гермиона и не задумывалась о том, насколько ей на самом деле было неудобно.
Облегченно вздохнув, она направила древко на корявую веточку, покоившуюся на ладони. Зажмурилась и в мельчайших подробностях представила, как выглядит баллончик с черной краской. Открыла глаза. Взмахом начертила в воздухе нужную фигуру заклинания и стала удовлетворенно наблюдать за тем, как сучок стремительно толстеет, укорачивается и приобретает металлический блеск.
— Готово, — она невольно вздрогнула, когда Малфой вытащил у нее из рук баллончик.
Он поднялся на ноги и отряхнул джинсы от пыли, скопившейся на брусчатке. Гермиона даже не хотела думать о том, на что сейчас похожа ее собственная одежда.
— Так что ты собираешься делать? — не выдержала она.
— Следи за руками, Грейнджер.
Малфой бросил это ей, взбалтывая краску и уже склонившись туда, где вместо змеиной головы алел цветок. Глубоко вдохнул. Громко выдохнул. Она окончательно уверилась в своих подозрениях за секунду до того, как первые черные брызги окропили стену.
Начертив две параллельные линии поверх одного из лепестков и ромбовидный контур прямо по желтой сердцевине астры, Малфой остановился и закатал объемные рукава толстовки. Глянул на нее, откинувшуюся на стену и задравшую голову, чтобы лучше видеть его движения, и усмехнулся:
— Что? Даже не прочитаешь мне никаких нотаций?
— Все еще думаю над этим, — отрешенно произнесла Гермиона, гадая, значит ли эта усмешка, что ему хоть немного полегчало.
Он фыркнул и, зачесав пальцами назад челку, упавшую на лоб, вернулся к своему занятию. Краска издала характерный пшик, и на желтом фоне появился маленький круг — глаз. Его тут же расчертила пополам вертикальная черная полоса — зрачок. Пока Малфой проделывал те же манипуляции с другой стороны будущей змеиной головы, Гермиона действительно погрузилась в себя.
В бескрайний океан из вопросов, ответы на которые все никак не хотели всплывать на поверхность. Что заставило Малфоя прийти сюда? Годрик, надо же, он
запомнил, где это находится… Почему он настолько растерян, что иногда даже забывает паясничать? Или, наоборот, делает это слишком топорно? Что на самом деле значили его слова о том, что здесь, на граффити, есть ошибка?
Или дело вовсе не в граффити?
От такого количества переменных в уравнении под названием «да что с ним не так?!» у нее в голове поселился надоедливый шум. И, стоило Малфою приняться за заполнение контура, этот шум стало совершенно невозможно терпеть.
Тактичность, Гермиона. Тактичность. Ты собиралась ее соблюдать.
— Это из-за отца, да? Что он тебе сказал?
— Запретил заводить собаку и возвращаться домой позже десяти, — хмыкнул он, не глядя. А затем добавил уже гораздо серьезней: — Я не скажу тебе, Грейнджер.
Она прикусила язык, понимая, что ее максимум только что был исчерпан. Нет, ну как можно… Как?! Раздражение собиралось на языке, а желание зарычать от злости на саму себя все усиливалось. Вот в чем заключалась сложность — ничего не спрашивать? В тот единственный вечер за этот чертов год, когда Малфой вполне мирно находился рядом и, похоже… нуждался в поддержке?
Она точно, абсолютно точно все испортила.
Повисшее молчание давило на нее хуже бетонной плиты. Оно звенело у Гермионы в ушах, обвиняло ее и требовало сказать что-то еще, чем-то заполнить враждебную пустоту. Поэтому дальнейшие ее слова были попросту неудержимы. Будто стая птиц, подорвавшаяся с дороги, по которой с большой скоростью летел автомобиль.
— Это… Это правильно, что ты пришел сюда. Знаешь, я тогда тебе не объяснила, но то, что ты делаешь, является одним из распространенных способов справляться со своими проблемами. Арт-терапия. Ну, по крайней мере, магглы называют это так. Твой негатив видоизменяется и испаряется, потому что вся энергия направляется в созидательное русло и…
Яростный стук баллончика об брусчатку заставил ее замолчать.
— На хрен твою психологию, Грейнджер.
На хрен. Я не пытаюсь справиться с проблемами. Это — всего лишь то, что я есть.
Она была так сосредоточена на рисунке, наблюдая, как из покрытых белыми росистыми брызгами красных лепестков астры выползает змеиная голова, сверкая зловеще-желтыми глазами, что перестала отслеживать изменения в настроении Малфоя.
А зря.
Бравада, которая подогревала раздражение Гермионы, сошла с него, будто кожа со змеиного тельца. Но то, что было скрыто под ней, оказалось пугающим и едва знакомым.
Она видела Малфоя разным: колючим, показушно-язвительным, расстроенным, паникующим, тихо ненавидящим себя и даже — хоть и редко — искренне радостным. Но лишь однажды — по-настоящему злым. Здесь же, в Шордиче, и то короткой вспышкой. Ему словно не хватало запала удерживать такую сильную эмоцию.
Оставалось надеяться, что он не копил энергию вплоть до настоящего момента.
Малфой сделал несколько быстрых шагов назад и резко остановился, шаря глазами по стене. Наставил палочку на граффити и лишь тогда, не глядя, выдавил:
— Лучше отойди в сторону, Грейнджер. Я сейчас к чертовой матери разнесу это.
Гермиона вдруг осознала, что ей абсолютно плевать на рисунок. А вот на болезненно искривленное лицо Малфоя, которому явно стало только хуже — нет.
И, хоть она сегодня и расписалась в собственном незнании его, как личности, что-то подсказывало ей, что жалость тут не сработает. Но что тогда?..
Не нащупав в голове четкого аргументированного ответа, она решила довериться интуиции. И воскликнула:
— О, конечно, давай!
С несвойственной ей обычно прытью Гермиона вскочила на ноги и решительно направилась к нему. Стала на месте, топнув ногой для острастки, лишь когда кончик палочки, крепко зажатой в его руке, уперся ей в грудь.
Она с вызовом заглянула Малфою в глаза и отметила, что к злобному сизому дыму, клубящемуся внутри них, постепенно примешивается удивление. Разбавляет его.
— Давай! Взорви тут все! — она всплеснула руками, указывая на пространство у себя за спиной. — Это всего лишь дом каких-то магглов, которые не смогут отстроить его по щелчку пальцев!
Давление палочки на грудную клетку едва ощутимо ослабло. Но Малфой, будто в противовес, возмущенно фыркнул:
— Ты правда думаешь, что мне не насрать, кто там…
— О, я
знаю, что тебе насрать! — они оба поморщились от непривычного для нее ругательства. — Это же
магглы! Их проблемы и кната не стоят в сравнении с твоими, верно? Им не бывает грустно, они не ссорятся с родителями и…
Все случилось настолько быстро, что Гермиона растерялась и зависла на полуслове. Ладони Малфоя сомкнулись на ее плечах, и он развернул ее лицом к граффити, одновременно дергая на себя.
А куда делась палочка? Хотелось надеяться, что он не отбросил ее, как баллончик с краской, а спрятал в карман. Гермиона не успела как следует побеспокоиться об этом, потому что…
Ощущение от настолько тесного контакта будто обдало ее изнутри кипятком. Особенно в районе желудка. Возможно, воображение всего лишь сыграло с ней злую шутку — ведь она порой позволяла себе подобные фантазии, — но прижавшееся к ее спине тело Малфоя, даже скрытое толстовкой, казалось таким теплым…
Его прерывистый выдох над ухом вернул ее в реальность. Нет. Так реагировать — глупо и по-детски. Ей что, пятнадцать?
Определенно, вместо того, чтобы стоять и млеть под его руками, стоило разозлиться: он не имел права вертеть ей из стороны в сторону! Она что, тряпичная кукла?
— Знаешь ли, ты не можешь просто…
— Моя очередь, Грейнджер, ты и так наговорила достаточно. Смотри, — Малфой, не отодвигаясь ни на шаг, отпустил ее правое плечо и указал на стену, по которой зловещей тенью расползлась Черная метка: красные лепестки астры, идущие от змеиной головы, теперь напоминали кровавые подтеки. — Видишь? Вот чего точно не бывает у твоих чертовых магглов.
— У тебя уже тоже, — моментально ответила Гермиона.
— Кажется, ты слишком давно не видела меня без рубашки, — это по определению должно было звучать насмешливо, но отчего-то не звучало.
Понимание, будто вор в ночи, подбиралось к ней постепенно и осторожно, медленно вскрывая черепную коробку отмычкой. Если, проведя всего пять минут наедине с отцом, Малфой вспомнил про граффити, которое она тогда буквально заставила его рисовать, нашел само место — в маггловском-то районе! — да еще и не смог сразу, как увидел, уничтожить… Если попытался «исправить» его и разозлился от этого еще больше…
Люциус явно напомнил ему о неприглядном прошлом. Прошлом, от которого он с таким
кошмарным трудом избавлялся.
Гермиона почувствовала, как жалость разъедает ее здравомыслие. Нет. Нет-нет-нет. Она только подкинет сухих дровишек внутренней агонии Малфоя, если кинется в открытую сопереживать ему.
Логика. И холодная голова. Вот что сейчас необходимо.
Она заставила себя отлепиться от него и сделать шаг вперед. Сложно. И действительно холодно. Однако его рука без сопротивления скользнула вниз по ее плечу, лишь подтверждая то, что вспышка злости вновь не продлилась долго.
Идея вдруг яркой картинкой мелькнула у нее перед глазами. Молниеносный разворот — и Гермиона резко, чтобы ни ему, ни себе не дать времени одуматься, схватила его левую руку за запястье и перевернула тыльной стороной к себе.
— Решила проверить? — язвительный смешок. — Грейнджер, ты серьезно ждала какого-то чуда?
Закатанный рукав толстовки открывал вид на тусклое изображение Черной метки на тонкой бледной коже, под которой даже в темноте выделялись голубые переплетения вен. И была в этом некая… печальная красота. Да, пожалуй, описания более подходящего она не нашла бы и для всего Малфоя.
Гермиону никогда прежде не тянуло разглядывать его Метку. Это ведь просто отпечаток на коже, не так ли? Бессмысленный и ничего не значащий. Даже в ее собственном шраме заключалось больше смысла: он хотя бы отражал действительность. Да, грубо, да, корявыми, как курица лапой, нацарапанными буквами — спасибо вообще, что Беллатриса не допустила орфографических ошибок, — но в нем не было ни слова выдумки.
Какому идиоту пришла в голову мысль, что именно череп на предплечье делает волшебника чистым злом? Сам Волдеморт, насколько она знала, не носил Метку, и-и-и? Ее отсутствие делало его добрее Малфоя? Лучше?
Бред собачий.
Она бы рассмеялась этому, как самой абсурдной вещи на свете, но вовремя вспомнила, что тот, чью руку она сейчас крепко держит в своей, повадками частенько напоминает взрывопотама. А потому требует постоянной концентрации и исключительной осторожности.
— Давай проверим кое-что другое? — Гермиона надеялась, что ее выражение лица в этот момент достаточно красноречиво, чтобы дать Малфою понять: возражения не принимаются. — Нажимай.
— Что? — он посмотрел на нее так, будто она говорила на гоббледуке.
— Я уверена, ты лучше меня знаешь, как это делается. Нажми на нее.
— Чего ты добиваешься?
— Знаешь ли, давно не выводила тебя из себя, наверстываю упущенное, — от внимания Гермионы не укрылось то, как уголки его губ на мгновение дернулись вверх. — На-жи-май.
Малфой закатил глаза.
— Не знаю, в чем твоя проблема, но, — указательный палец его правой руки буквально врезался черепу промеж глазниц, — надеюсь, ты в курсе, что сейчас ровным счетом ничего не произойдет.
Он, сам того не заметив, как бы даже в издевку, ответил просто идеально.
— Именно! — выпустив его руку, Гермиона произнесла это с таким триумфом, будто только что получила «Превосходно» за продвинутый курс трансфигурации. — Ничего не происходит, Малфой. В том и суть! Я изучала Черные метки на пятом курсе, когда Амбридж… Впрочем, неважно. Просто изучала и знаю, что их
практическая ценность — незаметный и быстрый способ связаться с остальными. Так ответь мне, почему? Если ты даже не можешь использовать ее по назначению,
почему продолжаешь злиться?
Он внимательно слушал. Удивительно, в кои-то веки даже не попытался ее перебить. Заинтересовался? Смолкнув, Гермиона пытливо всмотрелась в его лицо, желая удостовериться: у нее получилось донести главное — в блеклой татуировке на коже не кроется никакого тайного смысла. Это не клеймо злодея. Это просто рисунок. Такой же, как и тот, что чернеет за ее спиной.
Но все, открывшееся ей: поднятые в насмешливом удивлении брови да однобокая усмешка — будто сжало ее надежды стальной хваткой, превратило их в мелкое крошево и выбросило, обрекши лишь затеряться в пустотах между выпуклыми камушками брусчатки.
Малфой вдруг зашевелился: дернул вниз рукава толстовки, спрятал руки в карманы джинсов. И только потом заговорил, цокнув:
— Ты рассуждаешь как ребенок, Грейнджер. Дело не только в этом.
Ей захотелось прикрикнуть на себя за тот звук, который вылетел изо рта в ответ — так предательски он напоминал обиженный и
детский. Она уже дважды ошиблась с методом. Тогда, год назад, Малфоя, видимо, подкупил сам ее жест — стал бы он иначе целовать ее? — но полное облегчение к нему так и не пришло. И сейчас… Гермиона ведь не сомневалась, что простая грубая логика поможет. Объяснит. Втолкует. Вправит его чертовы заточенные на самоедство мозги.
Прочистив горло, он заговорил дальше:
— Она выделяет нас из всех, как чертово клеймо. Это как проорать на всю улицу, что ты кого-то убил.
Гермиона даже сделала крохотный шажок вперед, намереваясь оспорить это.
Ты никого не убивал. Но Малфой, по ощущениям, щелкал ее попытки, как семечки. И отбрасывал, как шелуху.
— Неважно, правда или нет, Грейнджер. Люди все равно
верят. Тем более, я хотел этого.
Убить? Наверное, вопрос слишком ярко отразился у нее на лице. Малфой усмехнулся — как-то горько — и бросил:
— Выделяться. Это казалось, мать его,
так почетно. Именно поэтому, — он сделал секундную паузу и закончил сквозь зубы, — не стоит забывать, кто я есть. Никому не стоит.
Гермиону внезапно охватило непрофессиональное желание во время завтрашней встречи протестировать на Люциусе какое-нибудь заклинание погаже. Обезобразить его глумливое пропитанное гнилью лицо трудно сводимой раной, равной той, которую его сегодняшние слова — она уже догадывалась какие именно — нанесли его сыну.
Почему-то никогда, с тех пор, как она узнала, что Малфой стал Пожирателем, Гермиона не сомневалась: в самом начале он хотел Метку. И гордился ей. Это была абсолютно его черта — стремление любой ценой добиться уникальности. Особого отношения.
Но ключевое здесь — «была». Потому что новая привычка навсегда отбила у него необходимость в этом, подарив кое-что действительно уникальное.
Уникальной силы ненависть к самому себе.
Гермиона перерывала мысленные полки; надеялась в срочном порядке выдумать ответ, который способен помочь. Но не выходило. В голове у нее была примерно такая же пустота, которая возникает, когда кто-то вдруг просит рассказать что-нибудь смешное.
К горлу у нее подступала паника. Тишину будто отсчитывал воображаемый детонатор — с каждым его тиканьем Малфой все больше закрывался.
Тик-так. Тик-так.
Следующая секунда могла оказаться критической, поэтому Гермиона склонилась к первой искре — ответу, проскочившему в сознании еще в момент, когда Малфой говорил.
— Знаешь, а я хотела быть стоматологом, как мои родители. Я смотрела на них, и мне тоже казалось, что это невероятно почетно, — она невольно улыбнулась воспоминанию. — А потом мне исполнилось одиннадцать, и письмо из Хогвартса перевернуло мой мир.
— Ну, и какое отношение это имеет ко мне? — резко спросил Малфой.
— Все мы рано или поздно хотим пойти по стопам родителей. Это нормально. Так же нормально, как разочароваться в выборе, сделанном с оглядкой на них. Просто потому что он никогда не был твоим собственным.
Гермиона пристально наблюдала за ним; за его реакцией на каждое ее слово. Она видела, как вначале Малфой даже открыл рот, видимо, намереваясь поспорить, но почему-то так и не сделал этого.
И когда он наконец заговорил — произнес всего лишь одно слово, — она отчетливо услышала в его голосе надежду.
— Почему?
И это «почему?» показалось Гермионе настолько важным, что продолжила она с максимальной осторожностью. Будто шла по минному полю.
— Разве тебе не говорили, что принять Метку — правильный шаг?
Он не задумался ни на миг.
— Скажем так, никто не говорил мне обратного.
— В таком случае, почему тебе было не хотеть ее?
Гермионе не стоило гордиться собой, не сейчас. Но она не могла вытравить из себя это. Не. Сейчас. Когда он застыл с такой задумчивостью во взгляде, будто никогда в жизни не размышлял о таких простейших вещах.
Однако ее триумф продлился недолго, буквально пару мгновений. Потому что потом Малфой вернулся к прежней ожесточенной мрачности и произнес:
— После того, что я с тобой сделал, ты не долж…
— Да прекрати ты указывать мне!
Гермиона не собиралась докапываться до этой пресловутой правды. Не сейчас, когда она провалилась. Когда стерла один слой вины, налипшей на Малфоя, как грязь, а под ним оказался еще и второй.
Не. Сейчас.
Возможно, она просто сдалась. Просто устала. Скорее всего, она могла сделать что-то еще, потому что, несмотря на утомление, поселившееся в теле, ей все ещё отчаянно хотелось…
Исправить. Да, ей страшно хотелось как-то исправить его. Глупо, но в мыслях было даже прошептать «Тергео» и провести палочкой по грудной клетке, скрытой объемной толстовкой, взъерошить ветерком заклинания небрежно лежащие светлые волосы — очистить так все, что находилось внутри его головы, от шелухи, от мусора, который набивался туда годами.
Она вдруг вспомнила, с каким неудовольствием, с каким натужным скрипом призналась себе, что почти всегда судит Малфоя стереотипно. Вроде: он ухмыляется, потому что издевается над ней. Но хороший, потому что у него в глазах
что-то… Будто речь, блин, идет о катаракте! Он высокомерен, потому что… Просто потому что. И теперь она, кажется, понимала, почему, долго находясь рядом с ним, не испытывала потребности в том, чтобы копнуть глубже.
Проблема заключалась не только в ее предвзятости. Гермиона не пыталась скинуть с себя часть вины, но это действительно было так: он
сам судил себя по привычке. Плохой, потому что Пожиратель.
Малфой сам себя не знал.
Ну, и насколько
это ее утверждение глубоко и вдумчиво?
Хотелось зарыться руками в волосы и хорошенько, с чувством так, дернуть, потому что запутались. Они совершенно запутались. Гермиона и ее аналитический мозг совершенно, окончательно и бесповоротно запутались в Драко Малфое.
Который, кстати, был все еще здесь.
— Ладно, Грейнджер, — невесело хмыкнул он. — Вы с магглами победили: эта стена остается целой.
— Напомню им обязательно тебя поблагодарить, — пробормотала Гермиона, наконец вынырнув из мысленной воронки. Та закрутила ее стремительней трансгрессии и едва не расщепила.
Возможно, именно поэтому до нее запоздало дошло, что это прощание. Определенно, в какой-то из параллельных реальностей Малфой мог бы сказать ей спасибо или пожелать спокойной ночи, но… Наверное, в той реальности и она сама была кем-то другим. Той, кто действительно смог помочь ему. И действительно заслужил это «спасибо».
Или даже той, кому он шептал «спокойной ночи» куда-то в шею, ведя кончиками пальцев вниз по обнаженному бедру.
Эта картинка вдруг до боли реалистично отобразилась у нее в сознании.
Скомканные простыни и счастливый выдуманный мир, где нет никаких недомолвок; где она умеет слышать, а не просто слушать, и всегда находит правильные слова; где Драко — там она, не задумываясь, зовет его по имени — больше не похож на флагелланта, по телу которого во искупление бессмысленной вины со свистом проходится трехвостка.
В том мире он не уезжал во Францию на целый год, а если и да, то писал ей письма. Каждую субботу. И возвращался на праздники. И даже однажды захватил ей прямо с рождественской ярмарки настоящий французский луковый суп.
А потом они целовались как сумасшедшие, наплевав на запах лука и гренок с сыром.
В какой-нибудь параллельной вселенной все наверняка было именно так.
— Это из-за того, что я испортил твой рисунок?
Резкий вопрос оборвал болезненно-сладкие грезы. Гермиона подняла взгляд и с удивлением отметила, что Малфой все еще стоит перед ней.
— Что? — переспросила она.
— Ты…
это, — его челюсть напряглась, рукой он обвел в воздухе ее лицо. — Из-за того, что я испортил твой рисунок?
Гермиона провела ладонью по щеке и мысленно хмыкнула: старые привычки никуда не делись. Малфой плюс ее ожидания, которым не суждено оправдаться, — и одинокая соленая дорожка уже без спроса расчерчивает щеку. Излюбленная схема.
Нужно что-то ответить, верно? Только что?
Твой рисунок.
Твой.
— Хочешь, чтобы я сказала «наш»? — прищурилась Гермиона.
Возможно, Малфой ожидал услышать именно это: он качнул головой и тут же закусил губу, будто бы пряча улыбку. А потом вдруг вытащил руки из карманов.
И обнял ее.
Она должна была отреагировать как-то иначе.
Точно не моментально вцепляться пальцами в его толстовку на спине и думать о том, какая ткань все-таки мягкая и теплая. Ей стоило хотя бы по привычке спросить себя,
что это за ткань. Но точно не прижиматься щекой к его груди так крепко. Точно не закрывать глаза, удивленно вслушиваясь в то, как быстро и громко у него стучит сердце.
Как будто он волнуется.
Господикакдолгоонаждала.
Вблизи он пахнет еще сандалово-восхитительней. Как минимум потому, что это больше не дежавю, а самая настоящая реальность. Не параллельная. Та, в которой есть год в разлуке, нет писем по субботам и французского лукового супа под Рождество. Но в этой реальности Драко Малфой все равно обнимает ее.
Им еще многое предстоит выяснить. Они так и не умеют разговаривать друг с другом, между ними так и витает сотня загадок и недосказанностей. Но сегодняшний день, он будто нулевой меридиан — начало отсчета сближения.
Гермиона уверена.
***
Вскоре Малфой без слов отпустил ее. И трансгрессировал.
Куда-то. Гермиона искренне надеялась, что домой, но спросить вот… не решилась.
Слава Мерлину вообще, что он сделал это первым. Не остался полюбоваться тем, как она теперь, будто робот, у которого случилось короткое замыкание, стоит, повесив руки плетьми по бокам, и невидяще глядит перед собой. Она даже дымилась. Или, скорее, плавилась. Изнутри.
Ей нравилось тепло, циркулирующее в теле, и не хотелось уходить домой. Потому что в темное время суток все происходящее всегда обладает особой магией, завораживает и притягивает с удвоенной силой и главное — обещает, что утром останется неизменным. Но Гермиона уже усвоила этот урок; уже уяснила, что так не бывает.
Поэтому мечтала выторговать у Вселенной пульт управления и поставить этот момент на паузу. Хотя бы ненадолго. Хотя бы успеть перевести дух, набираясь терпения перед новым виражом.
Им еще столько предстоит выяснить…
Она пообещала себе завтра же вечером навестить Гарри и Джинни на Гриммо. Может, признание в том, что она подслушала их разговор, и обещало стать несколько неловким, но… Непохоже, чтобы ребята торопились рассказать ей сами. У них было предостаточно времени.
По словам Гарри, они опасались потерять ее дружбу.
Как странно… Гермиона насторожилась, внезапно вспомнив об этом. И теперь, наоборот, захотела, чтобы завтра наступило скорей.
Она вернулась обратно к стене с граффити и села на корточки, пытаясь разглядеть в свете одинокого фонаря свою палочку.
Очень предусмотрительно. Почему бы тебе в следующий раз не выкинуть ее сразу в урну?
К счастью, пропажа нашлась быстро: она закатилась в просвет между двумя большими камнями брусчатки. Гораздо сложнее оказалось подцепить гладкое древко ногтями и вытащить оттуда, но Гермиона, пробормотав себе под нос парочку ругательств, справилась и с этим.
Распрямившись и сбросив напряжение, сковавшее ноги от неудобной позы, она не удержалась — бросила последний взгляд на Метку, черневшую на стене. На череп с проваленными глазницами; на змею, высунувшуюся из его приоткрытого рта, будто язык на живом лице. На ее желтые глаза и красные лепестки астры, обрамляющие чешуйчатую голову; на рассыпанные по ним белые капли — росу, которую не высушит никакое солнце.
Черный. Белый. Желтый. И красный.
Что-то знакомое. Что-то…
Стадии.
Гермиона вспомнила: так в переводе с латыни называются стадии Магнум Опус — процесса создания Философского камня, о котором она и думать забыла со всеми переживаниями, выпавшими на ее долю в этом году.
Какое забавное совпадение.
Ей на ум — пусть не дословно, но полностью отражая смысл — пришла строчка из дневника Фламеля:
«Магнум Опус заключается в создании человеком себя самого, всеобщем раскрытии его способностей, власти над своей судьбой и совершенном освобождении его воли».
Это… Это очень странно — проводить такие параллели, но…
Образ Малфоя, сотканный из слепой само-злости и попыток вырваться из ее тисков, будто намертво пристал к сознанию.
Черный череп очень символично маячил на заднем плане.
И, вполне возможно, ее рассудок окончательно помутился из-за перегруза информацией вперемешку с эмоциями, которые сердце не успевало пропускать через себя и местами отдавало голове на осмысление; вполне возможно, она, наоборот, достигла просветления, как в той книжке, настоятельно рекомендовавшей концентрироваться на настоящем моменте; вполне возможно, этот бесконечный день просто ее утомил.
Но Гермиона вдруг представила все так же явно, как представляют снег, услышав слово «зима».
Малфой крошечными — он сам, наверное, подобрал бы более высокопарное слово — шагами преодолевает жизненные обстоятельства, будто эти самые стадии. Меняется по их воле. Начинает меняться.
Она бы сказала, что как раз сейчас он держит в руках заветный шанс — возможность начать с чистого листа. Набело. И даже в какой-то мере использует это. Его успех в квиддиче — чем не пример? Или то, как он сегодня заступился за нее перед своим отцом?
О, Годрик, я забыла его поблагодарить!
Что ж, это могло подождать до лучших времен. Например, до завтра. Он ведь завтра придет? Или нет?
Гермиона зажмурилась и тряхнула головой, надеясь выгнать оттуда очередной повод для беспокойства, ворвавшийся внутрь, даже не удосужившись снять обувь. Иногда ее саму раздражало то,
как много и
насколько о разном она одновременно думает.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Сосредоточься.
Когда она открыла глаза, мысленный клубок, едва-едва начавший распутываться в голове, уже укатился прочь. Вглубь куда-то. Оставив после себя лишь две переплетенные нити.
Малфоя. И Философский камень.
