Лагерь

Вольф лишь покачал головой. — Нет, она была чистокровным лиром. И если судить по перьям – между двадцатью пятью и тридцатью. Техники сейчас проверяют надпись, но вряд ли надписи больше трех месяцев. — Ну тогда совпадение. — Не слишком уверенно протянул Джар. Тщательно выстроенная в голове теория, будто бы Севеж Торку посадил в клетку собственную дочь и мать Геры, рухнула, не находя подтверждений. — Возможно. — Уклончиво согласился лучший хирург Отдела. — Но знаешь, что интересно. Имя. Не сказать, чтобы оно было слишком распространено, но в тех семейных книгах, что мы изъяли из домов Охотников, это имя несколько раз встречалось. А вот в поселениях лиры дают своим детям другие имена, более «мягкие». — Есть хоть одна тема, в которой ты не разбираешься? — С легким оттенком любопытства уточнил Мирослав, который как раз явился в кабинет к Вольфу со стопкой бумаг, и потому тоже выслушал подозрения Джара касательно истинной хозяйки надписи. — О, их огромное множество! — Вольф нравоучительно поднял к потолку указательный палец. — Могу начать с того, что я не понимаю, как тебе, Мир, удается скрывать объект своей влюбленности ото всех! Заметь, даже Ион на спор не смог выследить, куда ты уходил «по делам». Мирослав побурел, и пробормотав что-то про результаты вскрытия, которые должны прислать эали, буквально испарился из кабинета. — На всякий случай я проведу сравнительный анализ. Вдруг и вправду родство подтвердится. — Почесав бровь, Вольф сделал на одной из бумаг напоминание карандашиком. — Но не уверен, что управлюсь за пару часов. Ты понимаешь... Джар кивнул. Понимает. ...Работы оказалось много. Слишком. И пусть Охотники были мертвы, и допросить попросту было некого, но оставались еще их дома. Убранство комнат, семейные книги и сотни вещей, которые не успели уничтожить. ...Кто-то вел блокнот, в котором записывал мир, время и место поимки и убийства очередного крылатого. ...Кто-то хранил отрезанные крылья, спрятав их в потайной комнате и превратив ее в этакую инсталляцию. ...Кости. Кожу. Части тел. Пряди волос. И чем больше деталей находили, тем сильнее дома походили на алтари. Вот только на крылатых не молились – скорее их приносили в жертву кому-то. Собственной жажде силы и могущества. ...И почти в каждом жилище были клетки. Крошечные и огромные, новые и попорченные ржавчиной – все они пахли кровью. Иногда – старой, почти потеряв свой аромат. Иногда – совсем свежей, и от запаха этого подкатывал комок к горлу. ...Результаты вскрытия подтверждали – все погибшие были Охотниками. Кто-то только первого или второго ранга, а кто-то – в основном взрослые мужчины и старики – от третьего и выше. И от этого крылья подрагивали и руки сжимались в кулаки. Все они были чудовищами. Они маскировались, мимикрировали под обычных людей, на публике вели приличный образ жизни и изображали нормальных. Но были безумны. ...Безумец создаст абажур из кожи лае. Обтянет ей семейную книгу по генеалогии. Сделает чучело, в которое станет метать дротики. Все эти Охотники были мертвы, но оставались еще и другие – те, чьи имена и адреса не были записаны Лессаном Торку на кристалл. Они оставались где-то там, вне фокуса внимания крылатых. Прятались, таились в тенях и углах, и сейчас наверняка притихли. И кто знает – может быть еще одна семья Охотников жила в соседнем доме, или на другом этаже. И как проверить? Как найти их всех – тех, кто только и делает, что мучает и убивает крылатых, чтобы получить еще силы. Джар не знал ответа. И Лилейник не знал. ...Пять дней превратились в пять недель. Нет, Гера не ворчала. И претензий никому высказывать намерена не была. И вообще – зачем? Палата была просторной, с собственной душевой комнатой и туалетом за пластиковой дверью. С пятиразовым питанием, свежими фруктами в достатке, ежедневной сменой белья и постоянными осмотрами. И даже с книгами и планшетом, на котором можно было посмотреть новости или какой-нибудь фильм. Жить да радоваться подобной роскоши. Правда, у дверей с той стороны стояли двое крылатых в черных формах, которые недовольно сопели, стоило Гере разок выглянуть в коридор. Невысказанные слова Гера прекрасно поняла, и утратила интерес ко всему, что было снаружи палаты. Ну их – вдруг еще решат, что она сбежать собирается. Из окна же был виден больничный двор. С ровным зелененьким газоном, подстриженными кустами и аккуратными дорожками, по которым прохаживались выздоравливающие люди и эали в компании медицинских сотрудников в зеленых халатах. И с каждым днем, не смотря на усилия уборщиков, дорожки все сильнее заносило снегом. Он все сыпался и сыпался, и походил на белые кукурузные хлопья. Молока только добавить осталось, и зачерпывать большой ложкой. ...В лагере снег слипался комками, наслаивался цветными пластами друг на друга. Черный, серый, коричневый, желтый – он вонял гарью, пропитывался запахами мусора и застывал некрасивой плотной чешуей на полигоне. А стоило температуре повыситься, как снег начинал таять и подтекать, и это было особенно мерзко. А возле больницы все было красиво. И даже снег, что оставался лежать на бывшем зеленом газончике, казался еще белее чем был. — Кажется, я понял, в чем дело. — Крылатый доктор по имени Вольф (Гера все же сумела запомнить его) с удовольствием уселся на табурет и вытянул ноги. В руках у него была белая фарфоровая кружка, из которой доносился невыносимый запах сахара. А Гера и не обращала внимания, что сам по себе сахар может пахнуть. — Ты, - Вольф помешал свой сладко-несъедобный напиток ложечкой, и облизав ее, ткнул в потолок. — Точнее даже не ты, а твой взгляд. Каждый раз я получаю некий диссонанс от разницы твоего поведения и твоего же взгляда. ...Мордастый приходил еще несколько раз. Принес новые книги, фрукты. Одежду – и ту, что оставалась в квартире, и совсем новую, еще даже с бирочками. И просто сидел рядом. Ворчал что-то, хмурился, сопел недовольно, что-то обдумывая. — Ты замечала, что когда смотришь на других, то создается впечатление, что ты обдумываешь как совершить убийство и замести следы? Ты так щуришься, — крылатый скорчил серьезную мину, — что становится несколько неуютно. Отвечать ему не было нужды. Геру не заставляли поддерживать диалог, и вообще она могла отвернуться, продолжая смотреть в окно. — Я без очков плохо вижу. — Но ведь обдумываешь, как можно устранить тех, кто рядом с тобой. — Лае снова поболтал ложкой в чашке с сиропом. — Сейчас нет. В лагере – да. Это... Успокаивало. — Очки остались на прикроватной тумбе. А Гера сидела в кресле у окна, и ей было слишком хорошо и уютно, чтобы вставать и идти за ними. Десять шагов – это тоже, считай, расстояние. — А предположим, со мной? Придумала, как меня убить? — Вольф, казалось, испытывал искреннее любопытство. Странный он, крылатый этот. — Нет. Вы увернетесь. А еще у вас по шприцу со снотворным в карманах, и вы от любого удара увернетесь. — Вынужденно призналась Гера. Она ведь просто думала. Теоретически. Хоть это ведь не является каким-то нарушением? — А боевая двойка, что стоят за дверью? Что на их счет думаешь? — Ничего. Они пыхтели, когда я первый раз дверь открыла. Если уходить – то через окно, но стекло бронебойное, я его не высажу даже с помощью стула... Я не хочу сбегать. Вольф с сербаньем отпил свой чайный сироп. Зажмурился довольно, пусть бы Гера и не смотрела на него. ...Пах он лекарствами, чистым любопытством и слабым азартом. Он был умным, этот крылатый, и достаточно опытным, чтобы этот ум прятать за внешней простотой. — Мы знаем. Поэтому тебя и поместили в эту палату. А не посадили в камеру. Эти слова не нужно было произносить, чтобы понять весь нужный смысл. — Вот поэтому и диссонанс. Вот ты сидишь тут, словно само воплощение спокойствия. Разговариваешь культурно, книжки читаешь, режим соблюдаешь – будто просто пациентка, а не Охотник. Но вот взгляд другой. Ты не подумай, я не ругаю и не собираюсь высказывать свое мнение, просто вот заметил эту разницу. Будешь шоколадку? Молочная, с орешками. Шоколадку не сильно хотелось, но отказываться Гера не стала. Позже съест, перед сном. Сейчас просто хотелось сидеть в кресле и ничего не делать. — Знаешь, мы проверили – надпись на досках принадлежала крылатой. И она чистокровный лир. — Через несколько минут произнес Вольф, разорвав уютную тишину. — Я так и думала. Мне... Жаль. Что еще можно сказать в подобной ситуации? Гера не знала, что дед поймал крылатую, как не знала и нового адреса, где он жил. ...Ни его, ни Фину так и не нашли. А крылатые искали. Рыли крыльями землю, и Гере, с одной стороны, хотелось, чтобы их поиски ни к чему не привели. С другой – росло нестерпимое желание, чтобы дед попался пернатым. И за то, и это от самой себя становилось тошно. Хреновая из Геры внучка. Но крылатую, что носила имя ее мамы тоже было жаль. Уж она-то ни в чем не была виноватой. ...Лиры ведь – действительно наивны, словно жили в другом мире, где нет места злу и обману. Несправедливости. Горю. Боли. Нет всего того, что присутствовало в жизни Геры. Сейчас, правда, все это отодвинулось. Ушло, спряталось за стены палаты, оставив Гере пустоту. ...И тепло. Гера не могла определить, откуда оно идет, но ей хотелось сохранить его. Вобрать в себя, впитать, как губка. ...Смешно сказать, но Гера попросила рассказать, как обстоят дела с беременностью у крылатых. Вольф не стал хмуриться, или смеяться. Высказывать неодобрение. Принес пару кристаллов с фотографиями и данными. Графиком роста эмбриона. И сейчас, если верить всему прочитанному, детеныш был совсем крошечным, буквально один-два сантиметра. Даже не детеныш – так, несколько клеток. ...Детеныш. Ее, Геры, ребенок. Он никогда не будет Охотником, но это и к лучшему. — Может, придумаешь имя? — Вольф прятал улыбку в чашку со своим чайным сиропом. Гера не смотрела на него. Она вообще сидела к нему спиной и пялилась в окно. На снежинки, что вились на улице. ...В лагере наверняка собачий холод. ...Крылатый был слишком проницательным, и это раздражало. Самую малость. — Зачем? — Дети рождаются, и им будут нужны имена. В горле встал комок. Ощущение уюта смазалось. — Не думаю, что у меня есть право давать имя. Гера вообще не думает, что сможет увидеть этого ребенка. Что ей дадут его подержать. ...Не стоит обманываться. Она Охотник, и крылатые боятся, что она навредит этому ребенку, который так ценен для них. Они пахнут этим страхом, а еще неприязнью, которую они прячут куда как лучше. Черт с ней, с Герой. Она переживет. Она вообще все переживет, только бы этого еще не родившегося детеныша не обижали. А пока у Геры есть время. И это тепло, и ребенок, которого пока никто не смеет забрать. Пусть она его не ощущает еще, но у нее будет еще время. Дни, недели и месяцы, и она постарается все запомнить. ...Охотницы во время беременности меняются. Становятся слишком осторожными. А еще – сильными. Чтобы защитить себя и ребенка от врагов. Даже если враг – собственный муж. А у Геры даже мужа нет. Только Мордастый. И его «деловое предложение». И этот ребенок при рождении станет его. Даже если суда не будет, не факт, что Гере разрешат хотя бы навещать ребенка. — Если хочешь, я могу принести полный список имен и их расшифровок. — Предложил Вольф. — Не нужно. Спасибо. Гера даже не знает, мальчик будет или девочка. Нет, доктора наверняка уже что-то определили, но она постеснялась спрашивать про пол. Ей хватило осознания, что ребенок будет с крыльями. Маленький крылатый младенец. Они, оказывается, рождаются уже с крыльями, но без перьев. С крошечным сероватым пушком, похожим на волоски. И только к двум-трем годам начинают обрастать первыми перышками. ...Вот бы потрогать. Вот бы увидеть. — Но ты все равно подумай. Гера кивнула согласно, не желая спорить. А когда Вольф допил чай и покинул палату – она засунула ладони под мягкую рубашку. Прижала к животу, который пока никак не менялся. Или Гера этих изменений не заметила – она все же не была тонкой и звонкой тростинкой. ...Она ведь сама согласилась на это. Отсрочка в обмен на ребенка. Ничего личного. Деловые отношения. В самом деле, что ли, имя придумать? Нет, Гера не станет никому об этом говорить. Но можно же помечтать? Как в лагере, когда она, засыпая, представляла планы побега. ...Об этом все же мечтать было приятней.