Лагерь

...Почему-то казалось, что Отдел выглядит иначе. Хотя Гера не представляла, как он мог бы выглядеть. Как-то не было в этом нужды. Но определенно у крылатых это место было сосредоточием всей силы и мощи. ...Жаль только, что ей было немного не до того, и рассмотреть окружение не получилось. Чудо еще, что Гера не сдохла прямо там, когда ей на голову посыпался потолок. Фина ведь умерла раньше, и копировать регенерацию оказалось не у кого. И больно было. Будь Гера человеком, наверняка загнулась бы от болевого шока. Или как это называется. Честно говоря, было плевать на слово. И вообще на любое вербальное обозначение. ...Это страшно – умирать. Захлебываться кровью, кашлять, истекать ею. И долго – определенно дольше восьми минут, на которые Гера способна использовать свою силу берса. ...Она помнила все. И камни, что вдруг сместились и подрагивая, вернулись на свои места, словно откатывались назад во времени, когда еще были стенами и потолком. И чужие голоса – неприятные, резкие какие-то. Голоса пахли беспокойством. ...Носилки, и Геру на них потряхивает. Крылатые бегут, и крылья у них при этом смешно вздрагивают. Гера бы в жизни не обратила на это внимание, а тут заметила. — В реанимацию! — Третий крылатый пахнет азартом и болью. Странная смесь. Неприятная, но Гере деваться некуда. ...Светящаяся арка, как та, которую видела Гера в лагере. Только теперь ее вместе с носилками пронесли в эту арку. ...Коридоры, залы. Операционная. И Вольф (именно он пах болью и азартом) сам лепит ей на лицо маску. А потом хмурится и берется за шприцы. Капельницы. Движения его быстры и точны, в них видно многие десятилетия опыта. ...То, что было дальше, Гера с удовольствием бы забыла. Боль длилась и длилась, и парализованное тело заперло ее сознание, не позволив пропустить ни секунды. Самым мерзким был звук, с каким в металлическую миску падали осколки пуль. Если бы могла, Гера бы дергалась от этого звука. ...Лучше бы умерла. Хотя бы не так больно было. Но ей присобачили еще одну капельницу, а потом Вольф, отложив кривую иглу и пинцет, рассек себе ладони скальпелем. И горячая кровь побежала по пальцам, закапала Гере на живот. На шею. Полилась в горло. — Раз уж ты слышишь меня, то пей. Ты должна выжить. ...Кровь была просто отвратной, но деваться было некуда. Либо Гера действительно ее выпьет, либо захлебнется. Пришлось выбирать первый вариант. ...Кровь пахла железом. Пеплом. Сгоревшими мечтами, если бы у них был запах. — А теперь спи. Если уж на тебя не подействовал наркоз, то это сработает. — Крылатый хирург положил испачканную ладонь ей на лоб и издал какой-то звук. ...На диво мелодичный. Это единственное, что Гера успела запомнить перед тем, как провалиться куда-то вниз. Прямо сквозь холодный стол и собственное тело. ...Наверное, в ад. Убийцы ведь туда попадают? ...Это был не ад. Сон. Пустой. Темный. Полный одиночества. Гера прижала ладони к животу, осознавая, сколь это движение бесполезно. Бессмысленно. Лишено логики. ...А она ведь только-только привыкла к мысли, что больше не одна. Что у нее есть несколько месяцев не-одиночества, когда она кому-то нужна. Полезна. ...Про имя думала... Дура. Как есть дура. Гера поняла, что воет. В пустоте, во сне – можно. Тут ее не услышат. Не узнают о том, что Гера что-то чувствует. Не станут насмехаться над тем, что она слабая. ...Слабая. Была бы сильной, убила бы их всех раньше. Не позволила бы случиться этому. Всему. ...Ей ведь просто пользовались. Дед, брат, сестра. Теперь этот крылатый – ему ведь нужен был этот ребенок, а Гера не справилась. Теперь и ему она не нужна. Хотя бы он честно предложил условия, и она на них согласилась. И не вытянула. ...Лучше бы она умерла сразу, как только полоток рухнул. Но нет, тянулась, надрывалась, пытаясь выжить. А ребенка не смогла сохранить. ...Сестра мертва. Гера не дотянется до нее, не вопьется в горло. Она сама видела, как Фина пустила себе пулю в рот. Что она, что брат. Если бы они оставили ее в покое, забыли про само ее существование, то наверняка остались бы живы. И Гера сохранила бы ребенка. Семья ведь ее уже бросила. Похоронила на свалке в лагере. А тут решили возмутиться, что Гера поступила не так, как надлежит настоящим Охотникам. ...Если бы только она была сильнее, то сумела бы регенерировать быстрее. И наверняка бы сумела спасти не только себя. ...Обида сплеталась в цепи, которые сдавливали горло. Обвивали руки, сковывали ноги. А вот слез не было, и от этого становилось еще больнее. Нет, Гера не сорвется. У нее достаточно выдержки, чтобы не сойти с ума. И она выживет, выкарабкается. ...Сожри их всех. ...Кто-то плакал, и звук этот шел от пустоты. И темнота всхлипывала едва слышно, как крошечный ребенок. И Гера потянулась к ней, понимая, что это ее сон, и ее разбитая мечта. Во сне же можно было представить себе любой исход. Главное – не терять разум, не подменять правду вымыслом. Не жить сном. Тьма прижалась, оставляя на теле отметины холода. Словно Гера пыталась обнять глыбу льда, неосязаемую и невидимую. ...Я хотел помочь. Чужие мысли были похожи на облачка пепла, и пахли так же. А еще – болью и горечью утраты. И снова пеплом. Он оседал на губах, и во рту становилось пыльно. — Ничего страшного. — Прошептала Гера, пытаясь поверить в собственные слова. ...Ты врешь. Тебе ведь очень больно. Но у меня не получилось... Темнота была какой-то привычной. Родной. Своей собственной. А со своей собственной темнотой можно было говорить все. — Я убью их. Деда, что так скупился на дорогих киллеров, что отправил своих собственных внуков убить ее. Других Охотников. Всех, кто желает ее смерти. Гера ведь убийца, верно? Так почему бы и не оправдать собственное звание Охотника? ...Умрешь. — Все умирают. Но до главы семьи Торку Гера хочет добраться сама. Лично. Дабы ускорить процесс умирания насколько это возможно. Нельзя прощать предателей. А дед предал ее. Давно еще, просто Гера слепая, вот и не разглядела. Поверила в то, что за ней придет дед и заберет из лагеря. И терпеливо ждала его кучу лет, уповая на его любовь. Любовь обернулась пустотой. Раздражением. Ненавистью – холодной, рассудительной, не свойственной берсам. Хотя Гера и так неправильная, куда ни плюнь. Но ничего, она такой всегда была. Удивляться тут нечему. ...Меня тоже убили. Такие, как ты. Как они. Обманули и убили. Забрали все. — Тогда отомсти. Верни свое себе. Темнота вздохнула. ...Я умер. У меня нет ни памяти, ни имени. Я не уверен, что я – это я, а не отголосок твоего разума, запертый во сне. Ты подавляешь меня. Пожираешь. Но если ты прекратишь, то умрешь. К запаху пепла добавилась сухая земля. — Я хочу жить. ...Знаю. Твое горе сильно, и раны кровоточат. У тебя есть память. Есть мечты. Мысли. Стремления. У меня этого нет. Я не смог дать тебе больше силы, чтобы ты спасла дитя. Мне жаль. Но если, пожирая меня, ты выживешь, то это тоже будет хорошо. — Хочешь, я тебе имя придумаю? Вопрос был глупым. Темнота прижалась, чтобы в следующий миг растаять, оставляя на ладонях ледяные иголочки. ...Нет. Имя несет в себе информацию. Память. Вспоминая, я стану сильнее, и пожру тебя. — И что тогда? ...Верну оружие. Это единственное, что я помню. И то лишь из-за того, что ты его касалась. Оно зовет меня. Не прикасайся к нему больше. Иначе я вспомню. Гера усмехнулась. Легко сказать – не прикасайся. Она тут из груди вытащила что-то, похожее на оружие. Хотя Фина воткнула в нее узкую какую-то железку, похожую на стилет. — Хорошо. ...А теперь спи. Спи и пожирай меня, чтобы выжить. ...Запах этого мира был другим. Гера не могла точно сказать, что именно в нем было не так, но отличия имелись. В нем не было вредных примесей, резких ароматов или вони канализации. Оттенков злости. Подлости. Желания взобраться повыше, пройдя по чужим головам. Пахло стерильностью и тоской. Запахи подсказывали, что там, за пределами что ее палаты, что всего здания, раскинулись стриженные лужайки и аккуратные ухоженные кусты. Ровные, выложенные плиткой дорожки. Круглый то ли пруд, то ли фонтан перед главным входом, в котором лениво плавало несколько крупных рыбин. Бабочки, что порхали над головой того, кто сидел на бортике этого пруда-фонтана, и сняв обувь, болтал ногами в воде. Запах тянулся дальше, бежал вдоль цветных домиков с низенькими кустиками оградкой. Дальше, дальше, сквозь светлый лес, несколько рукотворных прудов, стекал к пустынному пляжу, что заканчивался невысоким обрывом. И там внизу билось о берег соленое полотнище моря, выбрасывая на гладкие камни длинные нити водорослей. ...А еще дальше стояли огромные маяки, создавая энергетический заслон. И за ними вода становилось черной. Землю покрывали рытвины и ямы, и воздух был отравлен. И туда не следует соваться, ибо ни одно живое существо не выживет в столь отравленном месте. ...Последствия нападения аннергов в той войне много лет назад. Или столетий? Гера не была сильна в истории, да и вряд ли они вообще учили, что там произошло у лае. ...Под деревом же, что росло прямо в Отделе, на корнях сидел лир, и закрыв лицо ладонями, плакал. Плакал беззвучно, но запах подсказывал, что он горюет о тех, кого не удалось спасти. И нет среди умерших крылатых, но горе лира не становится от этого меньше. ...Он ведь когда-то почти умер, и долго то ли жил, то ли существовал, не осознавая собственного разума. То время прошло, но боль все еще отпечаталась в памяти, а боевые лиры – существа, которым что-либо забыть достаточно трудно. Если сосредоточиться, то запах мог рассказать гораздо больше. И про то, что сейчас у лира есть дети, и он за них любому горло перервет. И то, что раньше он кого-то любил, но та, что помогла выйти из мира тьмы, погибла, и до сих пор крылатый пахнет тоской. Той самой, когда теряешь единственное истинно любимое существо... — Как самочувствие? — Вольф появился беззвучно. Вот Гера была в палате одна, и вдруг откуда-то выскочил (словно эаль с помощью своей телепортации) крылатый врач. Хотя вроде бы замок на двери едва слышно щелкал, отпираясь. Просто Гера не обратила на звук внимания. — А это важно? — Определенно. — Важно кивнул крылатый доктор, напустив на себя напыщенный вид. Сменил капельницу. При всем желании у Геры не получилось бы ее содрать. Сил на то, чтобы просто поднять руку, не было. — Нормально. — Нигде не болит? Душа болит, только вряд ли у Геры она есть. Да и нет таблеток, чтобы успокоить эту боль. Тело... Тело тоже болело, но эта боль была привычной. Знакомой. Поболит и перестанет. — Когда меня будут судить? — Гера перевела взгляд с капельницы на лицо врача, благо тот как раз наклонился ниже. — Ты хочешь, чтобы тебя судили? Ага, прямо изнемогает. Неопределенность разрушала остатки самообладания. Такими темпами Гера выть начнет не только во сне. — Я... Запорола ваш проект. Эксперимент. Не справилась. Вольф улыбнулся. Гера уже видела его мимику – да, губы улыбались, но взгляд не менялся, как и запах. — Я не смогла спасти ребенка! И поэтому я бесполезна! — Гера поняла, что говорит слишком громко. Почти кричит. А и плевать. Убьют – так убьют. Крылатый хирург вздохнул, и положил ладонь ей на лоб. Гера попыталась скинуть чужую конечность, но сил не хватило. ...Хватило бы, начни он насмехаться. Гера бы нашла силы, чтобы впиться зубами в чужую ладонь, раз уж до горла не доберется. ...Руки Вольфа пахли тайнами. Отчетами. Результатами анализов, коих было бесконечное множество. Бумагами, что занимали несколько деревянных стеллажей в его кабинете. — Я соболезную твоему горю, девочка. Но в этом нет твоей вины, поверь. Никто не посмеет тебя в этом обвинить. Как и в том, что из тебя сделали Охотника, лишив по сути выбора. И суда не будет – ни завтра, ни потом. Никогда, уж поверь. Мы не судим собственных детей. — Я не ваша! — Гера не могла скинуть руку, и злилась. Еще чуть-чуть – и сорвется. — Наша, девочка, наша. — Кровать чуть промялась под весом присевшего крылатого. — Знаешь, сколько раз я проверял твою кровь? Ты даже не представляешь, как сильно я хочу добраться до того, кто носит личину доктора Гарма Эуфо. Я даже согласен его убить. Злость выходила, словно воздух из проколотого шарика. Шариком этим Гера себя и ощущала. Пустая оболочка, не способная ни на что. Только выть и кричать. И ругаться. — Он тут при чем? — При всем. — Голос доктора обволакивал. Гера поняла, что ненавидит эту способность лае даже сильнее, чем запах перьев. — Он не человек. И не Охотник, пусть бы и притворяется. Он – Старейшина одного из поселений лиров, что мечтал создать идеального стража. Мы думали, что он погиб еще вначале войны, но ошиблись. Он уцелел, спрятался, и пошел дальше... Я могу понять его жажду спасти лиров ценой создания лучшего варианта стража, но не оправдать его действий. Он ставил эксперименты на собственных детях. И ты, девочка, одна из его детей. Я не знаю, удалось ли ему задуманное или нет – но ты один из результатов, коих может быть множество... Вероятно, твой дедушка знал об этом, как и о том, что в тебе нет его крови, и поэтому решил избавиться... В тебе кровь самого Гарма Эуфо, ведь он твой и отец, и дед. Возможно, что и прадед. — Ложь. Вольф снова вздохнул, и провел ладонью Гере по волосам. Погладил. — Я знаю, как должны вести себя настоящие берсы. Уж поверь моему опыту. И будь ты им, то уже отгрызла бы мне руку, не смотря на слабость. Ты нечто иное. Лир-полукровка, которую лишили что крыльев, что связи (подозреваю, еще в младенчестве), пересадили органы от лира и лаури и вырастили Охотником... А годы жизни в лагере, вдали от других Охотников и их безумия, позволили тебе частично восстановить связь. Не сопи так возмущенно. Или я не прав, и ты не обладаешь своим удивительным нюхом, что позволяет тебе заглядывать что за стены твой палаты? Или мне показалось, как ты тянулась дальше, коснувшись тайн Дарелина, что который день горюет из-за погибших, сидя у Древа? Гера перестала «возмущенно» сопеть. Это ведь неправда. Не может быть правдой. ...Дед ее не любил не потому что Гера плохая, а просто за то, что она была не его внучкой? Получается, настоящим бастардом? Полукровкой? Поэтому он не пришел выкупить ее из лагеря? Все из-за того, что Гера – вовсе не Торку? Не его родная кровь? — А доказательства есть? — Спросила Гера, понимая, что еще чуть-чуть – и точно расплачется. Или уснет. После вспышки злости силы окончательно закончились. — Есть. А когда мы достанем Севежа Торку, и поймаем Гарма Эуфо – их станет гораздо больше. — А со мной... — Глаза слипались. Гера сейчас слишком слабая, сопротивляться голосу лае очень трудно и в обычном, здоровом состоянии. — Что со мной будет? Если не будет суда, то что тогда? — Ты будешь тут. Выздоровеешь, встанешь на ноги. Если захочешь, выберешь себе пару... Или с Джаром останешься – он в коридоре у двери стульчик поставил и там гнездится уже который день. Знаешь, сколько перьев натряс? На пару подушек хватит... Гера уже сквозь сон услышала чужой шепот. От него стало больнее, но одновременно и легче. — У тебя будут еще дети, не бойся... Их никто не посмеет забрать. ...А запах действительно выдавал, что в светлом коридоре, совсем рядом с палатой, нахохлившись, сидел серьезный Мордастый, и делал вид, что это не он от расстройства выщипывает перья, ускоряя линьку. И он правда волновался. Будто бы Гера была ему важна на самом деле.