Посттравматический синдром

      POV Юля       Настоящее время       Новое утро. Новое дело. Какая-то жилка внутри меня напрягается, услышав слово «взрыв и бомба», но я тут же с лёгкостью [ладно, вру, с усилием] отбрасываю её. Вижу, как косится на меня Николай Петрович, когда я с досадой отвожу глаза в сторону, но вряд ли он догадывается о причинах такой реакции. Я уже было собираюсь ехать на место, как Круглов меня останавливает. Нужно остаться в ФЭС и допросить свидетелей — заложников, находившихся на объекте в момент взрыва. Что ж. С этим я справлюсь. Уж поговорить куда легче, чем исследовать место преступления.       Только почему от слова «угроза взрыва» моё сердце уходит в пятки, а тело покрывается холодным потом?       В коридоре меня ждёт целая толпа людей. Я с изумлением смотрю на них, но их так много (да, много, всего-то 9 человек, но мне они показались несметной ратью): все напуганные, взволнованные, некоторые чуть ли не со слезами на глазах. Я стараюсь не поддаться панике.       — Я понимаю, какой шок пережили вы все… — чёрт, у меня предательски задрожали руки и чуть дрогнул голосок. Я сцепляю руки в замок, пытаясь скрыть минутную слабость, и продолжаю: — всё-таки постарайтесь вспомнить все обстоятельства случившегося.       — А что вспомнить? — испуганно спрашивает девушка. — Дым, маски, стрельба — ужас, — в её глазах неподдельный шок, но я-то знаю: тут важно сохранить спокойный и размеренный тон.       — Я понимаю. И всё-таки напрягитесь, важна каждая деталь.       Они ещё пару минут смотрят на меня, а потом начинают говорить. Все. Сразу. Одновременно. Голоса сливаются в один гул, помимо слов примешиваются ещё и их слёзы, надрывные крики, всхлипывания, страдания. Миг — и перед глазами проплывает красно-чёрная рябь. Миг — и крики потерпевших перерастают в самые настоящий вопли боли, страха и отчаяния, а перед глазами мелькают окровавленные тела. Я отчаянно пытаюсь сконцентрироваться хоть на чём-то, но вижу только желтые пески пустыни, падающих солдат, чьи лица разорваны пулями и гранатами, кровь, повсюду только кровь и жалобные писки. Голова начинает кружиться, я делаю полшага назад и чувствую, как кто-то кладёт руку на моё плечо.       — Товарищ майор?.. — в голосе конвоира тоже страх, но он встревожен поведением потерпевших в переговорной.       — Успокойтесь, пожалуйста, — я повышаю тон, чтобы перекричать их, и мне это удаётся. — Я поговорю с каждым из вас отдельно. Вы ждите здесь, а я по одному приглашу вас в допросную.       Из последних сил я оборачиваюсь к конвоиру, прошу сопроводить первого потерпевшего и говорю, что скоро подойду. На нетвёрдых подрагивающих ногах я иду, почти не понимая куда. Надо спрятаться, чтобы переждать это, но куда-то, где меня никто не найдёт.       С трудом я добираюсь до туалета, дрожащей рукой закрываюсь в тесной кабинке и тотчас падаю на пол. Как же хорошо, что дверки тут до самого пола, и никто не сможет увидеть, что здесь сейчас творится. Я стискиваю зубы, кажется, вот-вот и они раскрошатся от усилий, но крик всё равно прорывается. В ушах нарастает гул, тело дрожит, земля уплывает, и хоть я сижу на ледяном кафеле, кажется, будто проваливаюсь и лечу сквозь плотную толщу облаков. Я обхватываю себя руками, пытаясь дышать как можно глубже, чтобы успокоить пульс и вернуться в обычное состояние. По миллиметру, по крупинке, но у меня получается.       И тут в соседней кабинке раздаётся звук спускаемой воды, и он резко бьет по моим ушам. Перед глазами тут же возникает пустыня: рядом со мной взрывается бомба, я чувствую попадание осколка в руку, чувствую, как меня откидывает взрывной волной. Нос забивается песком, я не могу дышать, задыхаюсь. В ушах сплошной не то шум, не то свист, как у кипящего чайника, эти звуки сливаются в одну общую какофонию звуков, которая давит на мозг и, кажется, вот-вот и расплавит его. Перед глазами возникают красные пятна, они причудливо прыгают, и мне кажется будто это я прыгаю сейчас на минном поле, там, в тех чёртовых желтых песках! Становится настолько страшно, что хочется кричать, но я вдруг остатками сознания понимаю: я не там, я в ФЭС. Впиваюсь в кулак зубами, лишь бы не выдать себя стоном. Чем сильнее нарастает паника, тем крепче я сжимаю челюсть, не обращая внимания на привкус крови во рту.       К красным пятнам перед глазами теперь добавляются чёрные полосы, которые появляются, как бегущая строка в сломанном телевизоре. Контраст между цветами ужасно бьёт по глазам; хоть я их и закрыла, кажется, будто кто-то пальцами давит на зрачки, вдавливая их в голову. Пытаюсь зажмуриться сильнее, чтобы наступила хотя бы темнота, но не помогает. Теперь красное сменяет чёрное в хаотичном порядке, к горлу подступает тошнота, тело почти не слушается меня, я даже не чувствую ни стену спиной, ни пол, на котором сижу. Дышать совсем нечем, горло сдавливает, кажется, будто я в пустыне, проваливаюсь в пропасть, а вокруг меня раненые террористы, солдаты; они, умирающие, хватаются за меня, чтобы я тоже умерла с ними.       Окончательно перестав понимать, где я, начинаю когтями царапать свои руки, пытаясь избавиться от мёртвой хватки террористов. К физической боли примешивается нехватка кислорода, на мои плечи что-то давит, не понимаю кто или что. Со лба катится пот, стекает вниз, а я не могу даже вытереть его: руки перестают слушаться, я больше не чувствую никакую часть тела. Я последний раз дёргаюсь, пытаясь сбросить оцепенение, а потом наступает темнота.

***

      Я не знаю, сколько времени я провела без сознания, но когда открываю глаза, чувствую опустошение внутри, словно из меня выкачали и чувства, и энергию, и эмоции. Вообще ничего не оставили. Я встаю с трудом, прислушиваюсь к звукам, уж очень мне не хочется, чтобы меня застали в таком состоянии, и, убедившись, что в уборной я одна, открываю кабинку, в буквальном смысле вываливаясь наружу. На подкашивающихся ногах я подхожу к раковине и со страхом смотрю в зеркало, примерно предполагая, что увижу. Волосы на лбу намокли, лицо абсолютно белое, на котором четко выделяются впавшие глаза и фиолетовые тени под ними. На щеке, губах кровь, и я чувствую жжение на левой руке — я прокусила костяшки пальцев, пытаясь заглушить крики. Руки продолжает саднить и под рубашкой, и, закатав рукава, я вижу, что расцарапала себя также местами до крови. Дрожь постепенно проходит, я умываюсь холодной водой, чуть провожу по волосами, затем по одежде, чтобы смахнуть пыль. Лицо по-прежнему белое, и мне приходится пару раз похлопать себя ладошками по щекам, чтобы они хоть как-то порозовели.       Когда я выхожу, то понимаю, что отсутствовала не более десяти минут. Это не может не радовать, в прошлый раз мой обморок продлился почти час. Я прячу руку, которая начала кровоточить, иду к морг к Вале, чтобы хоть чем-то обработать её. Уже придумываю отмазки, но они и не нужны — Вали в морге нет. На допросах я окончательно прихожу в себя. Это была всего лишь минутная слабость, она больше не повторится.       Ближний Восток       6 лет назад       — Нам главное преодолеть последние 5 километров, а там уже деревня и подкрепление. Самый сложный участок будет здесь, почти открытое место. Наши разведчики уже там, сообщают, что пока можно пройти и засады нет.       Я с сомнением смотрела на карту. Какое-то противное чувство внутри говорило: «Здесь что-то не так». Моя обострённая интуиция обычно меня не подводила, но сейчас глупо было демонстрировать свои «экстрасенсорные способности», тут действовать нужно. Я внимательно слушала план, запоминая каждое слово командира, и заставляла себя думать исключительно о хорошем.       Хорошего не произошло. Видимо, наши прекрасные разведчики оказались такими же прекрасными информаторами террористов. Пустыня, пески, почти километр открытой местности, бежать по которой сложно: ноги увязали по колено. Мы хоть и были вооружены, но весьма ограничены в движениях, а террористы рассекали на джипах. Но мы всё равно заняли оборону. Вот только поле оказалось заминированным. Одно неверное движение, и первый несчастный взлетел на воздух, издав предсмертный крик. Я не из слабонервных. Нет. Но когда увидела, как разлетаются части тела, на миг зажмурилась. Надо признать, не я одна. Солдаты, ошалевшие от увиденного (часть из них ведь мальчишки совсем, двадцати нет!), рванулись в разные стороны, подрываясь на таких же «ловушках».       Творилась вакханалия. Всё смешалось в одно: выстрелы, взрывы, дёргающиеся в конвульсиях солдаты. Я пыталась идти хоть куда-то, стрелять хоть в кого-то, только не стоять на месте, не быть лёгкой добычей. Кровь залила глаза, но я не понимала, чья она: моя или солдат, разбросанных повсюду. Краем уха я услышала истошный крик моего командира:       — Юля, ложись!       Я ничего не успела понять, но интуитивно пригнулась. Над моей головой пролетела граната, упала в нескольких метрах от меня и с оглушающим звуком взорвалась. В рот, нос попал песок, меня обдало горячим воздухом, а потом что-то как будто надавило на грудь. Ощущения были соизмеримые с тем, как если бы вы стояли на океане в сорокаградусную жару. Дует обжигающий ветер, а вас сбивает с ног волна воды. Я не почувствовала боли, я почти ничего не почувствовала. А уже оказавшись на земле, поняла, что не могу вдохнуть: такое чувство, будто на груди стоит медведь, да и в носу один песок. В ушах поднялся шум, я как сквозь пелену улавливала отдельные звуки, перед глазами плыли силуэты, а потом наступила темнота.

***

      — Юля, просыпайся. Хватит уже умирать.       Услышав строгий голос начальника, я попыталась открыть глаза и тут же зажмурилась от яркого света. Я лежала в какой-то комнате, голова перебинтована, а рядом со мной — мой командир, Андрей Васильев. В горле пересохло, безумно хотелось пить.       — Что со мной? — спросила я, подозревая худшее.       — В рубашке родилась, — в сердце кольнуло: то же самое мне когда-то говорил и Лисицын. — Даже ребра не сломаны, просто немного зацепило голову, ты упала неудачно, но от того взрыва могло быть и хуже.       — А… — я сглотнула, обернулась в поисках воды, и Андрей протянул мне стакан. — Спасибо. А как мы выбрались?       — Подкрепление решило не дожидаться нас в деревне, а двинуться навстречу. Перестраховаться решили. А тут и увидели эту засаду. Отбились.       — Сколько? — спросила я, заглянув в его глаза. Он понял мой вопрос.       — Шесть человек на месте погибли, ещё трое здесь, пятеро тяжело ранены. Ты давай это… Поправляйся и приходи. Нам сейчас нужен каждый, кто стоит на ногах. Он вышел. Я уставилась на дверь, закрывшуюся за командиром, но вместо этого перед глазами была только пустыня с разбросанными телами.       Настоящее время       Домой я приезжаю в ужасном состоянии. В ушах вертятся слова Шустова:       «Мда. Что-то психологическая наука, как я посмотрю, на практике-то не очень помогает…»       Я полностью согласна с тем, что он говорит. А ещё я впервые ощутила страх. Страх, что все узнают про моё состояние, про ту истерику, произошедшую со мной от встречи со свидетелями.       Часто после болезни всё ещё остаются некоторые побочные эффекты. Слабость, упавший иммунитет, повышенная сонливость, да что угодно. Я сейчас ощущаю себя именно так. Как после долгой болезни, как после тяжёлого сна. Только это не было ни тем, ни другим. После кошмарной службы, долгой реабилитации, сейчас я словно очнулась от сна. Ещё вчера я была счастлива вернуться на работу. Мне казалось, что всё самое сложное позади. Но, кажется, я ошиблась, я всё ещё продолжаю слышать эти отголоски.       Моя «болезнь» не прошла бесследно. Моё желание жить… Оно не исчезло, но и не появилось. Странное ощущение. Словно я замороженная кукла с заводным механизмом. Пока не повернуть ключик, она не работает. Так и я. Я не хочу умирать, но и не хочу жить. Просто не вижу в этом смысла. После возвращения с Ближнего Востока я жила будущим. Ждала счастья день от дня. Программировала себя, что «завтра» всё будет хорошо! Что наступит «завтра», и моя жизнь вдруг изменится, я стану другой что ли. Счастливой. Только «завтра» никак не наступало. Но я не отчаивалась и ждала новый день.       Я была уверена, что вчерашний день и был тем самым «завтра», который я так ждала. Но моя паническая атака подтвердила обратное. Я всё ещё больна. Мой посттравматический синдром не прошёл. Кошмар вернулся.