***
— Но он же ребёнок… — Вы оба такие ещё дети… — Вэнь Цин взъерошивает ему волосы на макушке.***
Теперь — оно течёт медленно, почти что мучительно. «Словно отодвигает необратимый конец». Больше всего на свете Вэнь Нин жалеет о том, что ему больше никогда не узнать, что такое слёзы. Не за себя (в самом деле, ему-то они что?) — за других. Потому что он останется, а вот цзецзе, Четвёртый Дядюшка, Бабушка… Все уйдут.***
Над Луаньцзан солнце поднимается не так уж и часто. Вэнь Нин всегда ждёт с нетерпением, когда хотя бы один маленький луч проскользнёт сквозь завесу мрачных, холодных туч. И сегодня, видно, особенный день. На небе — ни облака. Редкость. Вэнь Нин смотрит на огромный солнечный шар, приятно тяжелеющий в синеве, и по привычке подносит руку ко лбу — будет слишком ярко, надо закрыться. Если теперь сощуриться почти невозможно. — Нин-гэгэ! — А-Юань обнимает его ногу. Вэнь Нин привыкнуть к такому отношению не может: его сделали лютым мертвецом, и с тех пор в глазах людей — даже близких ему родственников — он нередко наблюдает тревожный страх. А если не боятся его, то, по крайней мере, относятся с потаённой опаской, а А-Юань, их маленький А-Юань, только однажды спросил, почему у него глаза теперь — такие завораживающе чёрные. «Как земля, в которую бедняк-гэгэ сажает редис», — произнёс он тогда медленно, словно обдумывая каждое слово. А потом был очень горд собой и таким удачным, на его взгляд, сравнением. — А мы сегодня пойдём в город? Вэнь Нин опускает руку от лица. Цепь покачивается, издавая тихий лязг, но Вэнь Юань не обращает на него никакого внимания: простая особенность дяди Нина, ничего ужасающего. И чего эти взрослые время от времени пугаются? Солнце светит прямо в глаза, но Вэнь Нину это никак не мешает. Он задумывается — сейчас это случается с ним неосознанно всё чаще и чаще — видеть мир по-другому всё ещё слишком пугает. Ни слёз в глазах от слишком яркого света, ни кожи — перестающей быть ровной и гладкой, как только на лбу появляются хмурые линии. Ничего этого нет… Страшно. Ни-че-го… — Нин-гэгэ! — А-Юань ещё крепче прижимается к нему, и это так странно — узнавать, что тебя обнимают, по одному только детскому голосу, звонко кричащему снизу. — Дядя Нин и А-Юань пойдут сегодня в город? Вэнь Юань в обращениях сбивается неосознанно. С появлением в его жизни Вэй Ина — бедняка-гэгэ, ему слишком хочется так же называть и доброго дядю. Тем более, «гэгэ» произносится куда проще. «Гэгэ» — певуче, удобно, перекатывается на языке мягким шелестом листьев. Гэгэ. Гэ-э-эгэ. Гэ-э-э-э-эгэ. Как колыбельные, которые иногда поёт ему Бабушка, своими старыми морщинистыми (немного пугают!) руками подтыкая тощее одеяло у его тощего маленького бока. — Солнце начнёт садиться через пару сяоши, тогда и пойдём, А-Юань, — робко замечает Вэнь Нин, всё ещё боясь пошевелиться, чтобы малыша случайно не задеть ни цепями, ни чем-то ещё. Вэнь Юань радостно скачет вокруг него и отбегает немного назад, выуживая откуда-то простую бумажную бабочку — его сокровище, любимая игрушка. Пусть уже и такая помятая, грязная, но с которой забавляться не менее интересно, чем раньше. Вэнь Юань на мгновение останавливается и смотрит вверх: солнце, синее-синее небо! Неужели такое тоже бывает? Неужели оно не всегда чёрное, не всегда затянутое грязными тучами? Неужели оно не всегда как редиска, которую только-только достают из земли? А ещё как хорошо было бы, наверное, запускать под таким солнцем воздушного змея. А-Юань не совсем всё же уверен, что знает, что такое этот самый змей, но дядя Нин про него постоянно рассказывал. Змей — это словно пёстрая птица на верёвочке, которую ты не выпускаешь из рук, и он всё парит и парит, устремляясь вверх. Он достаёт с неба кусочек самого настоящего солнца и приносит обратно, добавляет всё время Бабуля, потому что солнце с небес — что сейчас может быть важнее его? Радость — маленькая, незначительная, ничтожная. Но теперь она важнее самого пышного праздника. Все взрослые всё чем-то заняты, зачем-то суетятся, постоянно куда-то спешат, и даже бедняк-гэгэ (а когда в следующий раз придёт другой гэгэ, который богач?) не показывается на солнце. Вэнь Юань тихо вздыхает, крутит в руках бабочку и вытирает лицо рукавом своего маленького ханьфу, испачканного тёмной землёй. Рядом раздаётся знакомый лязг цепей, А-Юань оглядывается: перед ним осторожно садится на землю Вэнь Нин, протягивает руку, пытаясь смахнуть землю с лица малыша. Когда он дотрагивается до него, А-Юань с криком отшатывается: холодно, у него слишком холодные ладони, почему же так? Страшно. Сегодня ведь светит солнце и так невыносимо жарко. Но быстрый взгляд на Вэнь Нина — его глаза такие печальные (что кажется — ещё миг, и он прям тут и расплачется), и А-Юань тут же берёт в себя руки, тянет к нему маленькие, детские ладошки и с серьёзным видом берёт его руку в свои: — Дядя Нин, вот, ты, наверное, много работаешь в тени, побудь немного на солнце, станешь тёплым, как А-Юань, — заявляет он важно и на короткий миг кладёт свои руки поверх ладоней Вэнь Нина — чтобы убедиться, что солнце здесь действительно тёплое и греет как надо. Вэнь Цин всегда ведь учила, что им надо друг о друге заботиться. И А-Юань уже совсем-совсем взрослый, он знает, что может помогать наравне со всеми большими людьми. И согреть дядю Нина — очень важная помощь. — С-сп-пасибо. — Вэнь Нин перестаёт заикаться, ещё когда только становится отвратительно живым мертвецом, и способность говорить, как говорят нормальные люди (пусть даже и теперь, в этом вечном посмертии) его неизменно радует, но в такие моменты выдавить из себя слова оказывается всё-таки слишком уж сложно. А-Юань довольно улыбается: дядя Нин благодарит его совсем как взрослого.***
Они возвращаются в сумерках. С разных сторон время от времени раздаются шаги и мёртвое дыхание ходячих мертвецов, А-Юань постоянно вздрагивает и сопит, молча цепляясь за рваные одежды Вэнь Нина, но жаловаться себе не позволяет, повторяя раз за разом, что он уже взрослый. Что он не боится. И что дядю Нина волновать таким пустяком совершенно не стоит. А-Юань доверяет Сянь-гэгэ, а ему не раз говорили, что эти… существа именно его, значит, он не должен бояться. Не должен… — А-Юань, ты устал? — осторожно спрашивает Вэнь Нин. — Я мог бы… — Нет, нет, нет, я не устал, не нужно, я хочу быть полезным! Ты, сестрица Цин, Дядюшка, Бабуля — вы все так много работаете! А-Юань тоже хочет быть полезным, А-Юань хочет… Вэнь Юань не успевает закончить, спотыкается о камень и падает: на правом локте вместо ткани ханьфу зияет дыра. Кожа немного содрана. «Хоть не до крови», — проносится страх в мыслях Вэнь Нина. — А-Юань хочет помогать! — Вэнь Юань тут же встаёт, отряхивается и выпаливает он на одном дыхании, и воздух наполняется надрывным плачем. — Помогать, помога-а-а-ать! — тянет он, топая маленькими ножками и зло сжимая кулачки. Вечерний ветер раскачивает деревья, и тени от них зловеще падают на Вэнь Нина, на тележку, которую он тащит за собой, и пробегают даже по одежде самого А-Юаня, который в тот же миг забывает о слезах и начинает пятиться к Вэнь Нину, тут же крепко вцепляясь в его ногу, зарываясь лицом в то, что ещё зовётся одеждами, и возвращаясь к рыданиям. — А-Юань… — Не боюсь! Х-хочу помога-а-а-а-ать! — доносятся до Вэнь Нина громкие всхлипы. Они уже почти на месте, осталось немного. Однако им нужно спешить: Вэнь Цин просила вернуться на исходе часа Собаки, а уже… — А-Юань, хорошо, давай ты поможешь. Плач прекращается. Вэнь Юань поднимает удивлённый взгляд на Вэнь Нина. Тот волнуется — хотя и пытается скрыть это от ребёнка, но заглядывает в телегу, развязывает один из лежащих там мешков, достаёт оттуда несколько крупных редисов, которые они не успели сегодня продать, и протягивает малышу. — Вот, держи, поможешь донести. Только давай я тебя посажу на тележку. И, прежде чем А-Юань успевает что-то сказать, Вэнь Нин легко подхватывает его и опускает внутрь повозки. Вэнь Юань, поражённый тем, какое важное задание ему поручили (и ведь впервые! Даже Сянь-гэгэ ещё не просил его о таком, ворчал, что это слишком тяжело!), изо всех сил кивает, крепко стискивая овощи и прижимая их к себе — чтобы случайно не выпали из рук и тележка дяди Нина не стала более тяжёлой. До дома — их нового дома, к которому А-Юань уже почти что привык — остаётся всего ничего, Вэнь Юань старается держаться, помня о важности поручения, но сегодня он встал слишком рано, тележка едет неспешно и мягко — и он проваливается в тягучий сон, продолжая всё так же крепко (ведь это важно!) обнимать овощи, которые самым беззастенчивым образом так и норовят выскользнуть из детских ладошек. Ему снится солнце — обжигающее пряным дыханием, и этой же пряной мягкостью согревающее вечно холодные руки Вэнь Нина, смех Вэнь Цин — в последнее время не перестающей хмуриться и засыпающей в слезах над последними свитками — в которых ещё хоть что-то можно писать, потому что их становится всё меньше и меньше, а денег купить новые хватает едва. Ему снится, как они с Бабушкой и Четвёртым Дядей запускают воздушного змея — тот развевается где-то высоко-высоко, то скрывается под редко пробегающими белыми мягкими облаками, то спускается ниже — и счастливо машет им ярким пёстрым хвостом с высоты. Вэй Усянь протягивает ему бабочку — новую, чистую, с крыльями — такими большими, каких А-Юань у бумажных никогда не видел, и… — Вэнь Нин. Что. Это. Такое? Голос Вэнь Цин — обманчиво вкрадчивый. Достаточно тихий. Но при этом — звонкий, почти оглушающий. А-Юань обиженно сопит — и зачем разбудили? Было очень уж хорошо: мерное покачивание на дороге, шаги дяди Нина и… редиски! — и просыпается, шаря руками рядом с собой. Овощи, к счастью, быстро находятся. — Вэнь Нин! На что ты потратил МОИ свитки?! ЧТО ты здесь записал?! Вэнь Цин раздражённо машет клочком у Вэнь Нина перед лицом, и он отступает. — Цзецзе, я… — Не ругай его, не ругай! — неожиданно раздаётся позади, и А-Юань, всё так же бережно прижимающий к себе редис, выскакивает из тележки, неосторожно спрыгивая, падает на землю, фырчит от удара, но, не обращая внимания на боль, несётся к Вэнь Цин и Вэнь Нину, спотыкаясь на ходу, иногда роняя редис, но настойчиво подбирая его и продолжая спешно бежать, насколько у него хватает сил. Вэнь Цин удивлённо замолкает, когда А-Юань подбегает к ней — весь в грязи, с красными от слёз глазами, с чумазым лицом, в неряшливо грязном ханьфу, сжимая в объятиях — почти нежных — редис — и выпаливает: — Неужели ты не понимаешь? Дядя Нин боится! Он хочет записать ре… — он на мгновение запинается, вспоминая подходящее слово, — репе… рицт… рецепт вашего фруктового вина! Вэнь Цин от неожиданности замирает и молча смотрит на Вэнь Нина, словно ища у него объяснения. Вэнь Нин смотрит в землю, не решаясь ответить, но выжидающее молчание скоро становится слишком тягостным: — Я… Я записал рецепт фруктового вина, как рассказал мне Четвёртый Дядя. Цзецзе, прости… Я… Знаешь, иногда мне страшно, что я однажды забуду и… — А-Нин! — Вэнь Нин не успевает закончить, как слышит приближающиеся к нему шаги сестры и видит, как её руки обвиваются вокруг его шеи. Вэнь Нин грустно вздыхает: он это только видит, но — не чувствует. И это… бесконечно страшно. Пугающе. Он не знает, на что способно его новое «тело». Он не знает… Он знает только то, что боится забыть. Блеск солнца, то, с какой лёгкостью Вэй Усянь выпивает вино, любовь А-Юаня к бумажным бабочкам, скрипучий, как у древней сосны, голос Бабушки… Вэнь Нин не чувствует физическую боль, больше не знает и слёз, но ему всё ещё знакомо — лучше, чем кому-либо ещё — что такое отчаяние. Отчаяние, что уже ничто никогда — не будет, как прежде. Отчаяние, потому что, когда он пытается записать краткий рецепт на паршивом свитке, у него почти не получаются иероглифы. Так, кривые палочки и закорючки, которые и иероглифами сложно назвать. Потому что тело — не помнит, словно скованное вечным льдом. И не позволяет освободиться от этих оков. — А-Нин, хорошо, ты можешь писать, ты знаешь, я просто… — Я знаю, цзецзе. Я знаю. Вэнь Цин обнимает его, а Вэнь Юань аккуратно складывает редис на земле и подходит к ним, цепляясь за одежды обоих. — Ужин через полсяоши, не опаздывайте. Вэнь Цин возвращается к своим делам так же спокойно и молча, как и всегда, и Вэнь Нину немного неловко: теперь каждый раз, когда Вэнь Цин обижает его почём зря, она становится очень спокойной и смотрит на него словно бы… виновато. Привыкнуть к этому оказываться чуть ли не более сложно, чем к новому телу. И Вэнь Нин готов терпеть любые её крики хоть каждый день, лишь бы сестра оставалась такой же, как прежде, строгой безмерно. Только жаль, что это оказывается невозможным. — А-Юань, — тихо говорит он. На руке глухо звякает цепь, — держи. Вэнь Нин протягивает малышу новую бабочку, которую купил сегодня, когда они спускались с горы. Он несколько месяцев надеялся накопить мелочь на новую игрушку для А-Юаня (плач которого о том, что почти все игрушки слишком старые и скоро сломаются, он слышал не раз), и сегодня это ему наконец удаётся. Впрочем, и день подходящий: не зря светило яркое солнце. — Я не скажу сестрице Цин, — смеётся А-Юань, понимая его с полуслова, и Вэнь Нин молча кивает. — Спасибо, Нин-гэгэ! — благодарить как взрослому для А-Юаня очень важно. Больше всего на свете Вэнь Нин жалеет о том, что ему больше никогда не узнать, что такое слёзы. Не за себя (в самом деле, ему-то они что?) — за других. И не только от горя. От смеха. От радости. Счастья — когда всё хорошо. Вот прям как сейчас. А в руках А-Юаня — бумажная бабочка. Новая, пёстрая, яркая. И крылья у неё больше, чем у всех старых. Прям как из его сна, который он видел по дороге сюда. И если сон был вещий, может быть, завтра тоже будет солнце? И у него наконец-то появится воздушный змей — свой, настоящий, о которых дядя Нин рассказывал с таким упоением? А-Юань крепко сжимает в ладошке счастливую бабочку, виснет на ноге Вэнь Нина и задорно смеётся, ведь бабочка из его сна — точно предвестница солнца.