И нарекут их именем полночной звезды...

      — У нас немного времени. Пока не прогорит палочка благовоний, — серьёзно шепчет Лань Чжань, склоняясь над Лань Хуанем непозволительно низко.       Лань Ванцзи всегда говорит слишком мало — только по делу. Говорит только о том, что считает единственно важным в суете этого мира. И приход часа Быка не является исключением — потому что так гласят правила клана, выше которых Лань Ванцзи на свете не ставит ничто. «И — никого», — про себя добавляет Лань Сичэнь, думая, что, в общем-то, в этом есть своя справедливость. Ведь так получилось, что они друг другу всего лишь… гэгэ и диди. И — больше никто. Просто не могут быть кем-то ещё. Не могут, но получается… наоборот.       Лань Ванцзи всегда говорит слишком мало, Лань Сичэнь тоже не так уж прям многословен. Тишина давно их вечная, верная спутница: с лица Лань Сичэня улыбка не сходит, и так держится он, что за спиной люди лишь перешёптываются о том, что на земле теперь сам небожитель, которого и тревожить нельзя; а Лань Чжань ни с кем не общается, все сторонятся вида его, по которому будто бы ничего невозможно понять. Каждый из них остаётся тонуть в пучине той тишины.       Тишина-тишина-тишина — тишина когтями скребёт где-то в душе — глубоко-глубоко. Тишина перекатывается на языке терпким отчаянием, по ночам разбиваясь смешными осколками о тихий шорох одежд, о жар чужого дыхания, что пробегает знойным теплом по холоду обнажённой кожи, о тихие, прерывистые всхлипы, которые угрожают зазвучать чем-то более громким (если бы это только было позволено правилами) и — о шуршание ленты.       Лань Ванцзи забирает ленту Лань Хуаня каждую ночь, до неистовства, непонятного даже ему, сжимая её, так что на утро Лань Сичэнь только вздыхает: снова мятая, в ней не покажешься, пока не разгладишь. А если дядя узнает… Будь это воля одного Лань Сичэня, стену с этими бесконечными правилами он бы снёс уже очень давно. Кому они нужны, если сам глава клана готов нару… нарушает их постоянно?       Лань Хуань ленты Лань Чжаня сам не касается, хотя Ванцзи зачем-то постоянно просит его — не словом, но взглядом и действием. Ночью он ленты с себя не снимает, прижимаясь близко-близко к Сичэню, но тот лишь целует его в лоб — мягко-мягко, осторожно касаясь губами, словно боясь ненароком боль причинить и случайно дотронуться ленты. Иногда Лань Чжань прижимается ещё ближе, обнимая Лань Хуаня так крепко, что кажется, ещё чуть-чуть — и разойдутся мелкими трещинами рёбра. Лань Чжань так и не говорит ничего, только смотрит, почти не моргая — глаза в глаза, и у Сичэня рука иногда тянется к его ленте…       — Пока не прогорит палочка благовоний, — день за днём, снова и снова хрипло повторяет Лань Чжань, думая, что про себя, и Лань Хуань руку отводит.       Лань Сичэнь бесконечно ненавидит себя за подобные мысли, но где-то внутри он продолжает надеяться, что это однажды закончится, что Лань Ванцзи однажды найдёт себе «правильную» спутницу на тропе совершенствования и жизнь его сяо Чжаня действительно полностью подчинится этим правилам, что эти дни растворятся в воспоминаниях прошлого… Лань Сичэнь продолжает надеяться и — бояться — что в какой-то миг это закончится.       Пока однажды…       — У нас впереди целая ночь, день, ночь, снова день… Пока не прогорят все палочки благовоний этого мира.       У них позади слишком многое. Многое, которое они проходят вместе. Спиной к спине. Лань Сичэнь улыбается и выдыхает: дышать становится вдруг так легко и свободно, пахнет горной прохладой и пряными благовониями, аромат которых оборачивался змеёй вокруг его шеи все предыдущие годы. Лань Чжань крепко обнимает его, и Лань Хуань тянется к Лань Ванцзи, пока Лань Чжань всё так же изучающе смотрит на него, мягко беря его ладонь в свою и медленно — мучительно медленно — направляя её к ленте, в волосах путано вьющейся…       Касание.       Вдох.       Мёртвым пеплом рассыпается вечность их тишины, обращаясь отныне тёплой мелодией.