all the things he said

      Олежа опускается на скамейку рядом, улыбается по-доброму, в своей манере, словно прячет в себе целое солнце, способное согреть любого, несмотря на несвойственные солнечному человеку темные волосы и пронзительно-голубые глаза. Где-то в нем самом, в этих угловатых плечах или тощих бедрах, в спутанных коротких прядках или бледной коже, кроется частичка чего-то такого, что словами не опишешь, жестами не покажешь — это можно лишь почувствовать. Это что-то совсем другое, оно намного глубже. Это можно понять, но никак не увидеть.       Антон скалит зубы в подобии улыбки, чувствует, как собственное тело внезапно становится грузным, тяжелым, а закатное солнце внезапно давит и заглядывает в глаза, слепит. Он ощущает себя как-то по-странному беспомощно и изнеможденно — спать хочется. Безумно спать хочется.       — Тош, — зовет его Олежа. Мягко, настолько нежно, что Антону кажется, словно его окутывают в одеяло, согревая и пряча от всего мира — его, взрослого парня, которому уже давно шагнуло за двадцать, который спасает столько жизней и за плечами которого уже четыре курса университета! Удивительно, как внезапно можно почувствовать себя маленьким ребенком рядом с определенным человеком. Как удивительно легко бывает придти ночью, крепко обнять, смаргивая слезы. Как внезапно весь груз ответственности и бесконечных «ты должен» валится с плеч, даря облегчение.       Рядом с Олежей все всегда легко. Он позволяет плакать, позволяет дать слабину и отдает столько заботы и тепла, что Антон буквально тонет в этом. Каждый раз он ощущает прилив сил, желание жить дальше, невидимую поддержку и опору. Он позволяет себе оступаться, и ему всегда прощают его ошибки.       Подумать страшно, что было бы с Антоном без него.

Эхо, эхо издалека меня зовёт.

      — Глупый ты, Тош, — говорит Олежа с ласковым упреком, как говорит заботливая мать своему чаду, оглаживает его волосы маленькой ладошкой, едва зарываясь в них длинными худыми пальцами. — Зачем ты себя так извел? Мало спишь, почти не ешь… Ты же без меня пропасть готов, — он качает головой, вздыхая. — Пропадешь ведь, Тош. Нельзя так, понимаешь? Возьми себя в руки. А что же люди будут делать без хоть какого-то лучика надежды, борца за справедливость? Ты Дипломатор, помнишь?       — Помню, — бормочет Антон, опуская взгляд внезапно ставших влажными глаз. И почему ему так внезапно захотелось сесть и зарыдать, как ребенку? Олежа же рядом.       — Пожалуйста, перестань так делать, Тош. Слушаешь меня?       Антон слушает. Слушает, но упорно не слышит. В груди расползается ужасное ощущение незнания, словно он позабыл что-то невероятно важное, что-то, что забывать никак нельзя, и плохо-плохо-плохо. Он упускает что-то из виду. Он судорожно втягивает воздух, а внутри упорно душит, тянет, ноет самой омерзительной болью.       Он теряет что-то невероятно важное.       — Я рядом с тобой, просто не забывай этого. Тебе будет сложно лишь поначалу, — шелестит мягкий, родной голос.       Антон закрывает ладонями лицо и тихо рыдает.

Голос родной, солнце в окно, А я спасаюсь от него. Ни мёртвый, ни живой.

***

      Проснувшись совсем рано, около пяти утра, Антон судорожно смотрит на часы и тихо выдыхает. Сон хоть и нельзя назвать дурным, после него остается мерзкое послевкусие, словно от дешевого, чересчур сладко-приторного печенья. Антон хочет позвонить Олеже, но вовремя вспоминает о том, что через пару часов увидит его в университете, а сейчас нарушать и так редкий сон Душнова не хочется.       Вот только он еще не знает, что Олежа больше никогда не переступит порог этого проклятого учебного заведения, сколько его не жди.       Через полчаса Антону, как самому близкому другу Олежи, позвонит заплаканная Оля и, рыдая, расскажет о том, что ее брат выпал из окна и разбился насмерть.